Глава VII

Рассказывает о том, как с улицы донесся крик

Воспоминания об этом дне навсегда останутся со мной. Мы с Нортмором не сомневались, что нападение неминуемо. Поэтому, если существовал способ как-то изменить ход событий, то следовало не оттянуть, а, напротив, ускорить развязку. Худшее по-прежнему оставалось впереди; трудно представить что-нибудь тяжелее того томительного ожидания, которое нас угнетало. Я никогда не был жадным читателем, но читать всегда любил. Однако ни одна книга не казалась мне столь же вялой и скучной, как те, которые я снимал с полки и тут же ставил на место. Час тянулся за часом, и скоро даже разговаривать стало невозможно. Кто-нибудь из нас непременно прислушивался к происходящему на улице или вглядывался в дюны из окна второго этажа. Однако ничто не выдавало присутствия врагов.

Мы снова и снова обсуждали мою идею относительно возврата денег. Уверен: обладая способностью рассуждать здраво и спокойно взвесив ситуацию, наверняка отвергли бы предложение как безумное. Однако сейчас, в возбуждении и тревоге, ухватились за соломинку и решили воплотить план в жизнь, не подумав о том, что неосторожным действием сообщим врагам о присутствии в доме мистера Хадлстона.

Крупная сумма хранилась частично в звонкой монете, частично в банковских бумагах и циркулярных аккредитивных письмах на имя неведомого Джеймса Грегори. Мы достали деньги и документы, тщательно пересчитали, сложили в дорожный сундук Нортмора и привязали к ручке письмо на итальянском языке, в котором клятвенно заверили, что передаем все средства, уцелевшие после разорения банка Хадлстона. Пожалуй, наши манипуляции следует назвать самым безумным поступком, совершенным двумя людьми, не признающими себя безумцами. Попади сундук в руки иных людей помимо тех, кому предназначался, мы немедленно попали бы под суд в соответствии с собственным письменным свидетельством. Однако, как я уже сказал, ни один из нас не сохранил способность к здравому рассуждению и жаждал лишь одного: действия – неважно, правильного или ошибочного; лишь бы прервать агонию бесконечного ожидания. Больше того: не сомневаясь, что в каждом укромном уголке дюн прячется итальянский шпион, мы надеялись, что наше появление с сундуком в руках способно привести к переговорам, а затем, возможно, и к компромиссу.

Около трех часов пополудни мы с Нортмором вышли из дома. Дождь, наконец, прекратился, и из-за туч выглянуло лицемерное солнце. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы чайки летали так близко к жилью и столь бесстрашно кружили над людьми. Уже на пороге одна из птиц тяжело взмахнула крыльями прямо над нашими головами и что-то пронзительно крикнула мне в ухо.

– Дурная примета, – заявил Нортмор, как все свободомыслящие люди, весьма склонный к суеверию. – Птицы принимают нас за мертвецов.

Я что-то беспечно возразил, хотя на сердце было тяжело: обстоятельства производили гнетущее впечатление.

В паре ярдов от ворот мы поставили сундук на ровный участок, и Нортмор помахал над головой белым платком. Ответа не последовало. Мы громко заявили по-итальянски, что пришли в качестве посланников доброй воли, чтобы уладить ссору, однако тишину нарушили лишь крики чаек и шум прибоя. Камень на сердце тяжелел с каждой минутой, и даже Нортмор заметно побледнел и нервно оглянулся, словно опасаясь, что кто-нибудь прокрался сзади, между нами и дверью дома, с коварным намереньем отрезать обратный путь.

– Видит бог! – прошептал он. – Это уж слишком!

Я ответил в том же ключе:

– Представьте, что в итоге так никто и не появится!

– Взгляните туда, – произнес он, едва заметно кивнув, как будто боялся пошевелиться.

Я посмотрел в указанном направлении и там, в северной части леса, на фоне безоблачного неба увидел поднимавшуюся вертикально тонкую струйку дыма.

– Нортмор, – пробормотал я (мы все еще говорили шепотом), – больше не могу выносить напряжение. Смерть кажется в пятьдесят раз легче. Оставайтесь здесь и охраняйте дом, а я пойду туда, чтобы собственными глазами убедиться, что происходит – пусть даже попаду прямиком во вражеский лагерь.

