Книга: Разгадка кода майя: как ученые расшифровали письменность древней цивилизации
Назад: Глава 3 Открытие цивилизации в джунглях
Дальше: Глава 5 Эра Томпсона
Глава 4
Предшественники: заря дешифровки
Необъяснимо, но факт: великие первооткрыватели в науке или, по меньшей мере, в археологии были порой чрезвычайно небрежны. Подобное случилось и с аббатом Шарлем-Этьеном Брассёром де Бурбуром, отыскавшим в архивах Королевской академии истории великую рукопись Диего де Ланды, на которой основывается большая часть наших знаний о древних майя [1].
Должно быть, замечательно было быть аббатом в Европе XIX века: с одной стороны, вы приобщались к некоей святости, с другой – могли свободно наслаждаться радостями плотского мира со всеми его земными удовольствиями. Достаточно только вспомнить аббата Листа с его многочисленными любовницами и внебрачными детьми. Этот католический церковный титул первоначально применялся только к главам монашеских монастырей (аббатств), но во Франции распространился на всех, кто носил сутану. Брассёр, как и Лист, носил ее легко и непринужденно.
Брассёр родился в 1814 году в северной Франции. Поначалу работал литературным поденщиком, но, приняв духовный сан, начал жизнь, полную приключений и путешествий. Судьба приводила его то в Канаду, то в Соединенные Штаты, то в Мезоамерику. Миссионерская деятельность пробудила в нем интерес к мезоамериканским языкам и истории. В 1855 году ему посчастливилось: благосклонные к нему церковные власти Гватемалы назначили его приходским священником в Рабиналь, городок майя-киче в горной Гватемале, где Брассёр начал изучать язык киче. Результатом этого пребывания стало открытие «Рабиналь-Ачи» – подлинной, совершенно уникальной доиспанской драмы, зачитанной Брассёру по памяти местным информатором.
Примерно в то же время он наткнулся на удивительную рукопись под названием «Пополь-Вух», которая оказалась в руках его друга-библиофила, жившего в столице Гватемалы. Это была священная книга народа майя киче, повелевавшего большей частью страны накануне Конкисты. Прекрасно осознавая, какое сокровище он заполучил, Брассёр еще в Рабинале начал переводить текст на французский язык и, вернувшись во Францию, в 1861 году опубликовал перевод вместе с текстом на киче, записанным испанскими буквами. Правда, его опередил немецкий исследователь Карл Шерцер, который за четыре года до публикации Брассёра выпустил испанский перевод, сделанный приходским священником падре Хименесом в раннеколониальное время [2]. Но независимо от того, кому принадлежит приоритет публикации «Пополь-Вуха», отзвуки открытия величественного эпоса майя, который начинается с сотворения вселенной, слышны и в наши дни.
Спустя восемь лет после того, как корабль Казервуда потерпел крушение, нашему аббату суждено было сделать новое открытие, которое произвело революцию в изучении истории древних майя. В 1862 году, разыскивая в библиотеке Королевской академии истории в Мадриде материалы, относящиеся к Америке, Брассёр наткнулся на рукопись епископа Диего де Ланды «Сообщение о делах в Юкатане». Два года спустя Брассёр опубликовал ее [3], и мир майянистики изменился навсегда.
Текст, который обнаружил Брассёр, был не оригиналом «Сообщения…» Ланды, написанным в Испании около 1566 года, а анонимной копией нескольких переписчиков, видимо, датированной 1661 годом. Это явно сокращенная версия гораздо большего трактата, увы, так и не обнаруженного. Тем не менее, это был не просто бесценный источник исчерпывающей информации обо всех аспектах жизни майя Юкатана накануне Конкисты – это был подлинный Розеттский камень для дешифровки.
Облик Ланды нам известен по позднейшей копии портрета в церкви францисканского монастыря в Исамале (Юкатан), которая построена на вершине огромного пирамидального комплекса, относящегося, вероятно, к позднеформативному периоду. По аскетическому лицу с потупленными глазами невозможно даже догадаться о внутренних конфликтах и побуждениях епископа, вызвавших недовольство собратьев-испанцев, но любовь и в то же время ужас майя, чьи души он пытался спасти.
Ланда родился 12 ноября 1524 года в Сифуэнтесе – городе неподалеку от Гвадалахары в испанской провинции Новая Кастилия [4]. В 1547 году он отправился миссионером на Юкатан вместе с пятью францисканскими священниками, а в 1549 году был назначен помощником настоятеля монастыря Сан-Антонио в Исамале, а затем хранителем (custodio) Юкатанской миссии. И поразительное совпадение: в Исамале до Конкисты почитали верховного бога майя Ицамнаха, изобретателя письменности.
У Ланды была репутация человека сурового и непреклонного, вполне им заслуженная. Он был фанатиком веры и не прощал крещеным индейцам возвращения в идолопоклонство. В 1562 году он начал свое печально известное, но незаконное расследование, зачастую прибегая к жестоким (совершенно не в духе францисканцев) мерам по отношению к своим жертвам [5]. В его ужасном аутодафе в городе Мани 12 июля 1562 года погибли почти все сохранившиеся книги майя. Поскольку Ланда еще не был епископом, который один имел право проводить подобные расследования, он был обвинен своими многочисленными врагами в превышении полномочий, и в 1563 году отозван в Испанию для отчета. Именно в те черные для Ланды годы он и написал свое великое «Сообщение…», составленное из заметок и других материалов, которые привез с собой во время долгого путешествия с Юкатана.
Ланда был оправдан, назначен епископом Юкатана и вернулся туда в 1572 году. Скончался он спустя семь лет среди своих любимых майя. Прошло еще полтора столетия, прежде чем кости его были возвращены в Сифуэнтес, место его рождения, но захоронение было уничтожено во время гражданской войны в Испании в 1930-е годы [6]. Похоже, этот непростой и беспокойный человек так и не упокоился с миром.
Могу себе представить волнение Брассёра, когда он увидел записи Ланды о календаре майя, потому что названия дней 260-дневного календаря и названия месяцев солнечного года в 365 дней впервые были приведены с соответствующими иероглифами.
А в 1859 году французский востоковед Леон де Рони, интересовавшийся также историей доколумбовых цивилизаций, обнаружил в пыльном углу Национальной библиотеки в Париже еще один кодекс майя. Факсимиле Парижского кодекса он опубликовал в том же году, что и Брассёр издание Ланды. Как мы помним, у Брассёра был уже полный Дрезденский кодекс в издании Кингсборо, и, опираясь на данные Ланды, энергичный аббат смог идентифицировать знаки дней и месяцев как в Дрезденском, так и в Парижском кодексах. На основе этой информации Брассёр разгадал систему счета майя при помощи точек и палочек, – фактически заново изобретя колесо, так как Рафинеск уже выяснил, как функционируют числа.
