Часть 3. Гонка дирижаблей

Без меча Амико не путешествовала. Меч был самурайский, старый, возможно, даже древний, но ухоженный и скорее напоминал антиквариат, к которому молодая восточная женщина испытывала привязанность. По крайней мере, так она сдавала его в багаж в аэропортах мира, с трудом удерживая в неловко вытянутых руках, с лицом, исполненным легкой грусти. К мечу прилагалось разрешение: свиток с печатями и перевод на английский с апостилем.

Детства своего Амико особо не помнила. В монастыре, где она выросла, настоятелем был ее отец. Наверное, условия, в которых она и ее братья воспитывались, кто-то назвал бы суровыми, но Амико никогда об этом не думала. Она получила меч от отца на свой четырнадцатый день рождения и с тех пор с мечом не расставалась.

Сейчас она покидала свою квартиру в нью-йоркском небоскребе, чтобы вылететь в Тарот. Хотя квартирой это было сложно назвать: в высшей степени технически навороченный лофт. Серверная точка в гостиной разворачивала за считанные минуты десять экранов подряд и подключалась к базам спецслужб и полиции, также здесь были бассейн на двадцать метров, огромная кровать с балдахином, застланная черным шелком, и чудесный вид на Центральный парк из окна во всю стену. Амико временами плавала так долго, что ей начинало казаться, что она дышит под водой.

Ее братья подались в якудзы и как один сложили головы в междоусобицах кланов. Отец в последние годы был так стар, что поминутно забывал ее имя. И она перестала ездить в монастырь. Прошлое чудесным образом растаяло и перестало ее обременять. Она была настолько одинока, насколько можно было мечтать. А в остальном больше всего в жизни ценила комфорт, деньги, быструю расплату и старалась избегать болтливых людей. Ее теперешний босс платил очень хорошо, но поговорить любил. Наверное, это было единственное, чего Амико в нем не выносила. Но ведь идеальных людей не существует. А платит хорошо.

Амико мало помнила мать. Помнила, та часто задумывалась, как устроено то или это, что мир плох, а люди несчастливы. Потом так задумалась, что год и пять месяцев не улыбалась. И умерла от депрессии или таблеток, Амико было уже все равно.

Еще она помнила, как мать однажды прочитала ей сказку. Это была старая легенда о маленьком герое, который должен был пробраться в стан врага. И он погиб, конечно. Но мать Амико сочинила счастливый финал: герой вернулся домой, покрытый славой, и жил долго и счастливо. Амико ни секунды не сомневалась, что история закончилась именно так, и подралась со своими братьями, которые рассказали ей правду. Потом со своими сверстниками в монастыре. Ее наказали, и ей пришлось в наказание прочитать сказку самой. И она потратила несколько часов, чтобы изорвать книгу в мельчайшие клочки. Для нее легенда про маленького героя навсегда закончилась счастливым концом. Даже когда счастливый конец невозможен.

На шее у Амико, кроме круглого медальона с черными и белыми жемчужинами, выложенными в форме инь и ян, было несколько веревочек из монастырей Киото. Амико молилась Лисице в синтоистских храмах и делала подношения статуям Будд. Медальон достался в наследство от бабки, и все вместе внушало ей непоколебимую уверенность в собственной физической неуязвимости. А что еще нужно воину, чтобы хорошо делать свою работу? Оружие и оберег. Кроме, конечно, молниеносности и хорошей физической формы. По утрам она имела привычку пробежаться по крышам небоскребов.

Амико застегнула высокие сапоги на платформе (благодаря им она пару раз одним точным ударом вышибала передние зубы у противников за доли секунды), надела шапочку с меховой лисьей окантовкой и короткую кожаную куртку.

У двери она проверила карманы: карточки, два телефона, несколько неактивированных симок – вроде все. Закинула рюкзак за плечо, взяла в другую руку меч в кожаном кофре и направилась вон из лофта.

Было 22:30, когда Амико входила в двери аэропорта Джей-Эф-Кей. Здесь бурлила жизнь: кого-то провожали, кого-то встречали, кого-то обманывали, кто-то пил пиво, кто-то – виски, кто-то расставался навсегда, капризничали дети, кто-то кого-то любил, кто-то кого-то ненавидел.

Объявили регистрацию. Амико сдала меч в багаж, напоследок проведя рукой по рукояти. Подумала, что ведь они могут его и потерять, и поморщилась, как от зубной боли. Девица за стойкой регистрации в ответ обиженно поджала губы и протянула посадочный и паспорт. «Надо же, все воспринимают все на свой счет», – пожала плечами Амико.

Она загрузила туристический путеводитель по Тароту в телефон и теперь быстро листала его на ходу. Город делился на старый и новый. Адрес, который оставил Гай Сентаво и куда теперь направлялась Амико, был в старом Тароте. В путеводителе рассказывалось, что в Старый город ведут десять ворот, и если их все открыть, город будет разрушен, что бы это ни значило. Ворота и впрямь стояли в городской стене, идущей по границе старого города, на девяти дорогах, которые расходились из Тарота во все стороны света. Вот только десятой дороги не было. Имелись такие: Рязанские, Костромские, Римские, Московские, Невские, Правды, Сестер, Братьев и Десятого Мая, а последние, так называемые «Ворота Мертвых», хотя и были где-то в Тароте, но никто их никогда не видел. «Поэтому и открыть их нельзя», – злорадствовал путеводитель. Имя Сентаво носили одна из башен в Сити, стадион в Новом Тароте и площадь в Старом, а Долорес Сентаво возглавляла Совет старейшин города, о чем тоже сообщал путеводитель.

Главной достопримечательностью города и всего Тарота была Обитель Всех Сестер – монастырь на берегу океана. Аббатиса монастыря носила имя Сестры Долорес, то есть госпожа Сентаво управляла и телом, и духом Тарота, если можно так сказать. Монастырь сравнивали с Китайской стеной – из-за того что его ограда пропорциями и архитектурой напоминала собственно Китайскую стену, но, конечно, несравнимо меньшего масштаба. Монастырь являл много чудес, но главным его сокровищем была тропическая оранжерея, размером, как описывал путеводитель, с небольшую деревню. В оранжерее содержалось много уникальных растений, имелся в том числе the poison garden, сад смерти, где выращивались особо ядовитые экземпляры.

Сверху оранжерею накрывал уникальный стеклянный купол, над проектированием которого в свое время работали три известных архитектора. Они как-то внезапно умирали, не успев закончить, и только третий, привнеся очередные изменения, завершил строительство. Но тоже, как было упомянуто, сразу после этого умер.

Амико загрузила 3Д модель обители и теперь крутила ее над поверхностью экрана, рассматривая конструкцию оранжереи.

Она работала на Сэ не так давно. Для налоговых инспекторов, журналистов и внутреннего пиара ее должность называлась «дата-детектив по корпоративной безопасности». Ее задача состояла в том, чтобы находить нужную информацию о нужных людях. Ну, а неофициально Амико была личным киллером Симуна Сэ – человеком из Кемерова, как он сам ее называл. Правда, она не понимала смысла этого названия. Это было что-то из славянской мифологии, как ей как-то объяснил один из ее русских агентов.

Но когда Амико попыталась найти хоть что-то о клане Сентаво, она столкнулась с неожиданным фактом: ничего не было. Ни фото, ни статей, ни журналистских историй, которые просто должны были быть, учитывая статус семьи. Амико подняла свою агентскую сеть, запросила данные Интерпола, но Тарот был так далеко и в таком отсталом и непривлекательном для бизнеса регионе, что им, по сути, никто не интересовался. Или – это была вторая ее версия – территория давно поделена и у нее есть хозяин. Все же она проверила с десяток платных баз личных данных – не было и следа Сентаво. Один из ее дата-контактов в Интерполе предложил воспользоваться архивами местных газет и пообщаться с местными по приезде. То ли Сентаво были скучными благопристойными католиками, то ли вершили свои дела, надежно скрывая их в средневековой тени таротских стен.

Амико задумалась о другом. Зачем ее боссу, Симуну Сэ, иметь филиал своей корпорации в Тароте? Что за бизнес он там ведет? И как он вообще вышел на этого Гая Сентаво? Но господин Сэ платил ей не за то, чтобы она задавала ему вопросы, поэтому Амико действовала старым проверенным способом: работала со своими источниками. Но отлаженная годами схема дала сбой. Амико, по сути, вылетала неподготовленной решать вопрос в неблагополучный регион, где ситуация могла выйти из-под контроля в любой момент. И лететь надо было с пересадкой в Московии. Это был единственный рейс в неделю, на табло вылета он был между рейсами в Пекин и в Дели. Хорошо еще, что туда летали самолеты: поезда Амико терпеть не могла. Там ей лезли в голову дурацкие мысли о смысле жизни, и через пару часов в поезде она выходила потерянная, тревожная и несчастная.

Перед выходом на посадку на ее рейс в узком проходе между креслами дрались два белобрысых пацана лет пяти-шести. Стоял обычный для такого дела рев, и нигде не было видно матери. Лица сидящих вокруг пассажиров были кислые. Амико подошла и, взяв обоих мальчиков за шиворот, растащила их в стороны. Они продолжали дрыгать ногами в воздухе, но достать друг друга не могли. Краем глаза Амико заметила спешащую к ним испуганную мамашу. Близнецы прекратили бутузить воздух и, не издавая ни звука, смотрели на Амико. Она опустила их на пол. «В самолете мне на глаза не попадайтесь, и мы останемся друзьями», – подмигнула мальчикам Амико.

