Лондон никогда не забудет лето 1666 года. К тому времени разросшийся мегаполис уже вышел за пределы старого средневекового города. Столица представляла собой плотно заселенный лабиринт с не менее чем 109 приходскими церквями и роскошными зданиями гильдий, возвышающимися среди узких переулков и убогих лачуг. Средоточие огромных богатств и крайней нищеты, Лондон был загруженным и многолюдным морским портом и деловым центром, где свирепствовали болезни, царили преступность и насилие. В 1665 году бубонная чума унесла жизни по меньшей мере 57 тысяч человек, пощадив лишь немногие семьи. Эпидемия утихла в начале 1666 года, во время холодной зимы, на смену которой пришло необычайно жаркое и сухое лето. К сентябрю деревянные дома в Лондоне стали сухими, как хворост. Английский чиновник Сэмюэл Пипс писал в дневнике: «После столь долгой засухи даже камни были готовы вспыхнуть». Каждый лондонец хорошо помнил пожары, бушевавшие в городе ранее, но никто, особенно из городских властей, не был готов к огненному шторму, разразившемуся в воскресенье, 2 сентября 1666 года.

В то время САО, вероятно, была в отрицательной фазе и сформировала устойчивый антициклон над Северной Европой. В течение нескольких недель над Северным морем дул сухой северо-восточный ветер, еще больше высушивая и без того опаленный зноем город. Постоянные «бельгийские ветры» заставляли страну пребывать в состоянии боевой готовности, поскольку Англия в то время воевала с Голландией, а ветер благоприятствовал нападению со стороны Северного моря. Пожар начался вскоре после полуночи 2 сентября в доме королевского пекаря на Паддинг-Лейн. Затем он перекинулся на трактир через дорогу. К трем часам ночи раздуваемый сильным ветром огонь быстро распространился в западном направлении. Пламя охватило первую из более чем 80 церквей. Лорд-мэр Лондона вошел в историю, когда, наблюдая за пожаром, небрежно заметил: «Тьфу! Даже баба сможет потушить этот огонь, помочившись». К тому времени как он вернулся в постель, горело уже более 300 строений. К утру огонь по деревянным пакгаузам перекинулся на северный берег реки. Десятки домов были снесены в тщетных попытках остановить пламя. Огромные фонтаны огня поднимались в воздух и перекидывались на крыши ближайших зданий. Немедленно поползли слухи, что пожар начался из-за вторжения голландцев. Имевшиеся в городе пожарные механизмы застревали в узких переулках. Сэмюэл Пипс прошелся по городу и увидел, что «улицы были заполнены народом; груженые лошади и телеги, вывозящие скарб из сгоревших домов, готовы были передавить друг друга». Сотни барж и лодок с домашней утварью заполонили Темзу. С наступлением темноты Пипс увидел пожар «как купол сплошного огня… длиной более мили… Церкви, дома, все пылает разом; слышен ужасный рев пламени и треск рушащихся зданий».

Великий лондонский пожар бесчинствовал более трех дней, проносясь через весь город и уничтожая все на своем пути. Сам король Карл II помогал пожарным. Пятого сентября северо-восточный ветер стих, но огонь окончательно погас лишь в следующую субботу. Разгоряченный и обессиленный, Пипс бродил по опустошенному городу: «Тупики и узкие улочки были полностью завалены мусором, и никто не мог бы понять где находится, если бы не развалины какой-нибудь церкви или дворца, где уцелела приметная башенка или шпиль». Городские оценщики подсчитали ущерб: пострадало более 400 улиц и переулков, уничтожено 13 200 домов; из 600 тысяч жителей без крова остались 100 тысяч. Удивительно, но в огне погибло всего четверо лондонцев. Первый за много недель дождь начался в воскресенье, 9 сентября, после чего лил непрерывно целый месяц. Однако уголь, хранившийся в подвалах, периодически возгорался как минимум до марта следующего года.

Никто не винил долгую засуху и северо-восточные ветры в том, что Лондон превратился в пороховую бочку. Катастрофа была сочтена Божьей карой. Десятое октября стало днем поста и смирения. По всей стране проводили службы и молили Бога «смилостивиться и простить вопиющие грехи народа, особенно те, которые навлекли на нас эту тяжкую кару». Улицы города были восстановлены по старому плану, но с одной важной оговоркой: отныне регламент требовал строить все здания из кирпича или камня.