Короче говоря, на материалах «Сообщения…» любой дешифровщик, включая Брассёра, смог бы интерпретировать любую иероглифическую дату майя, выраженную в терминах 52-летнего календарного цикла (рис. 19, 20). Но главное ждало Брассёра впереди, и это было не что иное, как объяснение Ланды, как функционировала система письма майя – видимый язык.
Как я уже говорил, Брассёр не был педантичным исследователем, и нигде эта слабость не проявилась так ярко, как в его переводе этой части «Сообщения…» Ланды [7], за что его укоряли, часто несправедливо, целые центурии майянистов. И потому имеет смысл изложить, что на самом деле сообщил великий францисканец, потому что это сердце моей книги.
Рис. 19. Двадцать знаков дней календаря майя у Ланды, в Мадридском кодексе и в надписях.
Рис. 20. Восемнадцать знаков месяцев календаря майя у Ланды, в Дрезденском кодексе и в надписях.
Прочитать и перевести рукопись Ланды нелегко. В некоторых местах текст кажется слегка искаженным, так как это своего рода «Ридерс дайджест», составленный писцовой бюрократией около века спустя. Но вот что он гласит (я оставил буквы и слова майя в колониальной орфографии) [8]:
«Эти люди употребляли также определенные знаки или буквы, которыми они записывали в своих книгах свои древние дела и свои науки. По ним, по фигурам и некоторым знакам в фигурах они узнавали свои дела, сообщали их и обучали. Мы нашли у них большое количество книг этими буквами, и, так как в них не было ничего, в чем не имелось бы суеверия и лжи демона, мы их все сожгли; это их удивительно огорчило и причинило им страдание.Из их букв я помещу здесь азбуку; их громоздкость не позволяет больше, ибо они употребляют для всех придыханий букв одни знаки и затем, для соединения слогов, другие, и таким образом делается in infinitum, как можно видеть в следующем примере. Ле значит “силок” и “охотиться с ним”; чтобы написать это их знаками, [хотя] при произношении их нам слышатся две буквы, они писали его тремя, помещая как придыхание к [букве] л гласную е, которую она имеет перед собой. И в этом они не ошибаются, хотя употребляют их, если пожелают, своим способом. Пример:
Затем в конце они приписывают соединенный слог.Xa значит “вода”; так как hache имеет а, х перед собой, они помещают из них в начале а, а в конце следующим образом:
Они также пишут по слогам, но одним и другим способом; я не поместил бы здесь и не трактовал бы об этом если бы не хотел дать полный отчет о делах этого народа. Ma ин кати значит “я не хочу”; они это пишут по слогам следующим образом:
Следует их азбука:
Рис. 21. «Алфавит» Ланды.
Букв, которые здесь отсутствуют, недостает в этом языке; есть другие, добавленные в наш [алфавит] для иных вещей, которые необходимы; и уже они не употребляют ни для чего эти свои знаки, особенно молодежь, которая восприняла наши».
Это был долгожданный ключ к иероглифам майя, тот Розеттский камень, который был мечтой майянистов со времен Рафинеска, Стефенса и Казервуда. У древних майя был алфавит, и Брассёру оставалось только применить его для прочтения сохранившихся книг. Тогда мы услышим голос писцов майя, доносящийся к нам из туманного прошлого, – для аббата, прекрасно владевшего владением языками майя, задача нетрудная.
Но подождите минутку! Взгляните на «алфавит» Ланды: почему в нем три знака для a, два для б и так далее? И почему некоторые из его «букв» означают согласный, за которым следует гласный – например, ку (cu) и к’у (ku)? В этом учебнике для начинающих Ланды определенно есть что-то странное. Даже азартный Рафинеск, будь он рядом, посоветовал бы Брассёру притормозить. Да и сравнительное изучение других письменностей мира могло бы помочь, поскольку к 1864 году египетская дешифровка продвинулась далеко вперед, а древнеперсидская слоговая клинопись, как и более сложная клинописная письменность вавилонян и ассирийцев, была разгадана.
Ничто, однако, не могло удержать Брассёра, особенно когда в 1866 году он обнаружил еще один кодекс майя. Мадридский друг нашего аббата, дон Хуан де Тро-и-Ортолано, потомок Кортеса, показал ему эту фамильную ценность, и Брассёр опубликовал ее через три года в Париже при поддержке самого Наполеона III [9]. Брассёр окрестил рукопись Троанским кодексом в честь владельца, но в 1875 году в Мадриде появился еще один фрагмент, так называемый Кортесианский кодекс, который вскоре был опознан Леоном де Рони как часть одного и того же памятника. Обе части были объединены и хранятся ныне в Музее Америки в Мадриде, а вся рукопись – пятьдесят шесть листов, расписанных с обеих сторон, самая длинная из найденных кодексов майя, – известна ученому миру как Мадридский кодекс [10].
Комментарий Брассёра, сопровождающий факсимиле Троанского кодекса, – наглядный пример глубокого заблуждения. Не имея ни малейшего представления о порядке, в котором должны быть прочитаны иероглифы (Брассёр читал их задом наперед), аббат решил применить «алфавит» Ланды как настоящий алфавит к каждому иероглифу. Результаты оказались катастрофическими: прочтения Брассёра были бессмысленными и явно неверными, и тем не менее он не обращал внимания на критику. Его невероятная небрежность привела к тому, что он изобрел букву из «алфавита» Ланды, которой нет в оригинале. В результате фонетический подход к иероглифическому письму майя был подвергнут такому поношению, что потребовалось почти столетие, чтобы оправиться от бесконечных попреков.
Брассёр хватил через край не только в печальной попытке дешифровки письма майя. Как писал историк Роберт Брунхаус, «…по мере того, как выходила книга за книгой, его идеи становились все более странными, а объяснения – все более слабыми, поэтому серьезные читатели, которые его уважали, все больше теряли веру в эти утверждения. Почему плодовитое воображение одержало победу, неясно» [11].
