Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Меня разбудил звонок, и я стала ощупывать часы в поисках заветной кнопки отключения будильника. Но что бы я ни нажимала, звук не прекращался. Я села с колотящимся сердцем и поняла, что звонит мой телефон. Мне годами никто не звонил в такое время.
Я сказала что-то вроде «Алло», отмечая спросонок, что получилось скорее «Ум-ма-о».
— Кара? Ты в порядке, дорогая?
Вот тогда я тотчас проснулась, как если бы этот голос раздавался в сантиметрах от моего лица и если бы в одной руке у его обладателя был нож, а другой он набрасывал схему лазерного сканера, чтобы произвести революцию в почтовой системе. Следующим моим словом совершенно точно было «Дерьмо». Я села и включила ночник, ожидая увидеть, что он стоит возле кровати с безумным блеском в карих глазах. Его там не было, конечно, потому что он говорил по телефону. Его бумаги и книги лежали на полу, но его сторона кровати была пустой и холодной. Когда я ушла спать, он сидел в кабинете. Мы шутили о погоде, и он смеялся как совершенно нормальный человек. Так чаще всего и происходило, нормальные дни складывались в нормальные месяцы, пока мне не начинало казаться, что все в порядке, пока я не начинала верить, что дело и правда во мне, что я просто слишком сильно реагирую на то, как много он работает. Я так сильно сжала телефон, что пластик заскрипел. При свете я почувствовала себя беззащитной — словно под прицелом прожектора, — так что я выключила лампу.
— Адам? Где ты?
— Так здорово услышать твой голос. Боже, я скучал по тебе, — его голос звучал так, словно это был мой старый Адам, хороший, как до всего этого безумия. — Как там дети?
— Они в порядке. В полном порядке, — я поняла, что это, вообще-то, неправда. Я никогда не была умелой актрисой, и скрывать безумие Адама становилось все сложнее. Но он видел их сегодня вечером за ужином и даже отчасти справился с беседой. Почему он вел себя так, словно мы расстались на годы? Мое сердце билось так быстро, что его трепетание показалось мне похожим на мурлыканье кошки. У меня заныла голова в районе затылка, и я почувствовала, как пульсирует артерия на шее, словно она готовилась к усиленной работе в ожидании очередной выходки Адама.
— Я так рад. Они хорошие дети. Умные.
Я скатилась с кровати и добралась до двери, а оттуда в прихожую, пригибаясь, как человек, которого ударили в живот.
— Где ты, Адам? Ты в доме?
Я открыла дверь в его кабинет, в запретную зону. Адама я там не обнаружила, и его стол был чист. Монитор и компьютер пропали, провода клавиатуры и мыши тянулись как длинные пальцы, указывающие на дверь. Моя голова раскалывалась. Я слышала, как Адам часто и тревожно дышит у телефона, но он ничего не говорил.
Перемещаясь на цыпочках, хотя мое сердце, казалось, билось громче, чем могли бы шуметь мои шаги, я проверила дом. Хоуп и Дрю спали глубоким детским сном. Пол в комнате Джады был так усыпан куклами, что я не могла подойти к ее кровати. Она перевернулась на бок и что-то пробормотала, когда я быстро включила и выключила свет. Уже в три с половиной года она видела во сне такие ужасные кошмары, что я не любила, когда она мне их пересказывала. Я убеждала себя в том, что именно поэтому днем она была такой беззаботной и счастливой: ночные демоны прогоняли ее заботы и страхи прочь. В противном случае получалось, что она от чего-то прячется или чего-то избегает — совсем как я.
— Скажи мне, что происходит, Адам. Говори со мной.
— Они подобрались слишком близко. Они стали устанавливать всякое в мой компьютер. Посылают сообщения. Слова. Цифры. Я не могу позволить им все заполучить. Все я не отдам. Если они просто украдут мои мысли, украдут их прямо из моей головы, тогда я не смогу заключить сделку. Мне нужно заработать деньги для тебя и детей. Я позабочусь о тебе. Я могу это сделать. Я могу позаботиться о тебе.