Конец XVII века принес много суровых зим, вероятно, из-за постоянного низкого индекса САО. Время от времени сильнейшие штормовые ветры крушили торговые и рыболовецкие суда. Ураганный норд-ост 13 октября 1669 года вызвал наводнение на востоке Шотландии, где уровень моря поднялся на метр выше обычного. «Корабли разбивались с треском… Судно из Керколди вырвалось из гавани и налетело на скалы». Сама земля пришла в движение. Сильные ветры понесли прежде недвижимые дюны через засушливый район Брекленд в Норфолке и Суффолке, погребая плодородные сельскохозяйственные земли под метрами песка. Песок менял облик ландшафта на протяжении многих десятилетий. В 1668 году землевладелец из Восточной Англии Томас Райт на страницах журнала «Философские труды Королевского общества» описывал «чудовищные пески, в которых я, к несчастью, практически похоронен». Песок появился примерно в 8 км к юго-западу от его дома в Лейкенхите, где несколько огромных дюн, «разрушенных порывистыми юго-западными ветрами, перемещались на близлежащие земли». Они упорно ползли напрямик, едва не накрыв собой всю ферму, прежде чем остановились на краю деревни Стэнтон-Даунем примерно в 1630 году. Десять-двенадцать лет спустя «они разрушили и погребли множество домов и заполонили нивы». Всего за два месяца песок засыпал местную реку. Деревня была завалена 100–250 тысячами тонн песка несмотря на то, что крестьяне использовали для защиты от него еловые ветви и «сотни возов грязи и доброй земли». Леса в этой местности удалось успешно восстановить лишь в 1920-х годах.

Джон Ивлин 24 января 1684 года писал: «Мороз… крепчал и крепчал. Темза напротив Лондона была усеяна стройными рядами торговых прилавков, как в Сити… Это было суровое наказание для земли: деревья раскалывались, как от удара молнии, люди и животные гибли повсеместно, а море было так сковано льдом, что ни одно судно не могло ни выйти из порта, ни подойти к берегу». Похолодание ощущалось и намного южнее, даже в Испании. Следующее лето было паляще-знойным, но за ним пришла еще одна суровая зима с замерзшей Темзой, а затем снова летняя жара. Двадцатилетие между 1680 и 1700 годами ознаменовалось холодной и нестабильной погодой. В целом температура воздуха в конце века была ниже, а осадков выпадало больше.

Урожаи винограда между 1687 и 1703 годами обычно запаздывали, сырые и холодные весенние и летние месяцы были тогда обычным явлением. Это были бесплодные годы с низкими летними температурами, подобных которым уже не будет в следующем столетии. Плохая погода сохранялась, когда Испанские Нидерланды охватила Девятилетняя война, в которой Людовик XIV сражался с Аугсбургской лигой за пфальцское наследство. На пропитание армиям обеих сторон были направлены запасы зерна, которыми можно было прокормить бедняков. Налоги, как всегда во время войны, были повышены, поэтому крестьянам не хватало денег на закупку семян, а произвести нужное количество сами они в неурожайные годы не могли.

С 1687 по 1692 год морозные зимы и холодные лета привели к череде неурожаев. Французский хронист 24 апреля 1692 года жаловался на «очень холодную, не по сезону, погоду; на деревьях почти нет листьев». Альпийские крестьяне выживали, питаясь хлебом из молотой ореховой скорлупы, смешанной с ячменной и овсяной мукой. Во Франции из-за летних холодов виноград иногда не созревал до самого ноября. Распространившаяся болезнь растений уничтожила множество посевов, вызвав массовый голод, один из самых страшных в континентальной Европе с 1315 года. Архиепископ Фенелон в ужасе называл то, во что превратилась Франция, «большой безрадостной больницей без продовольствия». В Финляндии от голода и болезней погибло около трети населения: отчасти – из-за неурожаев, отчасти – из-за бездействия властей.

Непредсказуемые климатические сдвиги продолжались и в новом столетии. Суровые сухие зимы и дождливые, штормовые летние сезоны чередовались с периодами мягких влажных зим и теплых лет. Эти внезапные изменения часто сопровождались массовыми смертями и невероятными страданиями людей.

Поместье Калбин расположено у северного побережья залива Мори-Ферт, недалеко от Финдхорна на северо-востоке Шотландии. В XVII веке баронство Калбин было преуспевающим земледельческим хозяйством, расположенном на низменном полуострове между двумя заливами возле эстуария реки Финдхорн. Фермы были защищены прибрежными дюнами, созданными господствующими здесь юго-западными ветрами, но издавна страдали от приносимого ветром песка, который наносил урон зерновым культурам. В этом укромном месте хорошо росли пшеница, овес и бере (сорт ячменя). Доходы приносила и добыча лосося.

В 1694 году баронством Калбин с его 1400 га плодородных земель владела семья Киннэрдов во главе с лэрдом Александером. Сам Александер Киннэрд жил в обширном имении с приусадебным хозяйством, 15 отдельными фермами и многочисленными мелкими фермами. В тот год прохладное лето сменилось штормовой осенью. Холода пришли в Лондон уже в конце октября, северные и северо-западные ветры дули в течение десяти дней, сопровождаемые морозом, снегопадом и гололедом. Далеко на севере пришли в движение льды, подгоняемые тем же нестихающим северным ветром. Ячмень созрел поздно, и работники усердно трудились в поле, когда в начале ноября с Северного моря налетел северный или северо-восточный ураган. В течение 30 с лишним часов огромные волны и штормовой ветер силой 50–60 узлов, а может быть и намного больше, терзали прибрежные дюны.