Навязчивые диффузионистские идеи, похоже, стали ловушкой для многих здравомыслящих американистов, которые просто не могли заставить себя поверить, что цивилизации Нового Света были автохтонными. Помните потерянные колена Израилевы, которые довели до банкротства лорда Кингсборо? Пунктиком Брассёра был миф об Атлантиде – континенте, погибшем в древности при землетрясении и последующем наводнении. Немногие уцелевшие, сохранившие начала цивилизации, якобы достигли Юкатана и Центральной Америки и стали прародителями индейцев.
В старости, незадолго до своей смерти в Ницце в 1874 году, этот эксцентричный аббат поселился в отеле (ныне «Holiday Inn») на площади Минервы в Риме. Интересно, думал ли он когда-нибудь об обелиске, установленном на спине очаровательного слоника и об абсурдной попытке дешифровки его иероглифов, предпринятой двумя веками ранее иезуитом Афанасием Кирхером? Но Кирхер остался в истории египтологии только как поучительное примечание, имя же Брассёра для майянистов всегда будет освещающим путь маяком – хотя бы из-за его действительно великих архивных открытий. Что же касается темы фонетизма и полезности «алфавита» Ланды, то Брассёр был все-таки прав, несмотря на все свои неверные построения; правда, это выяснится только в следующем столетии.
В долгой истории дешифровки письменности майя, как в веревке, сплетенной из двух толстых нитей, всегда было два направления: фонетически-лингвистическое того типа, которое безуспешно начал Брассёр, и календарно-астрономическое. Именно последнему суждено было одержать победу в XIX веке, и связано оно преимущественно с Германией (фонетические интерпретации были прерогативой французов и американцев). Среди немецких исследователей великой – некоторые сказали бы почти сверхчеловеческой – фигурой был Эрнст Фёрстеманн, библиотекарь Саксонской королевской библиотеки в Дрездене.
Фёрстеманн, конечно, не сверхчеловек: жизнь его была вполне прозаической и проходила среди пыльных полок и библиотечных карточек [12]. Но его интеллектуальные подвиги не оставляют никаких сомнений в его гениальности. Я бы сравнил Фёрстеманна не с Шерлоком Холмсом, а с его братом Майкрофтом, разгадывающим тайны, не покидая своего кресла в мифическом клубе «Диоген».
Фёрстеманн родился в 1822 году в Данциге, в семье учителя математики данцигской гимназии. Он обучался лингвистике и грамматике у таких ученых, как Якоб Гримм (один из знаменитых братьев Гримм), занимался исследованиями немецких топонимов и получил степень доктора философии в 1844 году. Начал он с должности библиотекаря в Вернигероде, в Саксонии, а в 1867 году был приписан к Дрезденской библиотеке. Можно только догадываться, сколько времени он потратил впустую, пока его не заинтересовал странный кодекс, привезенный из Вены в прошлом веке одним из его предшественников (то был уже известный нам Иоганн Кристиан Гётце), и сколько времени прошло, прежде чем он решился этот кодекс изучить.
По словам его горячего поклонника и последователя Эрика Томпсона, Фёрстеманну исполнилось пятьдесят восемь лет, когда он начал исследование Дрезденского кодекса, а работы, посвященные истории майя, он продолжал публиковать вплоть до своей смерти в 1906 году, когда ему было уже восемьдесят четыре [13]. Невозможно не вспомнить имя этого человека, – во всех отношениях полной противоположности эксцентричному Брассёру, – не говоря о Дрезденском кодексе. Именно на основе этого документа, как справедливо писал Томпсон, Фёрстеманном «была разъяснена вся структура календаря майя».
Первая задача Фёрстемана состояла в том, чтобы опубликовать факсимиле Дрезденского кодекса, используя новую технику хромофотографии [14]. Мне невероятно повезло, что я купил это великолепное издание на книжном аукционе в Нью-Йорке, поскольку было выпущено всего шестьдесят экземпляров. Учитывая серьезный ущерб, нанесенный оригиналу во время Второй мировой войны, – во время бомбардировки Дрездена затопило подвал, в котором хранилась рукопись, – издание 1880 года является уникальным источником для эпиграфистов.
В том же году Фёрстеманн начал публикацию своих великих исследований по кодексу. Опираясь на список дней и месяцев у Ланды и с детства обладая незаурядными математическими способностями, к 1887 году он пришел к следующим открытиям:
1) основа системы хронологии майя – долгий счет, то есть последовательный счет дней, непрерывный с момента его начала тысячи лет назад, в день 4 Ахав 8 Кумк’у;
2) система счета майя – двадцатеричная, а не десятеричная;
3) в Дрезденском кодексе представлен механизм функционирования 260-дневных циклов (цольк’ин);
4) таблицы движения Венеры рассчитаны астрономами майя на основе 584-дневного видимого цикла планеты.
Рис. 22. Дата по начальной серии 9.15.10.0.0 на стеле 10 из Пьедрас-Неграс. Это число дней отсчитывается от начальной даты долгого счета до циклической даты 3 Ахав 3 Моль.
И, как будто этого было недостаточно для одного человека, в 1893 году (к тому времени Фёрстеманну был семьдесят один год) он объявил об открытии в кодексе лунных таблиц, которые, как теперь стало ясно, использовались для предсказания возможных затмений, чреватых, как считали майя, серьезными бедствиями.
С Фёрстеманном все понятно. Но вопрос Стефенса, кто же прочтет надписи на резных монументах, лежащих в глуши тропического леса, по-прежнему оставался без ответа. Проблема была в почти полном отсутствии опубликованного корпуса монументов – детальных, точных иллюстраций надписей, вырезанных на камне и вылепленных из штука, соответствующих качеству иллюстраций в «Описании Египта». Единственное объяснение этому – отставание майянистики от исследования других регионов мира. В конце концов, фотография была известна уже давно: к 1839 году дагерротипы египетских памятников были привезены в Париж (Казервуд использовал этот метод лишь от случая к случаю, пока путешествовал со Стефенсом по Центральной Америке), а негативно-позитивная техника современной фотографии была изобретена англичанином Фоксом Толботом уже в следующем году. Французский исследователь Дезире Шарне [15] и одиозный Огюст Лё-Плонжон вместе со своей женой [17] время от времени использовали фотографию на руинах городов майяских низменностей, но ни один из их результатов не помог особо процессу дешифровки.
Рис. 23. Дезире Шарне (1828–1915) на тропе в Чьяпасе, Мексика.