Устроившись в прихожей на диване так, чтобы видеть сразу как можно больше окон и дверей, я свернулась калачиком, прижав телефон к уху до синяков. Я могла повесить трубку. Я могла просто выключить телефон. Он зашел так далеко, что ничего из того, что я говорю, уже не имело смысла. Но я провела слишком много лет, делая то, что я считала правильным. Безопасные вещи. Вещи, которые были достаточно правильными, чтобы выровнять его настроение. «Не заводи его, только не сделай ничего, чтобы он сорвался», — эти слова были моей молитвой так давно, что превратились в личный девиз. Я не умела думать иначе. Я так привыкла успокаивать и умиротворять Адама, что не знала, как бросить это занятие, хотя мы уже обсуждали разъезд, который позволил бы ему побыть в покое от детей и связанного с ними хаоса.
— … вот что она сказала. Так мы сделаем это завтра? — спросил он.
— Прости, я еще не до конца проснулась. Сколько сейчас времени? — я посмотрела на телефон, расслабив пальцы, когда поняла, насколько сильно они были сжаты, и затем проверила время. Прилив ярости заставил меня покраснеть. Я могла бы проверить другие часы в доме, если бы они нормально работали, если бы Адам не переставлял их. Даже отодвинув телефон от уха, я слышала, как он вздыхает. Он хотел сказать что-то важное, и, черт возьми, мне бы стоило заткнуться и выслушать его. Люди, которые отвлекались, проявляли неуважение. А оно недопустимо. — Прости, я не все расслышала. Сейчас два часа ночи.
— Два тридцать шесть, Кара. Два часа тридцать шесть минут, — он тщательно выговорил слова, позволяя гневу прорываться между слогами.
— Да, Адам, это так. Так что насчет завтра?
— Мы должны куда-то уехать. Желательно далеко. Куда-то, где шумно, чтобы мы могли говорить. Все выходит из-под контроля. Меня это не устраивает. Я не могу отрываться от вещей, которые важны для меня, — от моей семьи. Вы всегда будете моей семьей. Мы состаримся вместе, как мы всегда говорили.
Это были верные слова, но я слышала, как его кулак бьет по столу примерно на каждом пятом слове. После каждого удара раздавался металлический звук, словно ложка подпрыгивала на столе. Я подтянула к себе шерстяное одеяло с пуфа для ног и накрылась им как палаткой. Я немедленно почувствовала себя лучше. Под защитой. Пуленепробиваемой.
— Мы еще не приняли решения. Давай поговорим об этом дома. Я не могу просто бросить детей. Почему тебя нет дома? Куда ты ушел? — я задержала дыхание, ожидая бури.
— Помнишь, когда мы решили, что Канкуну не сравниться с Касумелем, и отправились в поездку, чтобы понырять? Двадцать семь часов на такси, автобусе, велотакси, пароме, такси, лодке, — он рассмеялся, неторопливо и искренне. — А на обратном пути смыть и повторить. Плавание было великолепным, но ты так разболелась.
Это была совершенно невероятная поездка. Мы отправились в путь вдвоем, чтобы побыть вместе, чтобы сохранить нашу любовь. Тогда и дома дела шли не так уж плохо. Он всего лишь слишком часто поглядывал в зеркало заднего вида и заполнял слишком много желтых линованных блокнотов точками и линиями. Тогда еще показался только самый краешек его безумия, и все поступки Адама еще можно было объяснить. Он выглядел скорее эксцентричным и обаятельным, чем полоумным. Старые добрые времена.
— Был ли хоть один берег, на который тебя не тошнило с борта лодки, место, которое ты упустила? Может, тебя и под водой укачивало? — он снова рассмеялся, его кулак стучал все чаще, и ложка танцевала, звеня.
Он смеялся так громко, что смех в конце концов превратился в резкие горловые щелчки, а потом обратно в гортанный хохот.
— Помнишь старика с длинными волосами, который кормил тебя виноградом? «Вы почувствуете себя лучше», — сказал он. Но ты выблевала все с кормы прежде, чем он взял следующую гроздь. Вот же упрямый старый хиппи.