Преобладающие климатические условия над Западной Европой и Северной Атлантикой в июле 1695 года.

Ветер метался между холмами, поднимая гигантские тучи песка и пыли. Внезапно песок градом обрушился на укрытые от бури поля вдали от берега. Работавшие там жнецы побросали снопы. Задыхающийся пахарь оставил свой плуг. Спустя некоторое время они вернулись, но и снопы, и плуг исчезли. «Ужасные порывы ветра носили песок среди людских жилищ, не щадя ни хижины батрака, ни усадьбы лэрда». Некоторым жителям деревни пришлось выбираться окольными путями. Они успели захватить немного вещей и выпустить скот, а затем побежали сквозь ветер и дождь на возвышенности, где оказались окружены поднявшимися водами запруженной реки. Наводнение снесло деревню Финдхорн, а река проложила новый путь к морю. К счастью, жители успели спастись. На следующий день ни домов, ни полей баронства Калбин они уже не обнаружили. Под 30-метровым слоем песка оказались погребены 16 ферм и 20–30 км² земельных угодий.

За одну ночь богатое поместье стало пустыней. В считаные часы лэрд Александер из состоятельного человека превратился в нищего, вынужденного просить парламент освободить его от земельного налога и защитить от кредиторов. Он умер три года спустя, а территория поместья оставалась необитаемой на протяжении трех столетий. Путешественники XIX века обнаруживали себя идущими по «вздымающимся волнам великого песчаного моря». Холмы высотой до 30 м состояли «из песка столь легкого, что ветер украсил его поверхность тонкими волнистыми линиями». Сегодня мало что напоминает о давней катастрофе. На дюнах выросли корсиканские сосны, посаженные в 1920-х. Сегодня здесь расположен самый большой прибрежный лес Британии.

Жестокие бури продолжались и в первые годы XVIII века и увенчались Великим штормом 26–27 ноября 1703 года. После того как по меньшей мере две недели дули необычайно сильные ветры, примерно в 200 км севернее Лондона прошел циклон с крайне низким давлением в центре – 950 миллибар. В столице давление быстро упало примерно на 21–27 миллибар. В своей книге «Шторм» Даниель Дефо писал, что «дуло чрезвычайно сильно… примерно четырнадцать дней… Ртуть в барометре опустилась ниже, чем я когда-либо видел… это заставило меня предположить, что прибор побывал в руках детей». Дефо был в некотором роде специалистом по штормам. У него остались неприятные воспоминания о буре 1695 года, когда на лондонской улице ему едва не оторвала голову падающая печная труба. «Мистер Дистиллер с Дьюк-стрит, его жена и горничная были похоронены под обломками своего дымохода, которыми завалило все двери». Дистиллер погиб, а его жену и служанку вытащили из-под развалин.

Шторм 1703 года был вызван циклоном, который прошел над Британскими островами и к 6 декабря обосновался у берегов Норвегии. Гораздо более сильный циклон проследовал с юго-запада через северо-восток Британии и Северное море со скоростью около 40 узлов. Дефо полагал, что причиной этого шторма мог стать поздний сезонный ураган у берегов Флориды четырьмя или пятью днями ранее. Он писал: «Говорят, что на этом побережье [Флориды и Вирджинии] произошла необыкновенная буря за несколько дней до рокового [дня]». Вероятно, он был прав. Скорость чрезвычайно сильного штормового ветра превышала 90 узлов у поверхности земли, а при яростных порывах могла достигать 140 с лишним узлов.

Великий шторм неумолимо несся через Южную Англию на крыльях невероятно мощного воздушного потока. Жестокий зюйд-вест срывал крыши домов в Корнуолле и опрокидывал постройки. Дефо рассказывает, как около полуночи 8 декабря крошечное суденышко с мужчиной и двумя мальчиками на борту «как консервную банку» вынесло в море из устья Хелфорда близ Фалмута ветром силой 60–80 узлов. Гонимое бурей, оно мчалось в бурлящей воде под голыми мачтами. Восемь часов спустя судно с целым и невредимым экипажем выбросило на берег между двумя скалами на острове Уайт, в 240 км к востоку. В ту же ночь огромные волны обрушились на недавно построенный маяк Эдистон, опрокинув его и убив смотрителей с семьями, а также находившегося там с визитом строителя маяка.