– Пристегните ремни! – приказала стюардесса.

В кресле через проход сидела длинная тощая блондинка и не останавливаясь грызла орехи из высокого бумажного стаканчика. Амико закрыла глаза, но в ушах по-прежнему стоял оглушительный хруст скорлупы. Слева завозился, устраиваясь поудобнее в кресле, толстяк в унылой клетчатой сорочке.

Самолет начал выруливать на взлетную полосу, и стюардессы с птичьими лицами расселись по креслицам. Амико вслух чертыхнулась и полезла за телефоном. Увидев в ее руках телефон, стюардесса энергично замотала головой, Амико кивнула ей и приложила телефон к уху. Стюардесса начала выпутываться из ремней безопасности. Господин Сэ ответил сразу:

– Хорошо, что позвонила. Я в целом доверяю мальчишке: он слишком хочет получить эти деньги. Но лучше перестраховаться. Если будет случай его соблазнить, не стесняйся. Ты уже связалась с Евой? Она лучший перевозчик, которого я знаю, а я их знаю изрядно. Bon voyage.

– Мерси, – отозвалась она и вырубила телефон как раз вовремя, потому что стюардесса почти добралась до нее, растеряв по дороге всю свою кислую вежливость.

Ночная пересадка в аэропорту Московии, несмотря на опасения Амико, прошла неожиданно быстро. До пассажиров в Тарот никому не было дела: пограничники и таможенники смотрели сквозь нее, как сквозь стекло полусонными заплывшими глазками. Багаж не проверяли, сканер крови в отсеке инфекционного контроля не работал вообще. Такое пренебрежение безопасностью наводило на неприятные мысли.

Самолет в Тарот был полупустой, даже пассажиры бизнес-класса были предоставлены сами себе и сиротливо копошились в своих креслах, поглубже заворачиваясь в пледы. А в хвосте самолета она обнаружила места для курящих. Молоденькие стюардессы быстро и нелюбезно разнесли сэндвичи в целлофане, местные напитки: медовуху, квас, иван-чай (ничего из этого попробовать Амико не решилась) – и исчезли за шторками кухни. Там они что-то делили и дожевывали, за чем их и застала Амико, когда в какой-то момент пришла попросить кофе.

Пока они взлетали и набирали высоту, она нашла в сети доступ к главной библиотеке Тарота. Амико сносно владела русским. Такова была прихоть ее отца: чтобы, кроме английского и китайского, она знала и парочку забытых языков. Таротский был наречием русского, отдельные слова Амико не знала, но общий смысл понимала неплохо. Поплутав по ссылкам и разделам, она наткнулась на таротские хроники. Сначала взялась за них с энтузиазмом, но чем дальше, тем более путаным и туманным становилось повествование. Хроники изобиловали скучнейшим перечислением имен и родственных связей, описывая, кто кем кому приходился из десяти правящих кланов Тарота. Род Сентаво не был исконно таротским: Рамзес Сентаво был приезжим, из Московии. В Тароте он вдруг выгодно женился на девице Марусе Розеншталь, которая была и знатной, и богатой наследницей этих мест: ее отцу принадлежала треть ресурсов этого небольшого государства с сомнительным по тем временам статусом.

Затем хроники подробно описывали борьбу кланов за независимость от Московии. А после полного отделения в самом Тароте начались кровожадные междоусобицы. Возможно, в политической борьбе с Москвой Рамзес Сентаво благодаря старым связям сыграл какую-то решающую роль.

Таротская знать была очень религиозна, и время от времени в хронике сообщалось о крупных паломничествах к святым местам, но это ни в малейшей мере не мешало кланам реализовывать самые чудовищные и низкие интриги. История семьи Сентаво была частью общих многоходовок, только в самом конце Церковь в лице Папы вдруг публично поддержала на выборах двадцатипятилетнюю Долорес Сентаво, единственную наследницу рода Сентаво. Рим официально засвидетельствовал ряд знамений среди высшей иерархии, указывающих на богоизбранность молодой Сентаво. И на этом хроника обрывалась. За тридцать лет до сегодняшнего дня и незадолго до Заката.

Размышляя о том, что из этого всего следует, Амико не заметила, как заснула.

По прилете она благополучно нашла меч в отделении негабаритного багажа и пошла к выходу. Здесь столпилось человек тридцать – по виду отьявленных головорезов. Они оказались таксистами, окружили ее, показывая таблички с надписью «такси» на английском, и Амико, пробиваясь через их мрачноватую толпу, похвалила себя за предусмотрительный заказ машины заранее.

Ожидавший ее таксист был пожилой таротец, который, видимо, видел в этой жизни так много, что на все происходящее у него было одно выражение лица. Всю дорогу до города она пыталась разговорить старика, но он был немногословен. Его не волновала политика, как поняла Амико: ничего изменить невозможно, да и не нужно. Долорес Сентаво действительно была главой и Таротской Церкви, и Совета старейшин. Таксист сказал только, что она – мать Тарота. В таротце жила древняя готовность принять любой удар судьбы, не оказывая ни малейшего сопротивления. Это в мире Амико люди, чуть что с ними случалось, принимались ныть и обиженно вопрошать мироздание: «Почему? Почему я?» Здесь ответ был скор и безжалостен: «А почему бы и нет?» В какой-то момент она почувствовала отчасти даже уважение к этому безоговорочному смирению.

– Здесь вообще не бывает солнца?

– Почему? Бывает, – вздохнул таксист. – Нет причины такой, чтобы солнца не было.

– И когда последний раз был солнечный день?

– А этого я, может, и не помню, – рассердился вдруг он.

Они ехали по старому Тароту. Постепенно темнело, и таксист начал поглядывать на часы.

– Эх, не успею домой до темноты, – пробормотал он недовольно.

– Что-то не так?

– Ворота закроют в восемь. Комедантский час, god damn (таксист подмешивал местами английские слова).

– «Комендантский», – автоматически поправила Амико.

– Он, – кивнул таксист. – После Заката, – неохотно продолжил он, – в старом Тароте развелось много крыс. Сперва они были крупные и просто кусались, но за несколько лет они стали upgraded.

– Улучшенными? – удивилась Амико.

– Нет. У нас говорят: нажористы стали.

– Ядовитые, что ли? – снова не поняла она.

– Да нет, – пожал плечами таротец, – большие. – И выпустив на секунду руль, показал руками размер крысы: – Во такие стали. Если днем, то одна-две пробегут, дети их примучат. А вот ночью на них такой жор нападает, что они могут заживо человека сгрызть. Till death, – добавил он с выражением.

– Даже в машине? – изумилась Амико, улыбнувшись.

Таротец неодобрительно покачал головой.

– This is not funny. На прошлой неделе одного из наших загрызли. Из машины он вышел, но никто не знает, зачем. Все лицо съели – насилу смогли признать. У нас теперь даже налог появился – крысячий. Чтобы крысоловам больше платить.

– У вас и крысоловы есть, – задумчиво сказала Амико.

– А то, – с гордостью ответил таксист.

Они остановились на площади, под фонарем, возле большого дома со скульптурами сонных львов у входа. Амико открыла дверцу, и на секунду ей показалось, что под машину прямо под ее ногами пробежал какой-то грязный взъерошенный зверь. Но потом она отмахнулась от этого. Даже если это местная аномалия – чего только они не насмотрелись после Заката. Ну, будет теперь новый вид крыс – таротские. В то, что крысы могли кого-то загрызть, она не поверила ни на секунду. Скорее всего, убили какого-то бедолагу и скормили крысам. Удобно.

– Все мы будем желты, но вы бы, дамочка, поторопились, – сказал таксист нервно.

Амико хлопнула дверцей и начала подниматься по ступенькам, за спиной взревел мотор отъезжающего такси. В нескольких домах поблизости горел свет, в остальном на улице было пустынно. Есть, конечно, и еще причина. Если кому-то в Совете старейшин нужно, чтобы на улице после наступления темноты никого не было, то легенда о крысах простое прикрытие. Остается только раскормить их человеческим мясом.

Амико стояла перед дверью, дверь была дубовая, основательная. В поисках звонка она приметила справа старинную печать на камне: перекрещенные ключи. Над ними шла надпись, но в темноте прочесть ее было затруднительно. Амико хотела посветить, и в эту секунду дверь вдруг распахнулась.

– И кого же принесла нелегкая?

Перед ней стоял мужчина лет тридцати, может, немного старше, со стаканом виски в руке. Он был в брюках и рубашке, поверх которых – распахнутый атласный халат, по старой англосаксонской моде. Свободной рукой он оперся о косяк двери и смотрел на нее вопросительно.

Амико считала себя достаточно бесчувственной к привлекательной внешности, но Гай Сентаво – а это был именно он – неожиданно ей понравился. Тут не правильность черт или их аристократичность, хотя этого тоже нельзя было отрицать. В его облике была летучая субстанция очарования. В небрежной позе, в выражении лица, в манере держаться было завораживающее сочетание жестокости и нежности.

– Я – дата-детектив, от господина Сэ.

Он нахмурился, потер лоб.

– Ждал вас завтра. Ну что же, проходите, – и отступил из проема, давая ей пройти. – Это весь ваш багаж? Это что – лыжи? – поинтересовался он, глядя, как она снимает узкий длинный кофр с плеча и ставит у стены в холле.