Больше он не смеялся, и я знала почему. Он отыскивал связи и находил их. Тот худой старик, настолько обгоревший на солнце, что мог бы попасть на плакат об опасности рака кожи, теперь стал одним из них, частью заговора с целью похитить у Адама изобретение, стоившее миллионы. Он был больше не просто стариком с виноградом, он был вором, одним из длинной череды шпионов, первые из которых появились еще в детстве Адама.
— Мне нужно немного поспать, — сказала я. — У детей все в порядке. У нас все в порядке. Давай оставим все как есть. Вернись домой и поспи. Я не хочу больше об этом говорить. Не сейчас, — я услышала, как он сделал глубокий вдох, наполняя легкие почти до разрыва, но я успела добавить: — И мы никуда не едем завтра.
— Ты не сможешь меня заткнуть. Ты — моя семья. Если мы не будем вместе, мы не будем в безопасности. Никто из вас не в безопасности, Кара. Ни ты, ни дети. Вы можете умереть! Ты этого хочешь? Ты хочешь умереть, Кара?
— Нам нужно отдохнуть. Слишком поздно, и никто из нас толком не соображает, — это была ложь. Я соображала прекрасно — кристально ясно. Я думала о том, что он может сделать со мной, с детьми. Как легко будет его разуму соскользнуть еще глубже в пропасть. Я думала о том, как хорошо, что он от меня уехал. В болезни и здравии, да, я поклялась, я знаю, но я не клялась жизнью моих детей. Я знала тогда, что он должен уйти. Завтра он должен уйти навсегда.
Он демонстративно фальшиво фыркнул и рассмеялся. Даже искаженный и приглушенный мобильным телефоном звук меня напугал. Я отключила телефон. У меня так тряслись руки, что я не с первого раза сумела нажать кнопку. Тишина в эфире.
Его истории всегда звучали убедительно. Они были подробными и последовательными, в них участвовало множество прекрасно продуманных персонажей. Когда я первый раз повела его к психиатру, я сделала это, думая, что он страдает от стресса на работе. Мне и в голову не приходило, что он не работал. Годы спустя я размышляла о дюжинах ситуаций, дюжинах людей, даже целых семьях — существовали ли они вне головы Адама.
Возможно, если бы мне удалось привести его к врачу еще хотя бы пару раз, психиатр заметил бы несостыковки, но Адам яростно отказывался вернуться или принимать любые лекарства. Психиатр и лекарства были частью коварного плана, сказал он. Психиатр хотел украсть его идеи, как и коллеги Адама, как работник в банке, как наши соседи. Я подыгрывала ему, чтобы моего имени не оказалось в списке врагов, но эта тактика перестала работать. Рано или поздно дело дошло бы до меня. Я чувствовала себя очень маленькой, понимая, насколько большой была его проблема. Окно в прихожей служило прекрасной рамой месяцу, и меня это злило. Как смела луна висеть там, такая красивая, как будто кто-то только что не прокричал: «Ты хочешь умереть, Кара?» Не просто случайный кто-то, но человек, который так много обещал и верил, что говорил правду, и, возможно, сдержал бы все свои обещания, если бы только его разум не ушел в пике. Я плотно закуталась в шерстяное одеяло, вернулась в свою комнату, устроилась на горе подушек и держала себя в руках.
Я подумала о том, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но кого я могла позвать, чтобы не стало еще хуже? Вызов полиции, психиатра или даже матери Адама его только разозлит. К тому же я уже была ученой. Доносчику первый кнут, и никто, даже собственная семья, тебя не спасет. Сон был рядом, но дотянуться до него я не могла, так что я попыталась глубоко дышать и расслабить каждый мускул, начиная с пальцев ног. К тому времени, как я достигла шеи, я была в спокойном, мирном месте, куда привела меня медитация.