В Нидерландах был частично разрушен Утрехтский собор. Окна в городе покрылись морской солью, причем не только с наветренной, но и с подветренной стороны. Тысячи людей погибли в морских волнах. Десятки кораблей потерпели крушение у берегов Дании, где разрушения были «ужасающими». Несмотря на черные тучи, дождя почти не было. К счастью, после бури установилась сухая погода. Врач Томас Шорт отмечал: «…благоприятное [обстоятельство] для тех, кто остался без крова».

Холода продолжались. Зима 1708/09 года была исключительно суровой на большей части Западной Европы, за исключением Ирландии и Шотландии, но и там плохая погода привела к серьезным неурожаям. В Ирландии, где бедняки теперь зависели от картофеля, резко возросла смертность. К счастью, ирландский Тайный совет сразу запретил вывоз зерна, что спасло тысячи жизней. Из Дании в Швецию люди ходили пешком по льду, поскольку судоходство в южной части Северного моря вновь остановилось. В Англии выпал глубокий снег, который не таял неделями. Во Франции засуха и сильные морозы погубили тысячи деревьев. Прованс лишился апельсиновых садов, а виноградники Северной Франции из-за похолодания были заброшены вплоть до XX века. Семь лет спустя Англия вновь пережила исключительные холода: в январе 1716 года Темза промерзла так глубоко, что весеннее половодье подняло ледовую ярмарку на реке на 4 м. Посмотреть на это приходило столько народу, что в театрах практически никого не было. Большинство летних сезонов в эти десятилетия были обычными, но 1725 год стал самым холодным за всю историю наблюдений. В Лондоне это было «больше похоже на зиму, чем на лето».

Места, упоминаемые в главах 8–10.

Но после 1730 года внезапно пришли восемь зим столь же мягких, как в ХХ веке. На голландском побережье инженеры обнаружили в бревенчатых ограждениях, служивших первой линией обороны от морских волн, корабельных червей, которые протачивали ходы в древесине. Потребовалось больше ста лет, чтобы заменить дерево каменной кладкой. Кроме того, пришлось бороться с заиливанием крупных портов и рек, а также с загрязнением питьевой воды из-за выбросов промышленных отходов и плохой системы канализации.

Сельскохозяйственные инновации XVII века защитили англичан от худших последствий внезапных климатических изменений, но не от некоторых менее очевидных последствий продовольственного дефицита. В конце 1739 года САО резко перешла в отрицательную фазу. Блокирующие антициклоны сдвинули зону пониженного давления с маршрута, по которому она перемещалась последние 10 лет. Преобладающие юго-западные воздушные течения сменились юго-восточными. Долговременная область высокого давления вблизи Северного полюса расширялась на юг. Воздушные массы с материковых арктических территорий двинулись с востока на запад от России, неся с собой нулевые или отрицательные зимние температуры. Неделями напролет европейцы дрожали от холода под пронизывающим восточным ветром.

В это время появились первые сравнительно точные записи, сообщающие нам о понижении температуры. Продолжительный период холодов начался в августе 1739-го и продолжался до сентября следующего года. Январь и февраль 1740 года были соответственно на 6,2 и 5,2 °C холоднее, чем обычно. Весна 1740 года выдалась сухой, с поздними заморозками, а лето было столь же засушливым и прохладным. За дождливой и морозной осенью последовала очередная ранняя зима. Год 1741-й был похож на предыдущий. Зима 1741/42 года выдалась почти такой же холодной, как и две предыдущие. В 1742 году погода снова смягчилась, вероятно из-за смены фазы САО. Среднегодовая температура в Центральной Англии в начале 1740-х составляла 6,8 °C, что было самым низким показателем за период с 1659 по 1973 год.

В 1739 году дожди и холода в Британии нанесли значительный ущерб зерновым культурам, из-за чего сбор урожая был отложен. На севере Англии «пропало очень много пшеницы и бóльшая часть ячменя». Английские цены на зерно в 1739 году на 23,6 % превысили скользящее среднее значение за 1731 год. Отчасти это произошло из-за плохих урожаев, особенно на западе, где пшеница пострадала от сентябрьских бурь. По тем же причинам на большей части Западной Европы очень поздно созрели хлеба и виноград. Сбор зерновых на западе Швейцарии начался не раньше 14 октября – за период с 1675 по 1879 год подобное случалось лишь дважды. В конце октября льды остановили судоходство на Балтике, а к 1 ноября в Германии замерзли реки. На Темзе навигации не было с конца декабря до конца февраля. Свирепые штормовые волны, ветры и дрейфующие льды выбрасывали на мель лихтеры и баржи. Льды на Балтийском море соединили шведский Стокгольм с финским Або. Плуги крестьян гнулись о твердую, как камень, почву. Из-за того, что несколько недель не удавалось приступить к пахоте, урожайность озимых во многих местах значительно снизилась.