К 1879 году ситуация начала улучшаться. В этом году Чарльз Рау из Смитсоновского института опубликовал фотографическое изображение части панели Храма Креста в Паленке, которое мог бы использовать любой эпиграфист [17]. На основе публикации Рау и благодаря глубокому знанию майяских кодексов американский ученый Сайрус Томас в 1882 году установил порядок чтения письменности майя – слева направо и сверху вниз парными столбцами [18]. Если бы Брассёр знал это, он, возможно, не допустил бы таких глупых ошибок при чтении Троанского (Мадридского) кодекса.
И вот тут на сцене появляется Моудсли, один из немногих ученых, выдающийся вклад которого в майянистику, похоже, никто не оспаривает. Как и о его предшественниках – Стефенсе и Казервуде, говорить об этом великом человеке можно только в превосходных степенях – но сам он был застенчив и скромен. Пример его жизни мог бы стать противоядием тщеславию и заносчивости, присущим ученым прошедшего столетия.
Альфред Персиваль Моудсли [19] родился в 1850 году и получил классическое образование английского джентльмена в Харроу и Кембридже. Он начал свою карьеру в качестве личного секретаря губернатора Квинсленда в Австралии, затем отправился на Фиджи с сэром Артуром Гордоном, губернатором Фиджи, назначен британским консулом на Самоа в 1878 году и, наконец, генеральным консулом на Тонга. После окончания службы в колониях Южных морей, поэтично описанной им в мемуарах 1930 года «Жизнь на Тихом океане пятьдесят лет назад», он был вызван в Новый Свет по делам – наблюдал за золотым рудником в Мексике и фруктовой плантацией в Калифорнии, где встретил богатую молодую американку, которая стала его женой и спутником в исследованиях Центральной Америки.
Прочитав стефенсовские «Происшествия в путешествии по Центральной Америке, Чьяпасу и Юкатану» и «Происшествия в путешествии по Юкатану», бешено популярные в Штатах, Моудсли увлекся тайнами древних городов майя. В 1881 году он предпринял первое из семи путешествий по Центральной Америке, причем полностью за свой счет. Он поставил перед собой задачу как можно более полно и точно документировать памятники архитектуры, искусства, а также надписи основных известных городов майя: Киригуа, Копана, Чичен-Ицы, Паленке и недавно обнаруженного Йашчилана, который лежит на омегаобразном изгибе реки Усумасинта. Для документирования своих находок Моудсли использовал последние достижения фотографии – большеформатную камеру для съемки и мокроколлоидный метод получения негативов, причем фотопластинки можно было изготавливать на месте. Он также делал гипсовые слепки с каменных скульптур и стел с иероглифическими надписями, а для этого нужно было доставить все необходимые материалы: гипс, папье-маше, химические препараты, – обустроить лагерь и привозить продовольствие – и все это под дождем, в жару, в районах, где не было дорог, кроме троп и тропинок, известных разве что проводникам.
По сравнению с жестокой конкуренцией современных полевых археологов Моудсли кажется почти святым. Самый известный пример его душевной щедрости – неожиданная встреча в Йашчилане с французским исследователем Дезире Шарне, который полагал, что первым открыл затерянный древний город и намеревался назвать его Вилья-Лорийяр (или Вилья-Лориллард) – «город Лорийяра» в честь своего покровителя – табачного магната Пьера Лорийяра. Вот воспоминание Шарне об этой встрече [20]:
«Мы пожали друг другу руки, он знал мое имя и сообщил мне свое: Альфред Моудсли, эсквайр, из Лондона; и поскольку мои взгляды выдавали внутреннее раздражение, которое я чувствовал, он сказал: “Все в порядке, нет никаких причин, почему вы должны выглядеть таким расстроенными. То, что я опередил вас, было чистой случайностью, как было бы случайностью, если бы все было наоборот. Вам не нужно опасаться на мой счет, потому что я всего лишь любитель, путешествующий ради удовольствия. С вами дело, конечно, другое. Но я не собираюсь ничего публиковать. У меня в лагере найдется место и для вас, а что касается руин, я передаю их вам. Вы можете назвать город, заявить, что обнаружили его, фактически делать то, что вам угодно. Я не буду мешать вам каким-либо образом, и вы можете даже обойтись без упоминания моего имени, если пожелаете”. Я был так глубоко тронут его манерами и очарован, что не мог не поделиться с ним славой изучения этого города. Мы жили и работали вместе, как два брата, и расстались лучшими друзьями в мире».
Вести уникальную по своим масштабам работу в джунглях было мучительно трудно, но благополучно доставить результаты этого великого исследования в Лондон еще труднее. Тем не менее все собранные материалы и артефакты были переправлены через океан, и Моудсли принялся за их обработку. Он нанял художницу мисс Энни Хантер, которая на основе слепков и фотографий Моудсли подготовила литографии каждого монумента и надписи. Моудсли нашел себе и издателей в лице своих друзей – биологов Фредерика Дьюкейна Годмана и Осберта Сэльвина. В 1889 году, когда вышел первый том «Археологии» Моудсли, предполагалось, что она будет приложением к многотомному труду «Биология Центральной Америки», однако объем одной только «Археологии» составил один том текста и четыре тома иллюстраций [21].
Невозможно преувеличить важность публикации Моудсли для исследований майя. Впервые в дополнение к прекрасным факсимильным изданиям всех кодексов у эпиграфистов появились крупномасштабные, невероятно точные иллюстрации полных классических текстов, а не только любительские наброски Альмендариса или, что еще хуже, наполовину выдуманные картинки Вальдека. Так почему же тогда не появился новый Шампольон, который взломал бы код майя?
Как ни кажется это странным, но шансы на успешную дешифровку майяской письменности были, похоже, невелики, потому что никто из исследователей цивилизации майя не обладал таким уровнем лингвистической подготовки и ясностью зрения, которые позволили Шампольону совершить свой великий прорыв.
Я уже упоминал о необычайной щедрости Моудсли. В 1892 году его внимание привлекли работы о иероглифах американского журналиста, писателя и редактора одной из самых влиятельных на Западном побережье газет Джозефа Томпсона Гудмана, и Моудсли предложил опубликовать их как «приложение к приложению» в конце своего монументального труда [22]. И что удивительно: Моудсли не предпринял ни одной попытки дешифровки, а вот Гудман попытался, и Моудсли был впечатлен его результатами.
Гудман, родившийся в 1838 году, рано начал свою карьеру. До того, как ему исполнилось двадцать три года, он стал владельцем и редактором газеты «Territorial Enterprise» в Вирджиния-Сити (тогда территория Невады). Это регион, где в 1859 году было открыто знаменитое месторождение золотых и серебряных руд, известное как Комсток-Лоуд. Вирджиния-Сити была городом Дикого Запада в полном смысле слова: в 1870 году в нем было сто салунов при населении в 30000 человек!