– Личные вещи. Холодное оружие, – кивнула Амико.

– А, оружие… Это я люблю.

Продолжая стоять на пороге, он достал пистолет из кармана халата и, прищурившись, пальнул пару раз куда-то в темноту. Немного подождал, прислушиваясь. Где-то хлопнуло окно, и женский голос прокричал хриплые ругательства. Гай пробормотал с ненавистью:

– Адовы твари!

Вздохнул, отступил в дом и плотно закрыл тяжелые двери, навалившись на них всем телом, несколько раз повернул ключ в замке и задвинул засов.

Амико не стала комментировать пальбу: в конце концов, каждый расслабляется по-своему. Она осмотрелась. Это была гостиная, прямо перед ней на противоположной стороне царил огромный, из серого мрамора, камин. Амико показалось, что она с легкостью могла бы в него войти – так он был велик. На каминной полке помимо каких-то ваз и безделушек стояла и большая раскрашенная фигурка Иисуса. Внутри, видимо, был электронный механизм, и Иисус время от времени наклонялся и поглаживал овечку у его ног, которая положила туповатую сонную мордочку на подсвечник с нетронутой свечой.

Вся гостиная – обивка, обои, мебель – светилась мятно-ментоловым. На ментоловом фоне со стен и диванных подушек на Амико смотрели нарисованные и вышитые мопсы. С потолка чуть ли не до пола свисала хрустальная, в несколько ярусов, люстра. В камине пылал огонь, а на кресле рядом спал настоящий мопс.

Амико показалось, что она попала в прошлое, лет на 100 назад: ей не встретилось ни одной машины с автопилотом, на паспортном контроле нет сканеров, этот дом, как из учебника по истории, был битком набит бессмысленным декором, на двери нет электронного замка – во всем тут, похоже, не было и толики ее понятного нью-йоркского мира.

– Вы, я надеюсь, не голодны? Прислуга уже ушла, – услышала она за спиной.

– Нет, не то чтобы. Но я бы выпила.

– Чай? Кофе? Что-то крепче?

Он чуть поднял руку со стаканом.

– Давайте то же, что и вы.

– Как добрались? – сказал он без интереса, звякнув графином с виски.

– Что значит «будем желтые»? – спросила в ответ Амико.

– А, – кивнул Гай, – пообщались с кем-то из местных. Будем желты – значит, все мы, так или иначе, умрем, то есть станем желтыми, как покойники.

– Все здешние – фаталисты? – снова спросила Амико, принимая из рук Гая стакан с виски.

Гай с удивлением поднял бровь.

– Первое впечатление? Быстро вы. Скажем так: каждый таротец одновременно и убийца, и жертва, и соучастник, и это длится много сотен лет. Поневоле привыкаешь, что от тебя ничего не зависит.

– А ваша мать?

– Моя мать на четверть таротка. Видимо, поэтому ее фатализм своеобразен и распространяется только на других.

Гай согнал мопса с кресла и, махнув в направлении другого кресла рукой, сел. Мопс встал напротив Гая и неожиданно тоненько, визгливо залаял. Гай посмотрел на него с отвращением.

– Merde! Проваливай, сегодня не твой день.

Собачонка и в самом деле вдруг умолкла и затопала своими кривыми лапками прочь.

Амико села в кресло, и некоторое время они молча смотрели на огонь.

– А ваш фатализм какой?

– Я нахожусь на плато экзистенциального кризиса, ну или на дне, отсюда плохо видно. Сперва нужно хотя бы вылезти из семейного склепа, чтобы понять, какие у тебя отношения с фатализмом.

Амико промолчала.

– Он согласен с суммой? – спросил Гай.

– Да, только выберите способ оплаты. Надеюсь, вы не ценитель старого доброго кэша. – Она кивнула на обстановку дома. – С этим будут сложности. Из-за веса.

– Блокчейн подойдет. Но как только вы получите книгу… Вы гарантируете оплату? Он вам доверяет?

– Он никому не доверяет. Но он очень хочет ее получить.

Амико сделала последний глоток: со дна выпитого стакана на нее пустыми глазами смотрела голова Медузы Горгоны, вдавленная в хрустале.

Поместье находилось на юге от Тарота и называлось в честь шекспировской пьесы: Эльсинор. Это был мало кому понятный выбор. А между тем мысль Долорес была проста: Шекспир был удачливым бизнесменом даже в том, что касалось искусства, а она очень ценила деловую хватку. Гай, в свою очередь, видел в этом присущую его семье кровожадность. Ну, а Тамерлану было плевать на нейминг.

Они выехали рано утром. Перед отъездом молча позавтракали в пустой холодной столовой, где каждый час, днем и ночью, били старые бронзовые часы, а из окна была видна площадь Макиавелли. Вернее, завтракал только Гай, который накануне много выпил и теперь пытался избавиться от чувства вины, наворачивая все, что принесла кухарка. Амико пила кофе и смотрела в окно. Гай вчера не рассмотрел ее особо: для него все азиатки были на одно лицо. Но сейчас с изумлением понял, что не может оторвать от нее взгляда. Ее темные, чуть сонные глаза, плотно сжатые губы, вся ее фигура и даже то, как она сейчас пила кофе, было своенравным, отрешенным и абсолютно независимым. Как будто держишь в руках тончайшей работы редкостную шкатулку, но она заперта, и чтобы понять, что внутри, ты можешь только сломать ее. Ему вдруг страшно захотелось увидеть, как Амико улыбается. Он отодвинул тарелку и встал из-за стола, стараясь сбросить это, не пойми откуда взявшееся, наваждение.

После завтрака Гай вывел из гаража лимузин матери, который она просила накануне перегнать в поместье. Положил пистолет в бардачок под равнодушным взглядом Амико.

– Любите пострелять, – обронила она.

Гай захлопнул бардачок.

– Люблю, когда есть из чего пострелять, – хмуро ответил он.

Разговаривать не хотелось, и к счастью, японка тоже была, похоже, не из болтливых. В Эльсиноре он не был несколько лет. Пока он выруливал по путаным улицам старого города на трассу, воспоминания захватили его.

В детстве они с братом проводили в Эльсиноре каждое лето. Мать приезжала на уик-энд, остальные дни они оставались с гувернанткой – сухопарой старой девой, которая пила какие-то пахучие микстуры по часам и маниакально следила за режимом дня мальчиков. Гай прозвал ее «копиркой»: то, на чем пишут другие люди, что может только копировать других людей. Гувернантка копировала Долорес – строгость и служение богу дисциплины. Каждый день походил на другой такой же. Мать считала распорядок дня чуть не залогом спасения души. При любой провинности в ход шли сентенции вроде: «Я-же-говорила», «Твоего здесь ничего нет», «Мечтать не вредно». Эти фразы Гай, сидя в своем тайнике, мог произносить как минимум десятью разными способами, передразнивая мать.

Дорога пошла в гору, и Гай приготовился.

Поместье, в отличие от равнинного Тарота, живописно располагалось на трех пологих холмах. В ложбине между холмами поодаль друг от друга были разлиты два озерца – Темное и Дальнее, соединенные между собой узкими каналами, через которые перекинули мосты. На Дальнем озере был грот, у склонов холмов раскинулся розовый сад, за ним – сад камней и лабиринт из можжевельника. Самый большой холм покрывал смешанный лес из осин, дубов и берез, с колючим кустарником, темной лощиной и буреломом. Там пролегала старая полузаброшенная тропа, по которой маленький Гай ни за что не согласился бы пройти с наступлением темноты. У подножья противоположного холма было старое кладбище, все засаженное деревьями, а сразу у кладбищенской стены – гараж дирижаблей. Долорес коллекционировала гоночные модели, которых у нее было больше двадцати. Привязанные к тяжелым металлическим рельсам, они томно покачивались под навесами в кладбищенской прохладной тишине и были, конечно, предметом тайных устремлений и Гая, и Тамерлана. Гай мечтал угнать хотя бы самый невзрачный, самый маленький кораблик – и тогда он никогда не вернулся бы в Тарот. Но их галлоны были оглушительно пусты, и только раз в году на противоположном холме – площадке, с которой стартовали гонки, – давался сигнал. Мэр дул в золотой рог, стоя у подножия колонны в честь национальных героев Тарота, безымянных мертвецов, сгинувших несчитаными в бесчисленных таротских войнах. И в воздух поднималось не меньше двадцати, а в иные годы и тридцать лодок, украшенных гирляндами цветов, с красочными гербами на боках. Маленький Гай ждал дня гонок весь год.

Если удавалось сбежать от гувернантки, Гай играл в гараже один в свою любимую игру, как будто он потерялся. И проводил часы среди дирижаблей, читая истертые надписи на их бортах, с датами всех гонок, трогал канаты в попытке притянуть корабли ближе. Или скрывался в лабиринте, вдыхая запах можжевельника и наслаждаясь его темнотой, царившей здесь даже посреди яркого солнечного дня. Пока не слышал, как его ищет гувернантка, протяжно, как унылая птица, выкрикивая его имя, или пока его не находил Тамерлан с каким-нибудь убитым зверьком в руках, желая похвалиться добычей. Тогда Гай со всех ног бежал в дом: через луг, стремглав вниз – и сразу в кухню, где пахло корицей и приправами, а Фатима готовила обед.