Даже в домах невозможно было укрыться от холода. В начале января 1740 года ударили беспощадные морозы. В добротных отапливаемых домах некоторых зажиточных горожан температура упала до 3 °C. Мало кто из бедняков мог позволить себе уголь или дрова. Они тряслись от холода в бараках и лачугах, прижимаясь друг к другу в попытках согреться и иногда замерзая насмерть. Еще хуже было положение городских бродяг: идти им было некуда, а плохо развитая система церковной благотворительности от них отвернулась. Газета «Лондонский проспект» писала: «Толпы обездоленных ныне заполнили улицы, приводя нас в ужас; многие из них не имеют законного места жительства, не получают помощи от церкви; но все же они наши братья и не должны умирать от голода, а бесчеловечные негодяи гоняют их, как стадо, от одного прихода к другому, оставляя без всякой поддержки». Эдинбургская газета «Каледонский вестник» отмечала: «Это самый сильный мороз, когда-либо виденный или зарегистрированный в этой части света; из-за пронзительного ветра с Новой Земли несчастные торговцы не могут работать… и цены на еду растут так же, как и на уголь».

Томас Шорт точно подвел итоги 1740 года: «Из-за двух последних суровых зим состояние бедняков в стране было жалким: нужда и нехватка продовольствия, недостаток товаров и денег». Тысячи людей погибали не столько от голода, сколько от вызванных им болезней и от невыносимого холода.

К 1740 году инфекционные заболевания, такие как бубонная чума, уже не были основной причиной смертей в Западной Европе. Рост смертности в голодные годы был обусловлен главным образом плохим питанием, ослаблявшим иммунную систему, или условиями жизни, вынуждавшими людей тесно контактировать, что способствовало распространению инфекций. В XVIII веке как в селах, так и в городах Европы царила крайняя антисанитария. Перенаселенные местности, отчаянная нищета и ужасные жилищные условия всегда представляли собой идеальную среду для заразных болезней, особенно когда люди были истощены голодом. В доиндустриальной Англии, например, смертность значительно возрастала в периоды сильной жары или холодов.

Большинство этих смертей случалось не из-за длительного воздействия низких температур, которому часто подвергаются моряки и люди, работающие на открытом воздухе, а из-за гипотермии. Когда человек замерзает, его кровяное давление повышается, пульс учащается, и пострадавший постоянно дрожит, рефлекторно вырабатывая тепло путем сокращения мышц. Возрастает потребление кислорода и энергии, а теплая кровь в первую очередь приливает к жизненно важным органам. Сердце работает из последних сил. Когда температура тела опускается ниже 35 °C, дрожь прекращается. При дальнейшем понижении температуры падают давление и пульс. В конце концов человек умирает от остановки сердца.

От гипотермии в основном умирали пожилые или очень молодые люди, оказавшиеся в ситуации, когда было невозможно поддерживать нормальную температуру тела. Переутомление, вялость и недоедание ускоряли процесс. В 1740 году лишь в немногих домах Европы было хоть что-то похожее на нормальную систему обогрева. Даже в наши дни старики умирают от гипотермии в домах без центрального отопления, когда температура в них опускается ниже 8 °C. В 1960–70-х в Великобритании по этой причине умирало до 20 тысяч человек в год: почти все они были преклонного возраста и плохо питались. В 1740 году условия были несравнимо тяжелее – даже в лучших домах тепло было лишь рядом с печью или камином. В газетах того времени встречалось много историй о гибели от «жестоких морозов».

В то же время резкие перепады температуры приводили к распространению бронхитов, пневмоний, инфарктов и инсультов. У пожилых людей снижена способность к терморегуляции, а термический стресс снижает и устойчивость к инфекционным заболеваниям. Лондонская статистика смертности за первые пять месяцев 1740 года показывает рост числа зарегистрированных смертей на 53,1 % по сравнению с аналогичным периодом предыдущего года. Детализация данных об умерших говорит о приросте во всех возрастных группах, причем наибольший (более 97 %) наблюдался в группе старше 60 лет.

Многие умирали от голодной диареи – расстройства, возникающего в результате длительного недоедания и патологических изменений кишечника, которые приводят к нарушению водно-солевого баланса в организме. Диарея часто начиналась после того, как человек съедал гниющую падаль или еще что-то неудобоваримое. Поскольку голод не прекращался, больные продолжали терять жидкость и худели, пока не умирали в состоянии крайнего истощения. Голодная диарея была обычным явлением в нацистских концлагерях времен Второй мировой войны. Длительное недоедание часто становится причиной так называемого кровавого поноса, когда в водянистом стуле больного появляется кровь.

Циклы холодных, дождливых и засушливых лет с частыми неурожаями напрямую влияли на здоровье людей. Любая серьезная проблема с продовольствием серьезно сказывалась на сельских и городских общинах, и тысячи бедняков оставались на попечении несовершенной системы социальной защиты XVIII века. Голодающие часто покидали свои дома и деревни, заполняя больницы и ночлежки, где царила чудовищная антисанитария. Очагами инфекции также были переполненные тюрьмы и жилища, используемые для постоя солдат. Там вспыхивали эпидемии сыпного, брюшного и возвратного тифа, особенно в холода, когда изможденные люди жались друг к другу в тесных каморках, чтобы согреться. Когда нищие умирали или продавали свой скарб, их одежда и даже нижнее белье переходили к другим хозяевам вместе с заразой.