В истории американской литературы имя Гудмана – предмет гордости: именно он в 1861 году дал молодому человеку по имени Сэмюэл Клеменс работу в качестве репортера «Энтерпрайз». Клеменс впервые подписался как «Марк Твен» под юмористической заметкой к статье Гудмана. Гудман разбогател на инвестициях в Комсток-Лоуд и переехал в Калифорнию, где основал газету «San-Franciscan» (Твен был автором первого номера). Затем он купил большой виноградник во Фресно (штат Калифорния) и в 1880-х годах начал изучать майя.
Довольно хвастливое объявление о результатах его работы, появившееся в 1897 году в «Биологии Центральной Америки», вызвало раздражение у майянистов. По словам Гудмана, он работал над надписями майя с 1883 года – но публикации Моудсли появились не ранее 1889 года и маловероятно, что у Гудмана было достаточно материалов, позволивших ему провести серьезное исследование. Джо Гудман, как называл его Марк Твен, утверждал, что совершенно независимо от Фёрстеманна разгадал секрет долгого счета и начальной даты 4 Ахав 8 Кумк’у, но Эрик Томпсон привел убедительные доказательства, опровергающие это утверждение: не может быть сомнений, что Гудман был вполне осведомлен о работах Фёрстеманна, уже опубликованных в Дрездене.
Было бы легко изобразить Гудмана эдаким приграничным бандитом наподобие персонажей из твеновской «Знаменитой скачущей лягушки из Калавераса», но он действительно внес в майянистику ценный вклад. Во-первых, календарные таблицы, которые он опубликовал у Моудсли, все еще используются учеными, работающими с датами майя. Во-вторых, его несомненной заслугой было открытие лицевых вариантов цифр, которые могут заменить обычные числа, записанные при помощи точек и палочек в датах по долгому счету (рис. 24). Но гораздо более значимым, чем это, была статья, озаглавленная «Даты майя», вышедшая в 1905 году в журнале «American Anthropologist» [23], в которой была предложена корреляция между майяским долгим счетом и нашим собственным календарем, подкрепленная убедительными доказательствами из Ланды и других колониальных источников, а также из кодексов. Это было поразительное достижение не столько для дешифровки письменности, сколько для истории культуры майя в целом. До расчетов Гудмана даты майяского долгого счета на классических монументах для исследователей «плавали»: научный мир не знал точно, какие столетия охватывала история Копана или когда была записана последняя дата по долгому счету, означавшая конец классического периода.
Подобно многим великим открытиям (таким как закон наследственности Менделя, например) открытие Гудмана было осмеяно и забыто на долгие годы, пока юкатанский ученый Хуан Мартинес Эрнандес не вернулся к нему в 1926 году, представив дополнительные доказательства верности гудмановских расчетов, а Эрик Томпсон чуть позднее не исправил их на три дня [24]. Несмотря на пролитые в спорах океаны чернил, сейчас нет ни малейшего сомнения в том, что эти трое: Гудман, Мартинес и Томпсон – авторы так называемой корреляции ГМТ – были правы. И если сегодня мы говорим, к примеру, что Йаш-Пасах, царь Копана, умер 10 февраля 820 года по Юлианскому календарю, это было именно 10 февраля 820 года. Дело Гудмана живет.
В автобиографии, надиктованной в 1906 году, Марк Твен дал своем бывшему работодателю несколько ироничную характеристику:
«Джо был здесь год назад, и я его видел. Он живет в калифорнийском саду – в Аламеде. До этого приезда на восток он посвятил двенадцать лет своей жизни весьма малообещающему, трудному и неподатливому исследованию, какое когда-либо затевалось со времен Шампольона, ибо он задался целью выяснить, что означают те скульптуры, которые находят в лесах Центральной Америки. И он действительно это выяснил и опубликовал большую книгу, результат своего двенадцатилетнего исследования. В этой книге он дает толкования иероглифов – и его позиция в качестве успешного исследователя в этом сложном деле признана специалистами в Лондоне, Берлине и где-то еще. Но он и сейчас известен не более, чем прежде, – только той группе людей» [25].
Однако последнее слово осталось все же за Гудманом. Когда Твен умер в апреле 1910 года, Гудман сказал Альберту Бигелоу Пейну, первому биографу великого писателя: «Я огорчен – и все же рад, что Марк так хорошо закончил. Бог знает, как сильно я боялся, что кто-нибудь будет выставлять его в копеечном балагане до конца» [26].
В начавшейся на рубеже XIX и XX века великой эре документации памятников майя первое место несомненно принадлежит Моудсли: работа над надписями майя началась с него. Его примеру последовал Теоберт Малер (1842–1915), австриец немецкого происхождения, архитектор, инженер-строитель, человек талантливый, но невыносимый в общении [27]. Превосходный фотограф, использовавший, как и Моудсли, широкоформатную камеру с мокроколлоидными пластинками вместо совершенно неудовлетворительных 35-миллиметровых пленок более поздних поколений майянистов, Малер запечатлел в мельчайших подробностях стелы и притолоки целого ряда найденных им городов, о которых даже мечтать не могли первые исследователи майя.
Рис. 24. Лицевые варианты майяских цифр с их эквивалентами на юкатекском языке.
К 1890-м годам в обиход американцев вошла жевательная резинка, и опытные сборщики чикле, основного ингредиента жвачки, начали добычу в лесах Южных низменностей области майя. Чиклерос, как называли этих сборщиков, представляли собой группу пустоголовых, но смелых негодяев (я знавал некоторых из них), которые прорубили сотни троп через Петен и нашли десятки неизвестных до сих пор городов майя. То был мир, не открытый Стефенсом, Казервудом, Вальдеком и даже Моудсли, и его пионером был Малер. Известный в Бостоне оригинал Чарльз Пикеринг Боудич, финансист и ученый, специалист по эпиграфике майя, бывший спонсором центральноамериканских исследований в музее археологии и этнологии Пибоди Гарвардского университета, нанял австрийца для изучения таких памятников, как Йашчилан, Пьедрас-Неграс, Сейбаль, Тикаль и Наранхо. Начиная с 1901-го и до 1911 года, когда раздраженный Боудич срезал строптивому Малеру финансирование, малеровские великолепные фотографии монументов майя публиковались в «Записках музея Пибоди» [28]. Хотя, в отличие от «Биологии Центральной Америки», эти иллюстрации не сопровождались прорисовками, возможно, это было даже хорошо, так как Малер был ужасным рисовальщиком и слабо представлял себе, как должны выглядеть иероглифы майя. Сомневаюсь, что он вообще знал, что такое дата по долгому счету. Но его замечательная серия снимков дополняет серию Моудсли: обе составляют полноценный корпус и наряду с опубликованными кодексами майя создают основу, на которую опирались успешные дешифровки нашего времени.