Кухарка обнимала его, усаживала за широкий деревянный стол у окна, и ему перепадала чашка густого горячего шоколада с ванильными сухарями. Сладкое детям было запрещено. Фатиму, единственную во всем доме, Гай любил беззаветно. Она знала множество историй. «На таротской земле погибло очень много хороших людей. Если их всех воскресить, это будет лучшая страна в мире», – так говорила старая Фатима. А Гай во все свои маленькие детские уши слушал, с широко открытыми глазами, боясь пошевелиться, страшные истории о леших, чертях, говорящих вещах и мертвецах, которые неглубоко лежат в таротской земле и в любую минуту могут подняться.

Фатима завораживала маленького Гая своей манерой свистеть. Она могла готовить что-то в кухне или идти с супницей в руках по длинным коридорам Эльсинора – и вдруг, как будто отвечая какой-то своей мысли, принималась насвистывать арию «Травиаты», тему хора из «Набукко» или увертюру к «Пиковой даме». Свистела она божественно, Гай иной день ходил за ней по пятам, ожидая очередного «приступа свиста». Она, конечно, оставляла при себе свое мнение относительно происходящего в доме, но свистела всегда в свое удовольствие. Уже в университетские годы, приезжая на каникулы домой, он по-прежнему рассказывал ей все, что с ним случалось, и все свои мысли. Или почти все. Я теперь вегетарианец, Фатим. Вегетарианец, кивала она, но беляшик-то съешь… Она покачивалась в деревянном кресле у огня, в цветастом фартуке, с руками, сложенными на животе, и внимательно слушала, спокойно глядя ему в глаза, в самую его душу. Он не смог бы ей соврать. Скоро десять лет, как его Фатима лежит на старом таротском кладбище недалеко от его Миры.

Да, в последний раз Гай был в Эльсиноре с Мирой. И тоже был торжественный прием, в тот раз по случаю юбилея Долорес. Он представил матери Миру. Он и сейчас, как тогда, чувствовал тот арктический холод, который растекся вокруг, когда он сказал:

– Мама, знакомьтесь, это Мира.

– Мира? – Долорес подняла бровь. – А фамилия у нее есть? Чья она будет?

И в воцарившейся ядовитой тишине звонкий голос:

– А я ничья, мадам. Никому, кроме себя, не принадлежу.

Он смотрел на дорогу впереди, но видел только маленького мальчика, прячущегося в зарослях можжевельника.

– Так какой план? – очнулся он от голоса Амико:

– Моя мать не слишком дружелюбна, особенно к тем, кого считает моими друзьями. Но сейчас в поместье большой прием: будет вся элита Тарота, несколько высокопоставленных иностранцев, послы и их жены, разумеется. В списке развлечений много всего: званые ужины, дипломатические завтраки, аукцион мощей и, конечно, сама гонка. Долорес будет очень занята и не сможет уделить вам много времени, прием по случаю завершения гонок нам особенно на руку. После того как книга пропадет, все будут под подозрением. Важно, чтобы вы задержались на пару недель после приема. Это отведет подозрения. Но вот книгу необходимо вывезти из Тарота сразу.

Амико кивнула.

– Все устроено. Я наняла перевозчика. Книгу в тот же день вывезут и я перехвачу ее чуть позже, в Европе.

За границей нового города начиналась полоса смешанного леса. Дорога петляла, вела к высоким горам в отдалении. Сам Тарот, и старый, и новый, находился в долине, в окружении гор и холмов. Дорога в поместье Сентаво шла между скалистых гор. Перешеек этот был совсем клаустрофобным внизу и немного шире наверху. Через него обычно шел маршрут во время гонок. Чтобы проскочить эту часть пути, требовались определенная ловкость и хорошая навигационная система. На выезде из расщелины перед ними открылся вид на долину и поместье, раскинувшееся на склонах, между двух озер.

Машина проехала через кованые ворота, увитые плющом. Эльсинор был построен по примеру классического английского поместья – с колоннами, входной группой и фонтаном на лужайке перед входом. Фонтан был квадратный, а по углам, лицами внутрь стояли статуи. Амико разглядела надписи у подножья скульптур: статуя женщины, прижимающей руки к сердцу, называлась «Love», следующая, прижимающая руки ко лбу, была «Virtue», статуя «Mercy» держала руки открытыми, как для объятий, а «Humanity» изображала мужчину с правой рукой, согнутой в локте, и ладонью, поднятой как для благословения.

– Что за фонтан? – Обронила Амико.

– Это аллегории добродетелей, LVMH. Моя мать с детства видит знамения и ставит алтари на местах своих видений. Вода – зеркало. Важно, кто присоединяется к статуям и отражается в фонтане. Смысл в том, что каждый видит те слова, что в нем уже есть. Приехали.

Гай остановил лимузин сразу за фонтаном, прямо у центрального входа в поместье. Он обошел машину и открыл дверцу, когда она подала ему руку, манжет рукава завернулся и обнажил запястье, по которому шла татуировка в виде колец-браслетов, одно над другим.

– Никогда не встречал такой татуировки – сказал он, скользнув большим пальцем по тыльной стороне ее запястья, где бежали голубоватые венки.

Амико высвободила руку и, спустив рукав, скрыла странный узор.

Долорес была в большом зале для торжеств. На руках она держала мопса, копию того, которого вчера ночью видела Амико. Вокруг столпились прислуга, экономка, ее секретарь Базиль. Когда Гай и Амико подошли, Долорес кивнула им и договорила фразу: «запомните, две белые орхидеи на столе справа от карточки гостя, четырнадцать ваз с букетами сиреневых роз, белых орхидей и фрезий по линии окна, над столом шары из роз и орхидей с шагом два метра, проследить, чтобы в шары добавили спускающиеся ветви». Мопс залаял, и Долорес спустила его с рук. Официанты бросились суетливо раскладывать приборы, у одного нож с грохотом упал на пол. Долорес поморщилась и воззрилась на Гая.

– И где ты запропастился? Я тебя ждала два часа назад. Иди, подсоби брату – он там надрывается на стартовой площадке, следит за рабочими, эти бездельники в любой момент повредят что-нибудь!

– Мама, это госпожа Амико Фуджихара из Нью-Йорка.

– Из Нью-Йорка? – Долорес мельком глянула на японку. Потом перевела взгляд на Гая. – Гай, что это на тебе? Что это за штаны?

Гай пожал плечами.

– Мы можем не обсуждать мой внешний вид? Мне тридцать лет!

– Поговорим позже. Предложи гостье комнату на втором этаже, справа от Голубой гостиной.

В эту минуту вошел дирижер, а за ним потянулся оркестр, и Долорес, махнув рукой, отвернулась.

– Ну что ж, пока все прошло отлично и ей не до нас, – сказал Гай. – Пойдемте, покажу вам вашу комнату.

Если бы у Амико было воображение, дом определенно поразил бы ее. Они шли по коридору, а Гай быстро пояснял:

– Дом спроектирован известным венским архитектором по специальному заказу клана Розеншталей более ста лет назад. Это дом-календарь: в нем 365 комнат согласно числу дней в году, 52 лестницы по числу недель, 12 входов, как и месяцев, и 7 внутренних двориков, как дней недели.

– А где хранится книга? – спросила Амико.

– Долорес хранит книгу в своем кабинете. Это на самом верху, в северной башне, рядом с библиотекой. Когда Долорес там нет, кабинет всегда закрыт, а электронный замок настроен на отпечаток ее пальца. Это единственный такой замок на весь Тарот, и вскрыть эти двери задача почти невыполнимая. Но в башне над кабинетом стеклянная крыша с витражами и окном. Когда начнется прием, почти исключено, чтобы она собралась подняться в кабинет: слишком многим ей нужно будет уделить внимание. План в том, чтобы залезть через крышу. Есть еще кое-что. Книга содержит множество удобных в быту, – Гай скривился, – заклинаний, но, по россказням Долорес, использовать их может только человек, чья кровь из рода ведьм, ясновидцев, святых, алхимиков. Книга здесь находится под арестом, то есть предполагается, что ее действия уже нанесли вред в прошлом, и ее присутствие в мире опасно. Поэтому книга скрыта, и вот с этим я пока не разобрался, у меня есть одна идея, но ее надо перепроверить.

– Скрыта? – переспросила Амико.

– Да. Полагаю, это шифр, без которого на внешнем уровне ее просто нельзя увидеть. Ну, пока не подберешь ключ.

– А вот и непредвиденные обстоятельства, – сказала Амико.

– Он не сказал вам?

– Это в его духе, – кивнула она, о чем-то сосредоточенно размышляя. – А этот ваш брат? Тамерлан?

Гай невесело усмехнулся.

– Ну, он такая счастливая версия меня. Все сделал идеально в этой жизни, от него нужно держаться подальше.

Амико внимательно посмотрела на Гая, как будто увидев его впервые. На лбу, там, где мистики искали третий глаз, у нее по тогдашней нью-йоркской моде, была татуировка в виде тибетского «ОМ».

Они подошли к массивной дубовой двери с табличкой на латыни.

– Каждая комната в доме имеет название, – пояснил Гай. – Здесь есть животные, боги, полубоги и демоны. Эта посвящена римской богине Венере, она же суккуб, богиня-перевертыш.

Амико поправила меч за плечами и уверенно взялась за ручку двери.

– Отлично. Увидимся за ужином?

– Да, могу зайти за вами чуть раньше, чтобы вы не…

Он не успел договорить.