Распространению тифа способствовали безработица, голод и война. Страшная эпидемия разразилась в Плимуте на юго-западе Англии в начале 1740 года и достигла пика в летние месяцы. К 1742 году болезнь расползлась по всей стране. Сильнее всего пострадал Девоншир на западе. Врач Джон Хаксем, наблюдавший эпидемию своими глазами, писал: «Гнилостные лихорадки продолжались долго… были весьма обычны среди людей низшего класса… Некоторые из них сопровождались плевритом и губили больных гораздо быстрее». Другой врач, Джон Баркер, объяснял эпидемию плохой погодой и неурожаями, точно такими же, как и во время вспышки зимой 1684/85 года. От брюшного и сыпного тифа погибли сотни бедняков в графстве Корк и в других районах на юге Ирландии, а также в Дублине.

Даже в обычные времена бактериальная дизентерия, которая легко передается через грязные руки, плохую воду или зараженную пищу, была типична для Европы XVIII века. Голод лишь усугубил и без того высокую смертность среди неимущих слоев. Во время продовольственного дефицита, когда люди покидали свои дома, а стандарты личной гигиены падали, заболеваемость резко возрастала. Во время длительных летних засух 1740–1741 годов возбудители дизентерии разносились с пылью.

Томас Берт, английский джентльмен, путешествовавший по Шотландии в 1741 году, так комментировал плачевное состояние маленьких детей: «Эти бедные создания по большей части страдают тем недугом [диареей], от которого некоторые не могут избавиться с младенчества до старости. Я видел, как они выходят из хижин холодным ранним утром, совершенно голые, и приседают на корточки, как псы на помойке (если прилично использовать такое сравнение)». Ситуацию усугубляло и то, что выгребные ямы находились рядом с жилищами и микробы вновь просачивались в почву, заражая землю. Кроме того, нечистоты использовались в качестве удобрения для полей.

В этих условиях десятки тысяч людей должны были погибнуть от массового голода 1740–1741 годов, как это случилось в 1315 году. Но на сей раз главными убийцами стали холод, социальные проблемы и связанные с ними эпидемии. В некоторой степени тяжесть положения была смягчена решительным разрывом оков натурального хозяйства.

Каждый раз, посещая Национальную галерею в Лондоне, я на мгновение задерживаюсь перед «Портретом четы Эндрюс», написанным в 1751 году Томасом Гейнсборо. Молодой сквайр в щегольской треуголке опирается на садовую скамейку, под мышкой у него кремневое ружье, а у ног преданная собака. Его жена безмятежно сидит рядом в легком летнем платье. Но мое внимание всегда привлекает гармоничный сельский пейзаж на заднем плане: плавные холмы Суффолка, аккуратно сложенные на поле снопы, ровные борозды, деревянная изгородь, за которой на зеленой лужайке пасутся тучные овцы, и загон с коровами. Мы видим аграрную утопию, странным образом обходящуюся без жнецов, пастухов, возчиков и десятков других тружеников, создавших этот плодородный ландшафт. Картина олицетворяет глубокие изменения в сельском хозяйстве Англии XVIII века.

Эндрюсы были зажиточными помещиками-джентри, одной из 20 тысяч семей, владевших примерно тремя четвертями английских сельскохозяйственных угодий. Оставалось еще довольно много небольших ферм, площадью менее 40 га, но их число в XVIII веке сократилось. Процесс огораживания и создания более обширных хозяйств закономерно набирал обороты, и остановить его было невозможно. Открытые поля постепенно исчезали, и сельские пейзажи Англии обретали свой современный вид. Средневековый фермер обычно выращивал исключительно злаки, оставляя животноводство общинам, живущим рядом с естественными пастбищами. Огороженные хозяйства, находившиеся в руках грамотных собственников (все чаще – крупных землевладельцев) сочетали производство зерна с животноводством, культивируя также кормовые растения, чтобы животные были сыты в течение зимы. Книги и информационные бюллетени, такие как «Собрание писем об улучшении земледелия и торговли» Джона Хоутона, появившееся между 1691 и 1702 годами, помогали преодолеть старые предрассудки и распространить новые идеи. Влиятельные заинтересованные лица, включая научную элиту Лондонского королевского общества, поддерживали стремление к росту производства продовольствия и созданию крупных сельскохозяйственных предприятий.