Пиррова победа – это победа, которая стоит слишком дорого. Именно таков был результат битвы, которая бушевала в конце XIX – начале ХХ веков между двумя враждующими лагерями. С одной стороны, во Франции и Соединенных Штатах были те, кто серьезно относился к «алфавиту» Ланды и считал письменность майя в значительной степени фонетической. На другой стороне находились те, кто высмеивал «алфавит» Ланды и по сути придерживался взглядов Афанасия Кирхера на иероглифы как «рисуночное письмо», или «идеограммы», что бы за этим ни скрывалось. Кирхерианцы выиграли это сражение, но ценой победы стала полувековая задержка в дешифровке.
Первый залп в этой битве был дан неутомимым Брассёром де Бурбуром, чьи неудачные попытки прочитать Троанский кодекс, используя «алфавит» Ланды, уже обсуждались. Брассёр попал в ту же ловушку, что и за шестьдесят лет до него шведский дипломат Окерблад, который пытался прочесть надпись на Розеттском камне. Поскольку несколько слов, дешифрованных Окербладом в демотическом тексте, были написаны алфавитным способом, он пришел к выводу, что вся система письма была исключительно алфавитной [29]. Но в этом талантливый швед ошибся: письменность была логофонетической.
Соотечественник Брассёра Леон Луи Люсьен Пруньоль де Рони глубже понимал проблемы, связанные с письмом майя. Де Рони (1837–1914) был выдающимся востоковедом: список его трудов включают работы по китайскому, японскому, корейскому, тайскому и вьетнамскому языкам, а также более общие работы по языку и системам письма [30]. В своем исследовании, вышедшем в 1870 году, он первым после Рафинеска попытался рассмотреть в более широком контексте загадочную письменность Центральной Америки, которую назвал калькулиформной, или галькообразной, что было вполне неплохим определением. Этот незаурядный человек, вероятно, лучше всего подготовленный к тому, чтобы стать потенциальным дешифровщиком иероглифов майя в XIX веке, был, как и Брассёр, великим первооткрывателем. В 1859 году он обнаружил Парижский кодекс, а в 1883 году идентифицировал Кортесианский кодекс как часть Мадридского. Но слава де Рони основана на его «Очерке о дешифровке иератического письма Центральной Америки» 1876 года. В нем он правильно определил иероглифы для сторон света (рис. 25) и был первым, кто выделил фонетические элементы в знаках дней и месяцев, приведенных Ландой и встречавшихся в кодексах.
Рис. 25. Иероглифы сторон света, открытые де Рони, и связанные с ними иероглифы цветов (цвета сторон света), позднее открытые Эдуардом Зелером.
Де Рони и его испанский переводчик и приверженец Хуан Рада-и-Дельгадо были убеждены, что аббат Брассёр и его последователи потерпели в дешифровке неудачу, поскольку не прочли и не поняли того, что сказал нам Ланда: майя использовали не только «определенные знаки или буквы», которые он привел в своем «алфавите», но также «фигуры» и «некоторые знаки в фигурах». Другими словами, письменность майя представлял собой смесь фонетических знаков и логограмм. Трагедия же де Рони и Дельгадо была в том, что ясное понимание проблемы, которое выказали эти двое, заволокло дымом полемической битвы, которая уже начиналась.
После Брассёра наиболее горячим привеженцем фонетического подхода был американский антрополог-новатор Сайрус Томас [31]. Он родился в 1825 году в семье немецких эмигрантов в восточном Теннесси, на границе с Диким Западом, так что и образование получил соответствующее. Он рано начал заниматься юриспруденцией в Иллинойсе и ненадолго стал лютеранским священником, но наука привлекала его больше. Томас стал энтомологом и агрономом; его библиография включает такие занятные названия, как «Подальше от кукурузной листовой совки» и «Ядовиты ли пауки?». Но последние двадцать восемь лет своей долгой жизни (Томас умер в 1910 году) он посвятил великому Бюро американской этнологии. Томас был упрямым и несговорчивым человеком, но боролся он за правое дело: самой важной из его побед было опровержение расистской теории о том, что доисторические земляные сооружения на востоке Соединенных Штатов были делом рук некой неиндейской расы «строителей маундов».
Томас начал публиковать исследования о письменности майя в 1881 году, примерно в то же время, когда Фёрстеманн начал свою работу над Дрезденским кодексом, но взгляды Томаса с самого начала отличались от взглядов немецкой школы. В 1882 году он обнародовал собственное исследование Троанской части Мадридского кодекса, в котором впервые идентифицировал новогодние церемонии (одно изложение этих церемоний занимает четыре страницы!) [32]. Эти ритуалы, происходившие в конце каждого года на доиспанском Юкатане, в мельчайших деталях описал в своем «Сообщении…» Диего де Ланда, и острый ум Томаса обнаружил связь с тем, что сам он выявил в Троанской части. Так историческое сообщение впервые было использовано для дешифровки. Научная подготовка Томаса сказалась и в той точности, с какой он раз и навсегда определил порядок чтения иероглифов майя.
К концу 1880-х годов Томас пришел к убеждению, что большая часть системы письма майя была фонетической или по меньшей мере, как он выразился в статье 1893 года в журнале «American Anthropologist» [33], «на этапе перехода от чисто идеографического к фонетическому». Уверенности в этом придавало Томасу поразившее его сообщение главного комиссара францисканского ордена брата Алонсо Понсе, который посетил Юкатан в 1588 году. Понсе описал складывающиеся гармошкой книги майя и их письменность следующим образом:
«Среди всех жителей Новой Испании уроженцы Юкатана заслуживают особенной похвалы за три вещи. Во-первых, в древние времена они имели символы и буквы, с помощью которых записывали свою историю, свои церемонии и порядок жертвоприношений своим идолам и календари в книгах из коры определенного дерева, которые были на очень длинных полосах шириной в четверть или треть (ярда), сложенных вдвое и собранных, так что они напоминали переплетенную книгу чуть больше или чуть меньше ин-кварто. Эти буквы и символы были понятны только жрецам идолов (которые на том языке называются Ахкины) и некоторым знатным индейцам. Впоследствии некоторые из наших братьев научились понимать и читать их, и даже писали ими (курсив мой. – М.К.)» [34].