– Спасибо, – сказала Амико и исчезла за дверью.

Гай с досадой вспомнил о поручении матери, но прежде чем искать Тамерлана, заглянул в северную гостиную. Там никого не было, и он щедро плеснул в стакан китайского виски. Выпил стоя, в три больших глотка, потер глаза, с усилием распрямил плечи, проверил пистолет в кармане и зашагал к выходу. В дверях остановился, подумал секунду, развернулся и пошел назад к бару. Достал из внутреннего кармана фляжку, изрядно перелил в нее из бутылки и, пробормотав под нос: «Теперь лучше», – вышел из комнаты.

Оставив за спиной поместье, он вступил в старый парк, запустевший местами до темного леса. Сквозь кроны деревьев сюда даже днем с трудом пробивалось солнце. Через парк до стартовой площадки было не больше получаса ходьбы. Все еще было утро, трава блестела от росы, под кустами таяли лохмотья тумана. Гай вдыхал сырой воздух полной грудью и шел по знакомой тропе, стараясь ни о чем не думать и даже что-то напевая себе под нос.

Он свернул налево от дорожки и попал под своды розовой арки, сплетенной из ветвей. Здесь всюду были цветы: распускающиеся, отцветающие, в полном цвету. Гай притянул один цветок к лицу, наслаждаясь его шелковой свежестью. Он сентиментально любил розы и, было время, частенько носил собранные здесь букетики на кладбище – Мире.

Гай вышел из галереи. Дальше начинался лабиринт. Он поколебался секунду и вошел в темноту можжевельника. Пару минут он уверенно шел вглубь. На очередном повороте попал на маленькую полянку, окруженную высокой плотной стеной из деревьев, остановился и сел на траву. Поднял лицо и долго смотрел в квадрат неба над кромкой можжевельника. Потом открыл фляжку, с наслаждением отпил из нее, вытащил пистолет и положил его рядом на траву. У корней в полумраке мелькнул кролик.

– Беги, спасайся, – пробормотал Гай.

Вдруг со стороны тропы послышались голоса. Гай замер, прислушался: Долорес. Это печально, потому что теперь она придет на площадку раньше него и потом будет говорить этим своим голосом что-то вроде: «Разумеется, Гай, ничего нового. Разве я могу хоть в чем-то на тебя положиться. Блудный сын – ранняя могила матери…» Он уже было хотел выйти из лабиринта, выбирая из двух зол меньшее: сдаться в руки матери сейчас и идти с ней двадцать минут, под острыми стрелами ядовитых комментариев, или встретить ее на площадке потом. Но тут все изменилось. Он услышал голос Базиля:

– Вы уже видели иностранку, мадам?

– Под наблюдением.

– Она может быть потенциальной проблемой.

– С такими, как она, все проблемы решаются деньгами.

– А в прошлый раз не получилось.

– Прекрати истерику, старик.

Долорес явно была не в духе.

– Ваш сын не дурак, мадам. Он может догадаться.

– Да, он неудачник, но не дурак, нет… Но с чего он будет искать? Да и что искать, дело прошлое. А ты от старости, Базиль, совсем из ума выжил. Если так дальше пойдет, я тебя отправлю на пенсию.

Голоса удалялись, а Гай все не мог пошевелиться. «В прошлый раз», – они сказали. В какой прошлый раз? Пять лет назад умерла Мира…

Однажды он уже сидел тут, так же, замерев от ужаса, не веря тому, что́ слышит. Ему было всего восемь, он, по обыкновению, скрывался в лабиринте, когда услышал голос матери и его святейшества. Папа гостил в поместье уже неделю, часто запираясь с матерью в ее кабинете, что-то без конца обсуждая. Гай был рад, что его оставили в покое: он редко проводил время так, как ему заблагорассудится. Но в тот день они шли мимо лабиринта и говорили о нем. Точнее, о нем и о его брате.

– Сестра Долорес, вы должны пообещать, что они никогда не покинут Тарот. Наша миссия слишком важна, чтобы подвергать ее опасности. Вы готовы поручиться за своих сыновей?

– Да, – не раздумывая, ответила она.

Много позже Гай узнал, к чему был этот разговор, а тогда он запомнил только, как легко она сказала это «да».

И вот он снова сидит под можжевельником и напряженно думает. Его мозг, как хирург-неудачник, с каждым новым движением причиняет все больше разрушений. И он снова так неприятно трезв. Утренний туман бездумья унесло далеко, обнажился голый ландшафт, где мысль никак не может найти пристанище, остановиться и дать покой бедному путнику. А только бьется и бьется о каменистые пороги пустыни, как океанская волна, вместо умиротворения приносящая только ужас вселенского одиночества.

Гай говорил сам с собой: «Обожди-ка, обожди, нужно все обдумать… Но не сейчас – пока не время. Сперва книга». Он допил содержимое фляжки и не с первого раза попал ею в карман. Положил пистолет в другой карман и, почувствовав относительное равновесие, нетвердой походкой вышел из лабиринта на тропу. Он направлялся через парк к дирижаблям, которые уже виднелись издалека, над верхушками деревьев, покачиваясь в безветренном воздухе.

Ему повезло: матери не было на площадке. Рабочие сновали туда-сюда, закрепляя тросами воздушные суда, нанося на трибуны баллончиками по трафарету гербы таротской знати, ставили по периметру большие флажки с логотипами спонсоров и подтаскивали все новые дирижабли к линии старта. Поодаль уже были разбиты банкетные шатры, внутри которых расставляли столы, несли еще и еще гирлянды цветов, шелковые ширмы, клетки с тропическими птицами, натирали хрустальные люстры, столовое серебро, посуду…

Его брат, Тамерлан, полулежал в шезлонге на краю лужайки, в охотничьем костюме: в пиджаке с темно-красными бархатными отворотами, брюках цвета хаки и сапогах для верховой езды. Он пил лимонад, потягивая его через стеклянную трубочку. Рядом валялись ружье и мертвый кролик с раздробленной вдребезги головой.

– Бушь гоняться? – чуть насмешливо осведомился он у Гая, поднося трубочку ко рту.

– Возможно, – ответил сквозь зубы Гай, испытывая тошноту от вида кролика.

– Долорес тебя сюда прислала? – Гай кивнул.

– Говорят, ты приехал с бабой. – продолжил Тамерлан.

– Антрополог из Нью-Йорка, изучает регионы, законсервированные после Заката.

– Антрополог? Не смеши меня. Кто ее финансирует?

– Кому нужен наш проклятый Тарот? – Гай улегся рядом в шезлонг.

– Гай, – дружелюбно начал Тамерлан – к счастью, не все таротцы такие, как ты. У нас есть бомба. Мы – один из тридцати мировых мегаполисов.

– Да-да, – пробормотал Гай, – избавь меня от твоего имперского бреда.

– Наши вековые корни восходят к Третьему Риму… ты не уважаешь память предков.

Что Тамерлан говорил дальше, Гай не слышал, потому что почти мгновенно уснул. Но вряд ли что-то особенно новое. Тамерлан любил две темы: как надо надрать, наконец, им всем задницу, и Тарот объединит вокруг себя народы Сибири.

Гай проснулся, когда день клонился к закату. Тамерлана и кролика рядом уже не было, на траве остались свернувшаяся кровь и кроличьи мозги. Второй раз за день Гай почувствовал, что сейчас его вырвет, он отвернулся, судорожно сглотнув.

Рабочие заканчивали с последним дирижаблем. Торжественный ужин по случаю открытия гонок начинался в девять, и Гай заторопился, вспомнив, что должен зайти за Амико.

В дверях он столкнулся с первыми гостями. Это были балканский дипломат с женой. Прислуга с трудом вытаскивала их чемоданы Луи Виттон из багажника такси. Его звали Пьер, а ее, кажется, Арлин, или даже Аннушка, на таротский манер. Однажды пьяным на каком-то приеме он попробовал с ними поговорить о современной лингвистике. Это было примерно как пообщаться с холодильником, даже если ты можешь открыть и закрыть дверцу, это совсем не значит… Гай поклонился им и поспешил внутрь. Навстречу ему энергично шла Долорес. Она уже оделась к ужину: на ней был серый брючный костюм и белая шелковая блузка.

– Ужин в девять. Надеюсь, ты не забудешь переодеться. Говорят, японцы – пунктуальная нация, но, с другой стороны, скажи мне, кто твой друг… – кивнула она ему на ходу и, увидев, как он скривился, пожала плечами: – Это же шутка, вечно ты обижаешься.

Дорога в гостевое крыло шла через гостиную, и Гай, фляжка которого давно опустела, заглянул в бар. Взял графин в руку и тут же услышал:

– Гай, братишка, пока ты спал, я познакомился с твоей новой подружкой. – В углу в темноте сидел Тамерлан со стаканом содовой.

– А не пошел бы ты, Тамерлан, – Гай перестал скрываться, налил виски и изрядно отхлебнув, развязно облокотился о консоль. Тамерлан продолжал улыбаться:

– Всегда хотел с японкой этим заняться, но как-то никогда не встретилась по-настоящему горячая штучка.

Гай скрипнул зубами, залпом допил виски и, с силой поставив пустой стакан на стол, вышел.

Пока он шел по коридору немного остыл, в конце концов, может, и хорошо, что вспылил. Будет лучше, если сочтут, что между ними роман. Лучше любой другой легенды. Но почему же он так разозлился?