Коммерческое земледелие возникло в наименее загрязненных регионах, таких как Восточная и частично Западная Англия, где никогда не была распространена система открытых полей, а фермы находились в относительной близости от городов – Бристоля, Лондона и Нориджа. Стимулами к переменам стали потребности городских рынков и растущий экспорт через Северное море. Пшеница и солодовый ячмень для пивоваров отправлялись из портов Восточной Англии в Голландию, а обратно те же корабли возвращались с семенами клевера и репы.

Аграрную революцию возглавляли прогрессивные землевладельцы. Их эксперименты и впечатляющие результаты, основанные на недавних достижениях, привлекали всеобщее внимание. Землевладелец Джетро Талл благодаря своим новаторским идеям заслужил репутацию «лучшего мелиоратора». Талл управлял фермой Хаубери близ Кроумарша в Оксфордшире, а позднее – преуспевающим хозяйством Шелбурн в Беркшире. Невзирая на недоверие со стороны своих работников и консервативных соседей, он упорно старался повысить плодородность почв, особенно после поездки на юг Франции, где ознакомился с методами тамошних виноградарей. «Чем больше железа даешь корням, тем лучше урожай», – писал он в работе «Конно-мотыжное земледелие», опубликованной в 1731 году. Талл пропагандировал глубокую вспашку почвы, ее тщательное переворачивание и очистку, посев семян ровными рядами и использование конной мотыги для прополки междурядий.

Современник Талла, виконт Таунсенд по прозвищу Репа, владел поместьем Рейнем в Норфолке. Таунсенд был государственным деятелем, но из-за конфликта с шурином, влиятельным министром сэром Робертом Уолполом, оставил политику ради сельского хозяйства. Он перенял старинную норфолкскую практику мергелевания, при котором в почву добавляется смесь известняка и глины. Таунсенд питал страсть к репе: он засевал ею обширные поля, чередуя с пшеницей, ячменем и клевером в знаменитом норфолкском четырехпольном севообороте. Он продавал пшеницу для выпечки хлеба, ячмень для пивоварения, кормил животных репой и сушеным клевером. Его методы обрели популярность и вскоре были внедрены его соседями – прежде всего потому, что обеспечивали запасы кормов для скота на зиму, избавляя хозяев от необходимости забивать осенью бóльшую часть стада.

Многие землевладельцы, разумеется, никогда не слышавшие о генетике, пытались улучшать породу скота, опираясь на опыт предыдущих поколений. Роберт Бейкуэлл из Дишли-Грейнджа, Линкольншир, был одним из таких экспериментаторов и при этом охотно популяризировал собственные достижения. Он вел родословные своих животных и отбирал отдельных племенных особей с теми характеристиками, которые хотел сохранить. Бейкуэлл разводил овец с густой шерстью, сильных лошадей-тяжеловозов из Голландии и длиннорогих коров, которые давали мало молока, зато мясо их было превосходным. Немало фермеров посещали его пастбища и перенимали его методы.

Несмотря на весь интерес к новшествам, изменения происходили медленно, особенно в районах с тяжелыми почвами. Средств для оплаты обременительных расходов, связанных с огораживанием, не хватало, фермеры были людьми консервативными, и даже крупные поместья оказались отрезанными от ближайших рынков. К тому же приемы, успешно применявшиеся в одном месте, не всегда давали результат даже в нескольких километрах от него, где состояние почв было иным. Тем не менее новые веяния постепенно распространились, во многом благодаря Артуру Юнгу, одному из величайших английских авторов того времени, писавших об аграрной культуре. Сам Юнг не был фермером, но он много путешествовал и делился своими наблюдениями в серии книг, к которым люди часто обращались за советами. В то время как французская аристократия смотрела на свои земли лишь как на источник дохода, многие английские дворяне глубоко интересовались сельским хозяйством. Юнг адресовал свои труды именно этим джентльменам и утверждал, что для увеличения запасов продовольствия необходимо огораживание, чтобы наилучшим образом использовать доселе непродуктивные леса, пустоши и взгорья, а также открытые поля и общинные участки. Он резко критиковал мелких фермеров за их консерватизм, невежество и пренебрежительное отношение к земле, способной приносить немалую прибыль. Самодостаточные деревенские общины с их «ленивыми, вороватыми людьми» – то есть крестьянами, ведущими натуральное хозяйство – были лишними в новой аграрной экономике.

В ходе масштабного процесса огораживания неизбежно поглощалось множество мелких ферм, на сей раз уже не по взаимным соглашениям, а в соответствии с актами парламента, принятыми в интересах крупных землевладельцев. В период между 1700 и 1760 годами процесс охватил 137 000 га земли, бóльшая часть из которых была огорожена после 1730 года. Еще больше земель было огорожено в конце века. Общинные участки, неогороженные или неиспользуемые пастбища исчезали под натиском нового мира, где давно не было места феодалу – хозяину манора, а землевладельцы и фермеры-арендаторы нанимали работников для обработки полей. К 1865 году, когда огораживание было законодательно запрещено, в общественной собственности находилось всего лишь около 4 % британской земли.