Разумеется, Томас не мог поверить, что монахи-миссионеры стали бы изучать письменность, состоящую только из символических иероглифов.
Выдающийся американский лингвист и этнолог Дэниел Гаррисон Бринтон из Филадельфии, который знал индейские языки и источники, считал, что иероглифы майя были икономатическими. Под этим заумным словом он имел в виду, что письмо майя основывалось главным образом на ребусном принципе, столь важном для всех известных нам ранних письменностей [35]. Этот прием использовался астеками и другими народами не майяской Мексики для записи топонимов. Пример, приведенный Бринтоном, взят из астекского податного реестра и обозначает место под названием Мапачтепек (или «Холм Енота»). Но вместо того, чтобы нарисовать енота, писец нарисовал руку, или ма-итль, держащую пучок испанского мха пачтли на науатле (астекском язык). Для слова тепек «холм» писец нарисовал обычную гору.
Рис. 26. Астекская ребусная запись: Мапачтепек.
В противовес Бринтону Томас полагал, что писцы майя перешагнули пределы ранней эволюционной стадии и что система письма майя, как и египетская, вероятно, включала фонетически-слоговые знаки, идеографические знаки (сегодня мы назвали бы их логограммами), а возможно, даже семантические детерминативы. Еще более прозорливым является предположение Томаса, что «один и тот же иероглиф может быть использован в одном месте как фонетический, а в другом как сохраняющий свое символическое значение», – проще говоря, Томас открыл поливалентность! Неудивительно, что Дэвид Келли недавно написал о нем: «Я считаю, что он имел более четкое представление о природе письменности, чем любой другой человек его времени» [36].
Судьба Томаса как ученого трагична. Как отметил Келли, и Томас, и де Рони вышли за рамки своих доказательств и тем самым стали уязвимы для критики. Но оба они добились подлинных успехов в дешифровке кодексов, и некоторые из их чтений актуальны до сих пор. Мы увидим, что в защиту этих ученых в наше время выступил не кто иной, как Юрий Кнорозов, который считал их пионерами дешифровки майяской письменности.
Атака на «фонетистов» всерьез началась в 1880 году, когда Американское общество любителей древностей в Вустере (штат Массачусетс) опубликовало брошюру под названием «Алфавит Ланды – испанская подделка» доктора философии Филиппа Дж. Валентини [37]. Понятия не имею, чем составил себе имя Валентини, но парень он был крайне язвительный, острый на язык, как школьный воспитатель, читающий лекции группе тупоголовых учеников. И хотя его брошюра является нынче не больше, чем позабытым курьезом, на нее стоит взглянуть поподробнее, ибо приемы Валентини используются как дубинка для фонетистов и в наше время.
Одна часть аргументов Валентини основана на данных из раннеколониальной не-майяской Мексики, особенно из тех регионов, где основным языком был науатль (астекский). Местные жители должны были выучить наизусть молитвы «Отче наш», «Аве Мария» и «Верую». Как верно отмечает Валентини, «для учителей [монахов] было непросто вдолбить длинный латинский текст в тупые или, скорее, неграмотные головы бедных индейцев». Так что же сделали монахи? В той части мира, где была известна только рисуночная письменность, они рисовали изображения предметов, испанские названия которых начинались со звуков, похожих на те, с каких начинались соответствующие слова на науатле. Так, для pater noster («отче наш») они нарисовали знамя (пантли) и кактус опунция (ночтли) и так далее.
Поскольку Валентини не мог заставить себя поверить, что «иероглифы Центральной Америки» могут быть чем-то иным, а не только рисуночным письмом, он решил, что Ланда, должно быть, измыслил такой же трюк со своими майя. Поэтому Валентини реконструировал следующий сценарий обучения «бедных индейцев»:
«Давайте представим, что наш ученый епископ Ланда сидит в трапезной своего монастыря в Мериде. Группа босых индейцев стоит в ожидании у двери, и Ланда подзывает их представителя к столу. Отвечая на его вопрос, о каком объекте он подумает и что нарисует, услышав звук а, человек неуверенной рукой начинает рисовать перед ним эту маленькую картинку…».
Давайте и мы, в свою очередь, временно оставим в стороне тот факт, что основными информаторами Ланды были Хуан Начи Коком и Гаспар Антонио Чи, оба знатного рода, а не босоногая деревенщина, как преподносит Валентини. Это были отпрыски царских юкатанских домов и, вероятно, сами образованные писцы. Согласно Валентини, пытаясь применить испанский алфавит к языку майя, Ланда называл одну букву за другой, позволяя своим местным марионеткам подобрать подходящую картинку из окружающей действительности для каждого звука по очереди. Для примера Валентини использовал копию словаря юкатекского майя Пио Переса [38], но при этом был столь же небрежен, как и главный объект его критики – аббат Брассёр. Например, Валентини объяснил знак ка Ланды как изображение гребня, выбранное неграмотными майя, «потому что майяское слово каа означает “вырывать волосы человека”»; сегодня общепризнано, что это изображение рыбьего плавника, а «рыба» в современном юкатекском будет кай.
Тем не менее Валентини, несмотря на все свое скудоумие, наткнулся на нечто важное: знаки, указанные информаторами Ланды, действительно соответствовали звукам, когда Ланда произносил для своих друзей майя названия испанских букв. И все же они не были рисуночными символами в понимании Валентини.
Сайрус Томас был более авторитетным ученым, чем Брассёр, и статьи его привлекали внимание уже более грозных противников, чем Валентини, – на этот раз из Германии.
Это была Германия Бисмарка, империя, недавно обретшая единство и только что нанесшая сокрушительное поражение французам. Ей было мало равных в сфере культуры, образования и науки, а в области американистских исследований просто не было человека столь высокого уровня, как прусский ученый Эдуард Зелер, интеллектуальный гигант, которого Эрик Томпсон назвал «Нестором среднеамериканских исследований» [39].