У себя Гай принял душ, откупорил бутылку шампанского и, с бокалом в руке, стал выбирать наряд для вечера. Он одобрил приталенную белую сорочку с высоким воротом, к ней выбрал жемчужно-серый шелковый платок, запонки с темно-лиловыми аметистами (камни были с неровными краями, как горный ландшафт), удлиненный пиджак, чуть свободные черные рейтузы с фиолетово-желтыми лампасами и черные сапоги чуть ниже колен. В завершение выбрал ствол на вечер. Винтажный кольт из коллекции графа Шереметьева, внешне лаконичный, но с кучей секретиков внутри.

Он долго приглаживал волосы, рассматривая себя в большом зеркале гардеробной. Допил шампанское и взял со столика перед зеркалом пистолет, который положил на виду, пока одевался. Приложил его дулом к лицу, медленно провел по щеке, глядя на свое отражение в зеркале. О каких же деньгах шла речь, кому и за что? Эта мысль возвращалась снова и снова… И Гай был уверен, что это было связано с Мирой.

Он убрал пистолет во внутренний карман пиджака и поспешил к выходу. Пройдя долгих пятнадцать минут по коридорам хорошо знакомым маршрутом, он попал в гостевое крыло. Притормозил перед дверью Амико и вернулся к зеркалу в коридоре, кроме темных кругов под глазами и, может быть, некоторой бледности, придраться было не к чему. И если ей нравится драма, то образ идеальный. Нравится ли ей драма? – размышлял Гай, постучав и ожидая когда ему откроют.

Амико была одета так же, как утром: леггинсы, черное короткое платье, куртка, волосы убраны наверх в тугой узел, одна длинная прядь свободно падала ей на лицо.

Гай нахмурился:

– К ужину придется переодеться. Пренебречь дресс-кодом – это все равно что плюнуть ей в тарелку, она выставит тебя за дверь без колебаний.

Амико смотрела несколько растерянно.

– Дело в том, – сказала она, – что я не брала с собой ничего… ничего такого.

– Тогда тем более, пойдем, добудем тебе что-нибудь. – Он критически окинул взглядом фигуру на Амико. – У меня есть идея.

Гай повел Амико через весь дом. Они пробежали мимо обеденного зала, где велись последние приготовления к ужину, потом чередой комнат: желтая гостиная, гостиная в китайском стиле, музыкальная комната с клавесином и белая комната с зеркалами, северная библиотека и чайная комната. По узкому коридору для прислуги они спустились в винный погреб и, поспешив дальше, попали в сияющую белизной кухню, где стоял чад, и где чего только не жарилось и парилось к ужину. Шеф орал охрипшим голосом на поваров:

– Вы – мои руки, но готовлю для всех я!!!

Тут к открытому огню понесли освежеванную тушу вепря на вертеле. С нее капала кровь, один из носильщиков поскользнулся в красной вязкой лужице на кафеле. Туша тяжело плюхнулась, вокруг нее на белоснежной плитке разлетелись кровавые брызги. В этой суете Гай стащил с подноса на выходе открытую бутылку вина и два бокала. Они с Амико посмотрели друга на друга и расхохотались.

Выбежали из кухни и попали в темный коридор, поднялись по лестнице, где Гай вдруг потянул Амико за руку вправо, где был эркер, а на широком подоконнике накиданы меховые шкурки. Снаружи пошел мелкий дождь, и стекло покрылось мелкими каплями. Гай зажег свет в маленьком светильнике над головой, нашарив выключатель в нише, налил вина себе и Амико, и поднял бокал:

– За неудачников!

– Сколько тебе лет? – спросила вдруг она.

– Тридцать один. А что? – ответил Гай.

– Ты всегда такой легкомысленный?

– В моей семейке все много лет ждут конца света и страшный суд, веселье – не их сильная сторона. Приходится развлекать себя самому. – Он пожал плечами.

– Ты продаешь нам книгу, чтобы повеселиться? Не боишься, что все плохо кончится? – спросила Амико.

– Все и так плохо кончится, вообще не новость. – Он невесело улыбнулся и в свою очередь спросил: – Давно ты работаешь на него?

– Около года, – ответила она.

– Не знаешь, зачем ему книга?

– Нет, но он и пальцем не пошевелит, если это не принесет ему много денег.

– А правда, что буддисты не верят в бессмертную душу? – с интересом спросил Гай. Амико рассмеялась.

– Не совсем. Знаешь, что такое нейминг?

Гай пожал плечами.

– Вот именно. Если назвать котика собачкой, суть от этого не поменяется. Так и со словом душа. Никто ее воочию не видел, поэтому все, что ни назови душой – может, и есть душа. Но некоторые претендуют на то, что знают о ней все. И все они, кто пафосно говорит о душе, обычно имеют большие проблемы с эго.

Гостевая, у двери которой стояли через полчаса Гай и Амико, была отмечена на карте дома как «Комната Эвридики». Гай отпер дверь ключом, пропустил Амико внутрь, затем вошел сам. Ничем примечательным комната не отличалась, была примерно такой же, как и та, в которую Долорес поселила Амико. Большая кровать по центру, шкаф темного дерева, низкий подоконник и туалетный столик, маленький ночник с абажуром в оборочках, обои в мелких цветочках.

Гай прошел вглубь комнаты и открыл гардероб. Задумчиво провел рукой по вешалкам, выбрал, не глядя, несколько платьев и кинул перед Амико на кровать. Все были национального таротского кроя: длинные, с азиатским воротом, на одной пуговице у горла и отличались только цветом.

Амико уверенно взяла черное и начала снимать с себя одежду, Гай отвел глаза, сосредоточившись на обоях. Она попросила, как приказала:

– Застегни.

Гай взялся за края и начал застегивать маленькие пуговицы, чуть касаясь пальцами ее обнаженной спины.

– Готово, – сказал он и почувствовал, как пересохло во рту.

Амико развернулась. На секунду она была совсем близко, а в следующую уже отступила к двери. Амико была выше Миры, но платье сидело на ней так же безупречно. Гай закрыл на мгновенье глаза, а когда открыл, она уже стояла в коридоре и вопросительно смотрела на него. Он сосчитал кольца татуировок на ее запястье: восемь с половиной.

Сразу после обеда Долорес собиралась лично показать гостям произведения искусства, приготовленные для завтрашнего благотворительного аукциона.

– Брат и мать думают, что у нас интрижка, что в целом неплохо, – негромко сказал Гай, когда они подходили к входу в парадный зал. Амико промолчала и взяла его под руку.

В дверях стояла, здороваясь с входящими, Долорес. Кого-то она приветствовала легким кивком, кого-то обнимала и целовала, едва касаясь щекой, с кем-то шутила, на некоторых смотрела как будто сквозь них и разговаривала, не разжимая губ.

– А вот и наша заморская гостья, – сказала Долорес по-таротски.

– Красивое платье, – добавила она. Амико вежливо улыбнулась уголками губ.

По протоколу время для приветствия вышло, но Долорес медлила, как будто взвешивала, что сказать.

Гай смотрел на происходящее как со стороны: еще секунда, и еще полминуты молчания… Долорес, наконец, заговорила на английском:

– Вы не против сесть за обедом рядом со мной?

– Это честь для меня, – Амико слегка поклонилась.

Долорес с удовлетворением кивнула, и они прошли в зал.

– Это очень плохая идея, – выдохнул Гай, как только смог говорить так, чтобы его не услышали. – Поверить не могу, что они поменяют ради этого протокол. Черт, она всерьез интересуется тобой.

– У нас не было выбора, было б хуже, если бы я отказалась.

– До первой смены блюд говорят только с тем, кто сидит по правую руку. То есть целых двадцать минут тебе придется отвечать на ее вопросы.

– Думаю, ей уже сообщили по официальным каналам: я – антрополог, член Американской антропологической ассоциации, занимаюсь послезакатными депривациями в традиционных обществах. Все будет хорошо. И прекрати дергаться: это становится заметно. Я – специалист по останкам, и что-то говорит мне, что это – ее любимый предмет.

Наконец все гости собрались в зале для торжеств. Перед тем, как дать сигнал к рассадке, Долорес с бокалом в руке прошла в центр. Шум мгновенно стих.

– Друзья, мы все собрались сегодня здесь, чтобы, прежде всего, почтить память первых Хранителей, – начала Долорес.

– Хранителей? – спросила тихо Амико.

– Ну, есть такая легенда, – неохотно начал Гай. – Девять семей Тарота получили от Ватикана на хранение религиозные реликвии. В Ватикане, разумеется, заранее знали про Закат и самые опасные вещички попрятали еще до начала конца: развезли подальше, где, по их мнению, вера почище.

Амико внимательно посмотрела на Гая:

– А ты не думаешь, что книга может быть такой… реликвией?

Гай отрицательно помотал головой:

– По мне так это послезакатная легенда. Она нужна, чтобы сохранять политический статус нашей семьи. Человечество живет мифами и легендами, Долорес это хорошо понимает и дает людям то, что они хотят.

Долорес между тем продолжала:

– На каждого из нас у Господа есть свой план, и наш долг – соответствовать этому плану.

Гай закатил глаза, все зааплодировали.

– Прошу садиться.

Гости неспешно рассаживались. Гай нашел свое место рядом с женой Тамерлана, а Амико, хладнокровно кивнув ему, села по правую руку от Долорес, чем, разумеется, вызвала среди таротской знати волну шепотка.