Социальные издержки огораживания были огромны. Общинные земли когда-то кормили десятки тысяч бедняков из маленьких деревень, которые держали свиней и крупный рогатый скот, «тощих заморышей, не годных ни на дойку, ни под ярмо». Артур Юнг приводил в пример Блофилд в Норфолке, где 30 семей сквоттеров содержали 23 коровы, 18 лошадей и других животных всего на 16 га земли (площадь общинных земель составляла 280 га). Теперь, когда таких земель не стало, этим людям пришлось выбирать между крайней нищетой в родных деревнях и миграцией в крупные города в поисках работы на фабриках. Тысячи выходцев из семей бедных фермеров всего лишь меняли одну форму жалкого существования на другую, во власти работодателей. Многие землевладельцы были довольны высоким уровнем безработицы, поскольку это гарантировало низкие расходы на оплату труда в аграрном секторе. Сельская беднота практически превратилась в отдельный человеческий вид «низшего порядка». Когда звучали предложения выделить хоть немного земли сельскохозяйственным рабочим, это воспринималось как непозволительное расточительство. Во многих частях Британии жалование батраков едва позволяло им не умереть с голоду, даже с учетом бесплатного жилья и натуральной оплаты, а также помощи домочадцев, подрабатывавших рукоделием или сбором хвороста. Мало кто из лендлордов пытался улучшить нездоровые условия жизни своих арендаторов, лишенных «всякой возможности для рационального ведения хозяйства, выращивания кормов и внесения удобрений».

К 1780 году в Англии, в отличие от Дании, Швеции, Пруссии и послереволюционной Франции, немногие из сельских тружеников владели землей. Девяносто процентов ее обрабатывалось арендаторами – основными нанимателями временной рабочей силы. Батраки жили в ужасных условиях. Публицист и реформатор Уильям Коббет писал в книге «Загородные прогулки» (1830): «Я никогда не видел человеческого несчастья, равного этому, даже среди свободных американских негров». Уровень жизни среднего английского батрака в 1800 году был ниже, чем у большинства сегодняшних земледельцев третьего мира, кормящихся натуральным хозяйством. Грязный, одетый в лохмотья, едва выживающий на хлебе, сыре и воде, деревенский работник из Британии XVIII–XIX веков был далек от образа симпатичного румяного селянина, столь любимого художниками и производителями праздничных открыток. Роберт Троу-Смит пишет: «Если где-то в деревнях того времени и встречались веселье, чистота и здоровье, то это была победа страдающих людей над обстоятельствами». Занятость была в лучшем случае сезонной, но даже эти рабочие места значительно сократились с внедрением механических молотилок.

К середине XVIII века Британия уже не была строго иерархическим обществом, где главную роль играло происхождение. Теперь все решало владение собственностью. Общество стало более «текучим»: обычным делом стали вертикальная мобильность и браки между землевладельческой знатью и городской буржуазией. Помещики перестали быть закрытой кастой. Это резко контрастировало с Францией, где аристократ, занявшийся коммерцией, мог лишиться дворянских привилегий, за исключением тех случаев, когда эта деятельность признавалась отвечающей национальным интересам. В Британии быстро стирались юридические различия между рангами ниже пэра и размывались границы между городом и деревней. Однако более половины населения составляли «бедняки» – мелкие лавочники, мастеровые, ремесленники, рабочие, солдаты и матросы, бродяги и нищие, у которых не было достаточных сбережений на случай неурожая или на старость. Им приходилось рассчитывать на благотворительность или воровать, чтобы выжить, и потому они представляли особую опасность для закона и порядка.

Сложные и до сих пор малоизученные системы обратной связи, объединявшие разные направления нового сельского хозяйства, ухудшающийся климат на пике малого ледникового периода, экономические и социальные условия, подготовили Британию к промышленной революции. Помимо очевидных связей, существовали и скрытые. Еще в 1664 году священник из Сомерсета по имени Ричард Эберн призывал к массовому переселению в колонии – по 16 тысяч человек ежегодно – как решению проблемы роста количества бедняков. Столетие спустя население Британии значительно выросло, обострилась проблема безработицы и нехватки земли. Все большее число ремесленников и сельских работников в качестве пути к новой жизни выбирали эмиграцию, ручеек которой превратился в мощный поток в XIX веке, когда пароходы и железные дороги сделали возможными перевозки огромного количества людей. Десятки тысяч батраков ехали в Северную Америку, Австралию, Южную Африку и Новую Зеландию, где доступная земля и упорный труд делали их полноправными фермерами. Последовавшая за этим широкомасштабная расчистка земель серьезно повлияла на содержание в атмосфере углекислого газа, что стало важным фактором глобального потепления, начавшегося в конце XIX века.