Прищурившись, он снова оглянулся и согласно кивнул.

С тяжко бьющимся сердцем я быстро зашагал в ту сторону, где по-прежнему виднелся дым, и, хотя только что дрожал от холода, внезапно ощутил жар, словно попал в горячую волну. Местность здесь была настолько неровной, что вокруг, на сотне квадратных ярдов, без труда могла спрятаться сотня врагов. Однако я успел подробно изучить территорию и теперь выбирал самый безопасный путь, стараясь держаться как можно ближе к естественным укрытиям и заранее осматривать опасные места. Награда за осторожность не заставила себя ждать. Поднявшись на самый высокий в округе пригорок и оглянувшись, не дальше чем на расстоянии тридцати ярдов заметил человека: низко пригнувшись, тот бежал по дну овражка так быстро, как позволяла неестественная поза. Поняв, что выгнал шпиона из засады, я громко закричал по-английски и по-итальянски. Он же осознал бесполезность маскировки, выпрямился, вылез из оврага и, словно стрела, прямиком бросился к кромке леса.

Преследовать беглеца не имело смысла. Я узнал все, что требовалось: дом окружен и находится под неусыпным наблюдением. Немедленно повернулся и, по мере возможности стараясь не отклоняться от собственных следов, пошел обратно – туда, где рядом с сундуком ждал Нортмор. Выслушав мой рассказ и еще больше побледнев, он дрожащим голосом спросил:

– Заметили, как выглядел шпион?

– Нет. Видел только со спины, – ответил я.

– Пойдемте в дом, Фрэнк, – прошептал он. – Не считаю себя трусом, но стоять под пулями больше не могу.

Когда мы повернулись, чтобы скрыться за прочными стенами, ярко светило солнце и вокруг стояла мертвая тишина. Даже чайки расширили территорию охоты и теперь летали над пляжем и песчаными холмами. Пустота испугала меня больше, чем вооруженный полк врагов. Лишь заперев и надежно забаррикадировав дверь, я вздохнул полной грудью и почувствовал, что камень, кажется, скатился с сердца. Мы с Нортмором обменялись пристальными взглядами. Полагаю, каждый не оставил без внимания бледность и испуганный вид товарища.

– Вы не ошиблись, – проговорил я. – Все кончено. Давайте, старина, напоследок обменяемся рукопожатием.

– Да, – согласился он. – Готов подать руку, поскольку не держу зла. Однако помните, что если каким-то чудесным образом нам удастся спастись от этих негодяев, сделаю все, чтобы одержать над вами верх.

Я пожал плечами.

– О! До чего же скучно!

Он молча, с обиженным видом отошел к лестнице, остановился и обернулся.

– Кажется, вы не поняли. Я не мошенник, а потому считаю необходимым предупреждать о намерениях; вот и все. Мне абсолютно безразлично, мистер Кэссилис, скучно вам от моих слов или нет. Говорю ради собственного удовлетворения, а не ради вашего развлечения. Так что отправляйтесь наверх и ухаживайте за девушкой. Я же останусь здесь.

– В таком случае, тоже останусь, – ответил я. – Неужели думаете, что воспользуюсь преимуществом, пусть даже с вашего позволения?

– Послушайте, Фрэнк, – улыбнулся Нортмор. – Право, даже жаль, что вы осел: вполне могли бы стать человеком. Думаю, что сегодня должен чувствовать себя обреченным, а потому рассердить меня не удастся при всем желании. Не кажется ли вам, – продолжил он задумчиво, – что на просторах Англии не найти двух более несчастных людей? Оба дожили до тридцати лет без жены и детей… даже без собственного крошечного магазинчика, за которым можно было бы следить. Бедные, жалкие, потерянные бродяги! И вот надо же! Теперь схватились из-за девушки. Как будто в Соединенном Королевстве нет нескольких миллионов других хорошеньких молодых особ! Ах, Фрэнк, Фрэнк! Мне жаль того из нас, кто проиграет эту битву – неважно, кто это будет: вы или я. Поистине – как говорится в Библии? – лучше бы на шею ему привязали мельничный жернов и бросили в морскую пучину. Давайте выпьем, – заключил Нортмор внезапно, но без тени легкомыслия.