Зелер родился в 1849 году в семье бедных родителей. Он женился на Цецилии Зелер-Сакс, богатой и образованной женщине, так что на протяжении всей своей долгой жизни ему не приходилось беспокоиться о финансовых вопросах. Более того, ему посчастливилось привлечь покровительство герцога Луба, который не только финансировал мезоамериканские путешествия Зелера, но и опубликовал его обширные и подробные исследования мексиканских кодексов, дополненные их цветными факсимиле. Глубоко образованный, – он знал большинство основных языков Мезоамерики и преподавал майя и науатль, – одаренный энциклопедическим умом и исключительной зрительной памятью, Зелер стал основателем мезоамериканских иконографических исследований, первым, кто на материалах доиспанского искусства и рукописей продемонстрировал фундаментальное единство мировоззрения и религии Мексики и майя. Его достижения колоссальны: только избранные сочинения занимают пять толстых томов, и все они до сих пор заслуживают внимания. Так и представляешь себе этого замечательного человека, высоколобого, с длинной белой бородой, сидящего в своей гигантской научной библиотеке и перебирающего рукописи и книги – настоящее олицетворение профессора Старого Света. Племянница его Лотте Хопфнер, которую Зелер с женой воспитывали, нежно вспоминает старика:
«Зимой в маленькой оранжерее рядом с библиотекой, стоя за высокой конторкой, работал мой дядя. В теплые летние ночи эта конторка ставилась за выступом стены и освещалась лампой, защищенной от ветра. Сколько раз, возвращаясь с танцев поздно вечером, поднимаясь на холм Фихтеберг, я видела, как этот свет проникает сквозь густую листву сада и подчеркивает силуэт старого ученого с удлиненным черепом и длинной бородой! Его провидческий взгляд смотрел вдаль: наверняка Зелер пришел к своим научным открытиям в глубокой тишине ночи» [40].
Последние годы Эдуарда и Цецилии Зелер были печальны. Они сильно пострадали во время и после Первой мировой войны, а в ноябре 1922 года патриарх американистских исследований, тяжело больной, переживший свое время, умер в берлинском доме. Его пепел в урне, выполненной в астекском стиле, был помещен в мавзолее семьи жены в Штиглице, там же похоронена и Цецилия. Дом и уникальная библиотека ученого были сильно повреждены во время осады Берлина в конце Второй мировой войны.
Зелер был центром блестящего круга немецких американистов, продолжателем традиции, начавшейся с Фёрстеманна. Среди них был и Пауль Шелльхас, соратник Фёрстеманна, в 1897 году опубликовавший классификацию божеств в рукописях майя, которая до сих пор широко используется как основа для изучения каждого бога или комплекса богов, а также иероглифов, связанных с каждым божеством [41]. Шелльхас мудро решил обозначить каждого бога заглавной буквой латинского алфавита, и мы все еще ссылаемся на «Бога A», «Бога B», «Бога K», «Бога N» и т. д., хотя в большинстве случаев уже можем читать их имена так, как как их записали древние майя.
Казалось бы, именно Зелер, с его глубочайшими и обширными знаниями языков, истории, археологии и каждого известного мезоамериканского кодекса, был тем человеком, кто мог бы совершить дешифровку письменности майя, но в реальности его бесконечное копание в деталях и недоверие к интуитивным догадкам останавливали любые прорывы. Фактически единственная дешифровка, на которую он мог бы претендовать, – это идентификация иероглифов цветов сторон света (рис. 25) [42].
Тогда как же Сайрус Томас, уроженец приграничного Теннесси, мог вступить в спор с такой ходячей энциклопедией, как Зелер? Ответ заключается в том, что Томас и не стал отвечать.
Генеральное сражение между Томасом и Зелером развернулось на страницах американского журнала «Science» в 1892 и 1893 годах [43]. Томас допустил ошибку, представив свои фонетические чтения из кодексов как ключ к иероглифике майя, и Зелер принял вызов соперника. Прусскому ученому не потребовалось много времени, чтобы разгромить большую часть чтений Томаса на основе неверной идентификации как изображенных объектов, так и отдельных иероглифов. Зелер, безусловно, был прав, отвергая «ключ» Томаса, но не слишком внятно объяснил, что же сам он думает о письменности майя как системе (если вообще об этом задумывался). Правда, в некоторых случаях Зелер, веривший, как и вся немецкая школа, в семасиографическую природу иероглифов майя, принимал отдельные фонетические чтения, но всегда с оговоркой.
Эта оговорка состояла в том, что, хотя знаки Ланды «несомненно обладали определенной фонетическим значением» и майя, вероятно, действительно писали так, как это указывалось Ландой в раннеколониальное время, первоначально письменность их была другая, а «метод Ланды» они восприняли по наущению миссионеров. Вот она, тень Кирхера и тень Валентини! Зелер в споре с Томасом категорически заявил, что «без сомнения, большая часть иероглифов майя были условными символами, построенными на идеографическом принципе».
И перед лицом превосходящих сил противника Томас сдался. В 1903 году семидесятивосьмилетний ученый опубликовал в ежегодном отчете Смитсоновского института обзорную статью под названием «Центральноамериканское иероглифическое письмо» [44]. Вот что говорил он теперь: «Иероглифы, насколько это установлено, по большей части символы (а не фонетические знаки), используемые для обозначения чисел, дней, месяцев и т. д.». Оказалось, что не просто «выводы о существовании фонетизма сомнительны», но и, поскольку около половины надписей состоят из «цифровых символов, календарных символов и т. д.», можно заключить, что «они содержат мало, если вообще что-либо, касающееся истории племен, которыми они были созданы».
Люди с письменностью, но без письменной истории?! Это было совсем не то, что предсказывал Стефенс среди руин Копана много лет назад. Но такова была договоренность ученого мира в те дни. Числа майя и даты майя одержали победу, «фонетисты» пали на поле битвы.
Молодой американский антрополог Альфред Тоззер встретил престарелого Гудмана за год до его смерти [45].
«Это было, – вспоминал Тоззер, – на ланче в факультетском клубе в Беркли в сентябре 1916 года; и автор, благодаря своим исследованиям в этом направлении, имел честь сидеть рядом с мистером Гудманом, которому тогда было семьдесят восемь. Это был очень личный долгожданный и незабываемый момент.Ветеран науки обсуждал тексты майя более часа, подчеркивая все больше и больше значение числовых элементов, и в заключение заявил, что в них шла речь не об истории, а о математике и науке чисел и что единственный многообещающий метод подхода к смыслу еще не расшифрованных символов (метод, при помощи которого он добился всех своих великих достижений, добавил он) – это математический, а не фонетический; более того, он отверг последний с некоторой долей раздражения».
Назад: Глава 3 Открытие цивилизации в джунглях
Дальше: Глава 5 Эра Томпсона