Гай пытался вспомнить, как зовут золовку, но никак не мог, пока не догадался посмотреть на карточку рассадки: Лора.

– Лора, а где Тамерлан?

Лора только поджала губы и промолчала.

Тогда Гай, который, с одной стороны, прекрасно понимал, что нарушает этикет, поддерживая беседу не с тем соседом, а с другой – испытывал удовольствие от того, что бесил Лору, продолжил:

– Опаздывает? Наверное, отмывает руки от свежей крови? Кто на этот раз? Кролик? Белочка? Человечек?

Лора недовольно нахмурилась, но все же сказала:

– Тамерлан – в Сити. Что-то нужно докупить. Для гонок.

Гай помрачнел еще больше: «Вервольф», дирижабль Тамерлана, и так был битком набит всякими гаджетами. Что он там опять придумал?

– Ты тоже? После смерти Миры не помню, чтобы ты участвовал.

Потом, нацепив лист салата на вилку, небрежно обронила:

– Плохой способ произвести впечатление на твою подружку, выиграет ведь Тамерлан.

Гая выводила из себя ее медлительная немногословность, такое впечатление, что она отвешивала слова за деньги и все время боялась продешевить. За полгода со дня свадьбы на его памяти они говорили, может, раз в пятый.

– Спасибо, Лора. Амико не моя подружка, женщины в черном – не в моем вкусе, а вот твой муж, похоже ценит восточный колорит.

Бледная, прозрачная кожа Лоры пошла красноватыми пятнами.

– Ты знаешь, что наш брак – не романтическая история, это политика и бизнес.

– Так и ревность – не то, что ты испытываешь, ведь так? Я бы сказал, уязвленное самолюбие, помноженное на ненависть. Осторожней, это смертельный яд. Zorn lasst den Mund schwellen und verbittert das Gemüt, er beunruhigt den Geist und schwarzt das Blut, – процитировал он насмешливо.

– Очень смешно, – прошипела Лора.

Где пролегала эта тонкая грань между союзником и противником? Гай не понимал до конца, насколько Лора ненавидит Тамерлана за измены, которые он не особенно и скрывал, за то пренебрежение, которое он ей выказывал, – без стеснения, на людях. Даже у мышки Лоры есть душа и даже преданность семье и долгу тут не помогут. Такая ненависть может копиться годами, незаметный процесс, на первый взгляд, но внутри человек уже стал черным, остается только немного подождать нужного момента и бросить спичку.

Лора остервенело резала в тарелке листья салата, и Гай подумал, что попытаться стоило. Краем глаза он следил за Амико, которая что-то говорила Долорес, и это беспокоило его не меньше, чем вопросы матери.

Началась перемена блюд. Когда внесли суп из сока помидоров с лепестками фиалок, Долорес переглянулась с Базилем. Гай опять начал думать про тот разговор. Да, Базиль что-то знал, как только он закончит с книгой, надо будет прижать старика.

На десерт подали персики с муравьями. Гай терпеть не мог этого постмодернизма в еде еще с Парижа, но Долорес считала, что так только можно произвести впечатление на искушенную публику, мы тут не лыком шиты, говаривала она. Притащился француз-повар. Немного заикаясь, на ломаном таротском он прочитал пятиминутную лекцию о том, что муравьев не нужно скидывать с персиков, попадая в рот, они вбрызгивают кислоту, и вместе с персиком едок получает новый, ни с чем не сравнимый вкусовой опыт. Повар мог говорить и десять минут, никто не испытывал желания начинать есть муравьев. Долорес показала пример: отрезала тонкий ломтик (с муравьем или без, отсюда Гаю было не видно) и, отправив его в рот, прожевала. Вздохнув, многие последовали ее примеру. Соседи Гая малодушно распугивали муравьев из тарелки, пытаясь незаметно дуть на персики. Гай отказался от десерта, в который раз нарушив этикет. На лицах соседей было написано унылое: «А так можно было?..»

Наконец Долорес поднялась со своего кресла – обед официально закончился:

– А сейчас я приглашаю всех в библиотеку – увидеть и даже прикоснуться к лотам завтрашнего благотворительного аукциона.

Толпа – нарядная, в облаке парфюмов – заполнила коридор, с трудом пробравшись сквозь гостей, Гай настиг Амико только в библиотеке. Долорес стояла перед стеклянной витриной, внутри которой был раскрашенный, покрытый лаком, но изрядно облезлый деревянный женский бюст. В груди у деревянной женщины было круглое отверстие, так, будто кто-то аккуратно вынул у нее сердце.

– Перед нами реликварий XIV века, – торжественно произнесла Долорес. – В нем много сотен лет в Ватикане хранилась капля крови Девы Марии…

Амико внимательно слушала, как будто не замечая Гая.

– О чем вы говорили? – спросил Гай через минуту, не выдержав ее молчания.

– Мы говорили о тебе.

– Обо мне? – он сперва решил, что ослышался.

– Она говорила, что ты незрелый, эгоистичный, эмоционально распущенный, влюбчивый, но это никогда не длится долго. Одна из твоих кратковременных пассий вообще умерла. Ну, с кем такое бывает? Слишком много пьешь, наркотики опять же. А хуже всего…

Гай с облегчением вздохнул.

– Да, неплохой план: напугать тебя. Что ты ей ответила?

– Что ты хорош в постели.

– Неплохо, – согласился он.

– И я не увлечена тобой.

– И она тебе поверила?

– Похоже, что да. Я много раз убеждалась, что быть красивой довольно выгодно.

– А что ты думаешь, она сказала тебе правду про меня?

– Думаю, да.

Гай хмыкнул.

Долорес открывала стеклянные дверцы шкафа с реликварием, приглашая гостей ближе рассмотреть святыню. Начальный лот был сто двадцать тысяч долларов.

– Нам здесь больше делать нечего. Не хочешь пройтись? – спросил Гай немного неожиданно для себя самого.

– Давай, – она пожала плечами. – Ваше мероприятие напоминает мне церковь стартапов в Сан-Франциско.

– Что?

– Ну, типа ничего святого.

Они двинулись к выходу из библиотеки и, с трудом протиснувшись сквозь толпу, вышли наружу через главный вход к фонтану. Гай сорвал два раскрывшихся цветка розы с куста и сунул их в карман пиджака.

В ясном черном небе висела почти полная луна, воздух был сырой, ветер приносил ароматы лавра, полыни и отголоски лаванды.

– Кстати, – вдруг вспомнила она, – почему в сети нет фотографий вашей семьи? И вообще, тебя нет даже на фейсбуке.

Лицо Гая стало отстраненным:

– Я думал, ты знаешь.

– О чем?

– Моя семья принадлежит к католическому ордену криптоанархистов. Как и почти вся знать в Тароте.

– Криптоанархисты? Я думала, это медийный миф, – поморщилась Амико.

– Ну вот теперь ты знаешь, что мы и вправду существуем, – кивнул Гай. – Пойдем, покажу тебе кое-что.

Он выбрал одну из дорожек, ведущих вглубь леса, и очень скоро они вышли на широкую аллею между высоких деревьев. Шли какое-то время в темноте. Постепенно впереди замелькали огоньки, их становилось все больше, они дрожали на ветру, походили на облако вдали, издававшее нездешнее золотое сияние.

– Что это? – спросила Амико.

– Таротское кладбище.

– Нарядно.

Лес незаметно кончился и перед ними открылся луг с россыпями голубых и белых цветочков. И куда ни бросишь взгляд, повсюду, справа и слева, были надгробия: невысокие и побольше, украшенные венками обелиски и внушительные бюсты, целые усыпальницы с барельефами, кое-где уютно уснувшие скульптурки ангелов под кустами жимолости и жасмина. И почти у каждого надгробия теплилась лампадка. Эти пляшущие огоньки утешали и пугали одновременно потусторонним, молчаливым присутствием мертвых.

– Это зачем все? – спросила Амико.

– Вон там, видишь, церквушка, при ней живет священник, он не лишен чувства юмора. Для тех, кто оказывается здесь впервые, это бывает… как бы это сказать… шокирующе. Знаешь, что говорят про блуждающие огоньки?

– Нет. Какая-то местная легенда?

– Говорят, что человек, который увидит в лесу блуждающие огни, скоро умрет.

Гай вздохнул.

– Давай навестим кое-кого, – продолжил он и, свернув на тропинку между могил, вскоре остановился перед небольшим надгробием. На обелиске стоял синематографический портрет молодого юноши или девушки. Движущаяся картинка была на повторе: фигурка оборачивалась и улыбалась, оборачивалась и улыбалась.

Под фотографией была высечена надпись:

If I could make days last forever | If words could make wishes come true | I d save every day like a treasure and then | Again, I would spend them with you.

Если бы только я мог изменить прошлое, время, что у меня осталось, я бы провел с тобой. С любовью. Гай.

Здесь лампадка не горела, и Гай наклонился, чтобы зажечь ее.

– Надо дать старику денег, чтоб не забывал, – пробормотал он себе под нос.

– Кто это? – спросила Амико.

Гай ответил не сразу, пристраивая две розы цвета фуксии на траве у надгробия:

– Ее звали Мира, мы были вместе, давно. А потом она умерла. Сегодня годовщина. Сердечная недостаточность, двадцать два года.

– А ты думаешь, это не так?

– Я не знаю. – Он посмотрел вдаль и повторил прищурившись, как будто с угрозой:

– Я не знаю.