Когда Адам отпер входную дверь, я проснулась и посмотрела на телефон. Было четыре часа, и определитель номера показывал девяносто семь пропущенных вызовов с неизвестного номера. Адам не зашел в спальню, и я снова заснула вместо того, чтобы зайти к нему, когда услышала, что открывается дверь кабинета. У меня не было сил слушать очередной приступ параноидального бреда.
Следующий звонок оказался звуком будильника, и у меня не было времени дремать. Я разбудила Хоуп и Дрю в школу и поставила на стол завтрак. Джада могла поспать подольше: я отвозила ее в садик перед тем, как шла на занятия в колледж. У меня свело внутренности при мысли, что мне нужно зайти и сказать Адаму, что он должен уйти.
Он не ответил, ни когда я постучала в дверь его кабинета, ни когда я толкнула ее и позвала его по имени. Я почувствовала странный кислый запах, который подсказал мне: что-то случилось — еще до того, как я смогла увидеть, что именно. Я сделала шаг назад, потянув дверь за собой. Я не желала ничего знать. Мне хотелось плотно закрыть дверь и никогда больше ее не открывать. Но, конечно, я не могла так поступить, поэтому я снова толкнула дверь и быстро вошла.
Он сидел на маленьком зеленом диване в одном белье, опустив голову на грудь. Как будто спал. Но он не спал. Дюжина банок из-под таблеток лежала на диване рядом с ним. Горсти таблеток рассыпались по полу и подушкам, яркие краски жизни и смерти. Его вырвало ему на грудь и на подушку, на которой я когда-то вышила стихи. Желтый линованный блокнот лежал на его левом бедре. Никаких бизнес-планов, никаких уравнений, никаких идей для патента. Это была записка о самоубийстве с таким безумным содержанием, что она читалась как сценарий дурного фильма.
Часть меня испытала облегчение при мысли, что он наконец упокоился.
Я поняла, что изначальный план самоубийства был другим. Рядом с Адамом лежали длинный меч и короткий подводный нож. На полу валялась книга о ритуальных самоубийствах в Японии, которые совершались ударом меча в живот. Он когда-то рассказывал мне, что считает это хорошим способом покончить с собой.
Я заметила, что он слабо дышал. Его грудь поднималась и опускалась. Я осмотрела комнату, изучая все, кроме его груди, думая обо всем, кроме решения, которое я должна была принять. Еще недавно я бы сказала, что думать нечего, я должна попытаться его спасти. Но это было до того, как я поняла, что каждый новый день становится для него и для всех вокруг него пыткой. Это было до того, как я узнала, что должна заставить его уйти и что даже тогда он, возможно, никогда не перестанет мучить нас.
Если бы я ушла и закрыла дверь, подождала немного дольше, он бы получил то, что хотел. Не было бы это милосердным поступком? Я размышляла куда быстрее, чем мне показалось. Я вернулась в спальню, набрала 911 и обнаружила, что мне сложнее издать что-то большее, чем шепот или писк.
Затем я вышла в кухню, где дети все еще ели свои хлопья.
— Адам заболел, и за ним едет скорая помощь, — сказала я. — Но все будет хорошо.
Хоуп и Дрю кивнули, понимая по моему лицу, что я вру, и не задавая вопросы, на которые им бы все равно честно не ответили. Тогда я позвонила маме, и она приехала вслед за скорой, в рабочей одежде. Она отвела старших детей в школу и поиграла с Джадой, пока медики выкатывали Адама из дома. Он не проснулся и не пошевелил и мускулом. Я до сих пор не знаю, не было ли трусостью с моей стороны то, что я не дала ему умереть.
Высокий стройный полицейский задавал мне неприятные вопросы, и у меня не было сил что-то ему объяснять. Никто не замечал, что я в шоке, пока мама не укрыла меня одеялом и не обняла. Тогда я, наконец, начала разваливаться на части.