Тронутый печальными словами, я согласился. Присев на край стола, он поднял стакан шерри и посмотрел на свет.

– Если победите вы, Фрэнк, начну пьянствовать. А как поступите в обратном случае?

– Бог знает, – ответил я.

– Что же, – продолжил он, – пока предлагаю тост за Italia irredenta.

Остаток дня прошел в столь же томительной скуке и не менее тягостном ожидании. Пока Нортмор и Клара вдвоем готовили на кухне ужин, я накрывал на стол. Расхаживая по комнате и прислушиваясь к их разговору, с удивлением обнаружил, что основной темой служила моя скромная персона. Снова поставив себя и меня в один ряд, Нортмор дразнил Клару относительно качества соискателей. Однако обо мне отзывался тепло, ни разу не сказав ничего осуждающего, если не адресовал осуждение и себе тоже. Великодушие соперника отозвалось в моем сердце благодарностью, которая в сочетании с грозящей опасностью наполнила глаза слезами. В конце концов, подумал я со смехотворным тщеславием, трое столь благородных людей просто не могут погибнуть, защищая вора-банкира.

Прежде чем сесть за стол, я поднялся на второй этаж и посмотрел в окно. День уже подходил к концу; дюны выглядели совершенно пустыми; сундук с деньгами по-прежнему стоял там, где мы оставили его несколько часов назад.

Мистер Хадлстон вышел к ужину в длинном желтом халате и сел в торце стола; Клара расположилась в противоположном конце, а мы с Нортмором оказались лицом к лицу по обе стороны. Лампа ярко светила; вино было отменным; кушанья, хотя по большей части холодные, не позволяли желать лучшего. Словно молча согласившись, все мы старательно избегали упоминаний о грядущей катастрофе и, учитывая трагичность обстоятельств, представляли собой общество более веселое, чем можно было бы предположить. Правда, время от времени мы с Нортмором по очереди вставали из-за стола и проверяли укрепления, всякий раз напоминая мистеру Хадлстону о серьезности его положения. Банкир смотрел вокруг воспаленными глазами; изможденное болезнью лицо выражало смертельный ужас. Однако он поспешно осушал очередной стакан, вытирал лоб платком и продолжал разговор.

Его рассудительность и осведомленность поразили меня. Мистер Хадлстон оказался удивительным человеком. Очень скоро выяснилось, что он много читал и пристально наблюдал за всем, что происходило вокруг, сумев сохранить живой ум и острую память. Хотя я никогда не смог бы научиться его любить, в тот вечер начал понимать и его успех в бизнесе, и то уважение, которым банкир пользовался до банкротства. Помимо прочего, мистер Хадлстон обладал талантом общения: хотя я ни разу не разговаривал с ним, кроме как в тот страшный вечер, готов с уверенностью назвать отца Клары одним из самых блестящих собеседников из всех, кого довелось встретить на жизненном пути.

Он подробно, с искренним восхищением и без намека на стыд рассказывал о проделках бесчестного коммивояжера, у которого перенимал опыт в молодости, а все мы слушали со смущенным интересом. Внезапно ужин прервался самым странным и пугающим образом.

Захватывающее повествование мистера Хадлстона нарушил звук, напоминавший скрип мокрого пальца по оконному стеклу. Побледнев и потеряв дар речи, все мы застыли от неожиданности и испуга.

– Улитка, – наконец пробормотал я, вспомнив, что эти существа способны издавать подобный звук.

– Какая еще улитка, черт возьми! – проворчал Нортмор. – Тише!

Звук повторился трижды, причем через равные промежутки времени, а потом скрипучий голос по-итальянски прокричал сквозь ставни:

– Traditore!

Веки мистера Хадлстона затрепетали; он запрокинул голову, а в следующий миг без чувств упал под стол. Мы с Нортмором бросились к арсеналу и схватили по ружью. Клара в ужасе вскочила и закрыла лицо ладонями.

Все замерли, считая, что нападение началось. Однако секунды сменяли одна другую, а вокруг дома стояла полная тишина, нарушаемая лишь ровным гулом прибоя.

– Быстрее! – скомандовал Нортмор. – Пока они не ворвались, отнесем старика наверх!