Гай проснулся рано. Не открывая глаз, нашарил пистолет у изголовья, потом потянулся и глянул на часы: было начало шестого. Сегодня. Гонка сегодня, и они украдут книгу сегодня.

Он резко сел на кровати, поежился от утреннего холодка, накинул шелковый халат на пижаму. Спросонья никак не мог попасть ногами в тапочки. Поднялся, наконец, в черном с ног до головы и пошел в неверном утреннем сумерке в ванную комнату. Споткнулся по дороге о том Шекспира на полу, тихо выругался по-английски. В ванной комнате запер дверь на щеколду, сел на край ванны и открыл воду. Долго, пока набиралась вода, рассматривал свое лицо в зеркале над раковиной. Потом медленно полез в горячую воду. Над водой белесым туманом поднимался пар.

Гай лежал в ванне и смотрел в сад за окном. В саду, как снег, осыпались цветы пионов. Он почти задремал, когда в окне, задев верхушки кустов, промелькнул дрон. В куриных лапках дрона моталась черная небольшая коробочка. Дрон был таможенный: вполне вероятно, вез контрабанду. «Кому это доставка, интересно?» – подумал Гай, проводив взглядом дрон, и сполз в горячую воду с головой.

Через два часа Гай с тщательно уложенными волосами, одетый в серый костюм, белую рубашку и фиалкового цвета галстук, с пепельной гвоздикой в петлице и маузером в кармане спускался на завтрак. Его догнала Амико. Она была совсем без косметики. Только вдобавок к модной татуировке на лбу дорисовала симметрично заканчивающийся у висков какой-то замысловатый орнамент. Они пошли рядом через анфиладу комнат в сторону кухни. Гай спросил автоматически:

– Как спалось?

– Как в гробу, – ответила без выражения Амико.

– Это в смысле крепко? – не понял Гай.

– Это в смысле никто не беспокоил, – сказала она.

Гай решил больше пока ничего не спрашивать.

В коридоре им никто не повстречался, и минут через десять молчаливого путешествия они прибыли в кухню – в самое начало длинной узкой комнаты с камином на другом конце. Это был цокольный этаж, довольно приземистый, но под самым потолком было много окон, а стены были обиты дубовыми панелями, светлыми и старыми. На стенах были полки с кухонной утварью, супницами, кувшинами, мисками и подносами, медными начищенными до блеска кастрюлями и прочими предметами быта, призванными создавать уют. По центру до самого камина тянулся деревянный стол и стояли скамьи, на них были накинуты пледы, звериные шкурки и подушки из бархата и шелка.

Над столом по всей его длине висели круглые кованые люстры со свечами, были подвязаны пучки сушеных трав, колокольчики, какие-то горшочки и ключи. Сквозь неровные, толстые стекла в деревянных рамах виднелся сад – зелено-розовой дымкой. И Амико была уверена, что в какой-то момент видела мелькнувшую у самого окна лисицу.

– В день гонок завтрак всегда подают здесь, на кухне, неформально, – коротко пояснил Гай. – Вроде как по-домашнему.

Народу набралось уже битком. Звучала английская, французская, русская, таротская, китайская речь. Гости расселись, как попало, без регламента – по лавкам или даже прямо на столе. В камине полыхал огонь, было шумно и даже уютно. Небольшая группа китайских гостей в национальных платьях синхронно двигалась под унылые звуки, покачиваясь, медленно поднимая то правую, то левую ногу, сгибая в колене. Худой французский консул, подбадриваемый китайцами, пытался повторять танец, балансировал, как покалеченная цапля, благодушно улыбаясь своей птичьей неловкости. Ждали Долорес.

Она стремительно вошла почти сразу после Гая и Амико в развевающемся черно-желтом кимоно. Седые волосы зачесаны наверх, схвачены золотым тяжелым гребнем. Порывистая, искрящаяся энергией, громко сказала: «Доброе утро!» – и гости сразу как будто проснулись, разом повернулись к ней. Гай никогда не мог понять, как ей это удавалось. Она была холоднее льда (уж он-то знал), но при этом притягивала, как магнит: все хотели ее внимания, все смотрели на нее. С ее появлением все вокруг обрело движение. Прислуга чуть не бегом начала вносить блюда: блины и икру, душистую рыбу всех мастей, сметану, масло, свежеиспеченный хлеб, пышки, сыры в капельках влаги и еще бог знает что. И скоро стол во всю длину был заставлен так, что пустого места не осталось. Черная икра лежала жирными лоснящимися пластами в хрустальных ладьях, а красную насыпали горкой в широких круглых вазах, стоящих на невысоких ножках в тарелках со льдом. В запотевших ведерках томились бутыли шампанского с китайскими иероглифами, выдавленными на винтажных ярлыках, тут же стояли штофы с водкой и святая вода.

Долорес села во главе стола, обвела стол рукой:

– Чем богаты… Прошу отведать!

И гости загремели тарелками, зашумели, передавая друг другу осетрину, стерлядку, семужку, блинки и икорку, а некоторые угостились и водочкой.

Долорес подняла стопку и благословляющим жестом осенила гостей:

– Ну, с почином! – сказала она. И все выпили.

Гай сосредоточился на манной каше: разделил ее десертным ножом на четыре части и теперь ел вторую четверть, уставившись на малиновое варенье в хрустальной розетке напротив. На мать он старался не смотреть.

Как из-под земли появились два белобрысых парня с раскрасневшимися лицами и капельками пота на одинаковых курносых носах. Подтащили к столу и водрузили на него серебряный самовар, украшенный набитыми на металле медалями сверху по кругу самоварного горла. А на самоварное горлышко установили белый с красными маками заварник.

Долорес символически положила на тарелку две ложки икры. Она почти не ела, только пила чай, негромко переговариваясь с мэром. Мэр ел много, накидывая себе на тарелку всего и сразу, ворочая приборами, как клешнями, роняя и подбирая куски еды, дожевывая вместе со словами, по его мясистому подбородку стекал желтый горчичный соус. Гая замутило, и он отвернулся.

Разговоры за столом шли, разумеется, о предстоящих гонках. Гости делали ставки, Базиль с готовностью записывал цифры мелом на черной грифельной доске у камина. Тамерлан хвалился тем, как он усовершенствовал «Вервульф» – свой черный дирижабль. Он вложил в него уже изрядно денег, даже Долорес последний раз была недовольна. Гости кивали.

Балканский дипломат был не в духе. Понизив голос, его отчитывала жена – уже минут двадцать, прерываясь только, чтобы сделать глубокий вдох и начать с новой силой. Накануне он проиграл в карты бак топлива корейскому бизнесмену, приплывшему на прием в Тарот на яхте. Бак вмещал тринадцать тонн горючего, полностью заполненного, его хватало, чтобы пересечь Атлантику и, учитывая текущие цены, соглашаться на такую ставку было крайне лекомысленно.

К Гаю подошел двухметрового роста детина, спортивный, с белозубой улыбкой, спросил бесцеремонно:

– Ну, как дела, мальчики-девочки?

– Хуже, чем было, но ведь лучше, чем будет, – меланхолично заметил Гай.

Детина расхохотался, как над очень удачной шуткой, подмигнул Амико, похлопал Гая по плечу и пошел дальше.

– Кто это? – спросила Амико.

– Агент ЦРУ.

– Откуда ты знаешь?

– Да все знают, он очень одинок и хочет хоть с кем-нибудь подружиться.

Гай смотрел на Амико. Амико пила кофе и смотрела в окно, так, как будто они познакомились пять минут назад.

Внезапно в шуме голосов Долорес обратилась к Гаю:

– А ты? Возьмешь «Марию Шотландскую», как обычно?

Гай нахмурился, мотнул головой отрицательно. Но вдруг одна мысль показалась ему интересной. Обернувшись к Амико, он громко спросил:

– Погоняешь со мной?

Долорес рассмеялась:

– Но имей в виду, красавица, он никогда не приходит первым. Первый у нас – Тамерлан.

Амико улыбнулась Долорес одной из самых своих очаровательных улыбок и ответила Гаю:

– С удовольствием.

А потом обратилась к Долорес:

– Но я бы взяла, с вашего позволения, другой корабль. Вот хотя бы «Ихтиос».

Долорес смотрела на Амико – долго, так долго, что стало вдруг очень тихо. И едва заметно кивнула. Ответить отказом гостю в Тароте было нельзя.

В полной тишине Базиль проскрипел мелом по доске: «Ихтиос», капитан Гай, экипаж…» – тут он замер на секунду с занесенным над доской мелом в руке: никогда в Тароте не было женщины в экипаже. Потом решительно и криво вывел: «…иностранец, японец Амико Фуджихара». И обернулся к гостям:

– А теперь прошу вас, господа, расскажите о себе, представьте команду!

Тамерлан сидел в середине стола, развалившись в кресле. Когда очередь дошла до него, он, не вставая, почесал коленку и громко сказал:

– Я рано начал гонять. К двадцати годам выиграл уже три гонки, с тех пор всегда приходил первым. Сейчас я пишу книгу «Как быть первым».

Гай истерически затрясся и застонал так громко, что Амико на секунду поверила: что-то случилось. Но через стон он завопил:

– О, как я горжусь, что я твой брат! – а потом расхохотался.

Тамерлан поморщился:

– Гай, пожалуйста, держи себя в руках.

Долорес промолчала.