К тому времени, как полиция ухала, приехала мать Адама. Я не хотела видеть ее в доме, возможно, потому что внутри я чувствовала себя виноватой. Я выбежала на улицу босиком и в пижаме. Было довольно холодно, и я пожалела, что не накинула пальто, но не вернулась назад. Ивана, мать Адама, припарковалась передними колесами на бордюре возле гаража, одно заднее колесо осталось на дороге, другое заехало на газон. Она стояла, прижав к уху телефон, держа руку на шее, комкая золотую шаль, которая подошла бы к коктейльному платью. Вечерний макияж размазан, волосы в беспорядке, в глазах исступление. Список прегрешений против чувства стиля дополняла пара тонких домашних шлепанцев, отделанных мехом. В нормальных обстоятельствах Ивана Петрович не допустила бы ничего подобного.
— Нет, Софи. Мы не собираемся сидеть и ждать, — сказала она, потом оскалилась на телефон и отсоединилась, нажав на кнопку несколько лишних раз.
— Что…?
— Ты знаешь, что происходит? Почему он сделал это? Что он написал? — ее глаза были огромными и не мигали.
Мое сердце болело за нее. Если бы что-то плохое случилось с моим сыном, я бы чувствовала себя точно так же.
— Я не знаю. Он куда-то уехал прошлой ночью и позвонил, но говорил бессмыслицу. Он вел себя как… Я думаю, «как сумасшедший» — правильное определение. Это случилось после полуночи, и я не ответила, когда он перезвонил. Он говорил… Он говорил плохие вещи. Это был безумный разговор.
Ее телефон зазвонил, и она втянула воздух сквозь зубы.
— Это Кревиц. Констебль Кревиц.
Она уставилась на экран, побледнев, словно вот-вот упадет в обморок. Она явно была не в состоянии ответить.
— Присядьте, — приказала я. — Дайте мне телефон и сядьте.
Он протянула мне телефон, прямой рукой, и как только я его взяла, она обошла машину, чтобы сесть на водительское сиденье. Я не успела задуматься над тем, что она впервые прислушалась к какому-либо моему предложению.
— Алло? Это Кара.
— Он жив и разговаривает. Просто подумал, что вы хотели бы знать.
— Спасибо, — я почувствовала облегчение и сама этому удивилась. — Что он говорит? — спросила я, наивно надеясь, что это что-то прояснит, сделает ситуацию более нормальной.
Констебль вздохнул, вероятно, сожалея о том, что взялся за доброе дело.
— Он сказал, что не планировал просыпаться, — он дал мне несколько секунд. — Он не смог сказать нам, сколько и чего он принял. У него был большой набор. В основном, рецептурные препараты, в основном, не его.
— Я передам Иване, что он очнулся, — сказала я, наклоняясь вбок, пока мне не пришлось опереться об машину, чтобы не упасть.
— Что? Говори громче.
— Спасибо.
— Есть еще кое-что, но, гм, я не понимаю, что это за чертовщина.
Он колебался на протяжении по крайней мере трех медленных вдохов, и я использовала это время, чтобы самой глубоко вдохнуть, чтобы темные круги исчезли перед моими глазами.
— Что вы узнали? — прошептала я, представляя себе всякие ужасы.
— Парень по соседству от вас сказал, что он практически выбил его дверь прошлой ночью. Они однажды говорили о газонокосилках, но не знали друг друга толком. Адам сказал, что ему нужны бумага, ручка и телефон. Он заполнил два блокнота записями и сделал несколько звонков. Сосед просто дал ему все это и снова лег спать, но когда он увидел скорую и полицейскую мигалку возле вашего дома, то решил, что должен обо всем рассказать и передать нам блокноты.
Я услышала, как он снова делает глубокий вдох, и подумала, насколько все должно быть плохо, чтобы расстроить полицейского. Затем Херши прижалась к моей ноге, и я вспомнила, как плохо все бывало.
— Сосед говорит, что его кошка спала в той комнате, это дружелюбная кошка, которая всех любит. Но сегодня утром она всего боится, прячется, и они не могут к ней подойти. У нее из спины выдран клок шерсти. Сосед в ужасе и не знает, что и подумать.
Голос констебля был ровным, словно он старался стереть образы из своего воображения.
— Я понятия не имею, что все это значит, — сказала я. — Он оставлял послания людям, и он думает, что ему тоже оставляют послания.
— Господи. Кто оставляет, инопланетяне или еще кто?
— Обычные люди. Бизнесмены. Но мне нужно рассказать Иване, что случилось. Как он — что-то еще происходит?
— Нет. И этого достаточно, правда? Господи. Чертова бедная кошка… Скажите Иване, что я встречусь с ней в больнице. Нам нужно заявление по поводу… Я позвоню вам попозже.
Я отключилась и открыла пассажирскую дверь машины. Ивана положила голову на руль. Ее губы шевелились.
— Он в порядке. Он проснулся, и они с ним немного поговорили.
— Поедем со мной, — она еще не умоляла, но была близка к этому.
Я хотела успокоить эту несчастную мать. Я хотела поддержать ее, хотя она никогда не помогала мне. Но мне нужно было позаботиться о собственных детях.
— Дети, Ивана. Я не могу оставить Джаду. Мне некому…
Она помахала рукой, отпуская меня, и снова прижалась головой к спинке сиденья. С глубоким вздохом, от которого ее легкие, наверное, расправились, она снова стала собой. Плечи назад, подбородок вверх, стальная женщина. Югославская аристократка. Она взяла свой телефон из моей вялой руки и помахала мне. Я вышла, она завела машину, и я едва успела закрыть дверь, когда она начала выезжать задним ходом со двора.
Мне стало стыдно от того, что я с ней не поехала. Предательница.
Я жалела Ивану, невзирая на всю ее холодность. Ей было некуда деваться ни от приступов его творческого безумия, ни от депрессивной ярости. И хотя я надеялась, что ей удастся убедить его начать лечение, я знала, что его гнев и издевки сломят ее, как сломили меня. Жить с ним было невесело. Перепады его настроения — от мрака к вспышкам гнева — делали напряженным и хаотичным любой день. Адской пыткой были и его недельные приступы молчания. Он умел своим пристальным взглядом каждую минуту напоминать тебе о том, что ты разочаровала его каким-то образом, но как именно — никогда не узнаешь.
Что-то должно было рухнуть, так пусть это будут мои отношения с Адамом. Он стал слишком опасен. Голоса могли велеть ему оборвать мою жизнь, или жизни детей, или даже спалить дотла весь дом. Я видела, что он упал в темную бездну безумия, и не была уверена, что он выкарабкается.
После того как Джада села смотреть мультики, а старшие дети ушли в школу, я обнаружила, что мой ноутбук раскрыли и выпотрошили. Жесткого диска больше не было. Мои задания, книга, которую я начала писать, и сотни фотографий пропали. Возможно, он выбросил их в канаву, или сжег, или что там от него потребовали голоса ради того, чтобы сбить людей в грузовиках со следа.
Джада помогла мне испечь мое любимое шоколадное печенье, потому что мне нужны были калории, чтобы справиться со стрессом.
Моя мама позвонила поздно вечером. Как специалистке в области психотерапии, ей позволили повидать Адама во время ланча.
— Ты должна принять решение, — сказала она. — Он кое-что мне рассказал, и я вижу, что все куда серьезнее, чем мы с тобой подозревали. Ему нужно отправиться в государственную клинику. Я позвонила и добилась для него места, но он не пойдет по доброй воле. Либо ты подпишешь согласие на его госпитализацию, либо его должны будут выписать.
— Он с ума сойдет, если я это сделаю. Кто знает, что…
— Он уже сошел с ума, Кара.
— Потому что я позвала на помощь.
Она замолчала, ожидая моего решения. Она не собиралась повторять. Я знала, когда набрала 911, что меня ждут неприятности. Что так, что эдак — я была виновата.
— И что тогда будет? — спросила я, хотя уже примерно представляла, как работает государственная психиатрическая помощь.
— После того как его туда отправят, он не сможет выйти, пока они не разрешат. Ты не сможешь его забрать. Никто не сможет. Отменить это непросто.
Я почувствовала облегчение. Ему помогут, дадут волшебную таблетку, которая прояснит его разум… И это снимет с меня ответственность. Но передать его врачам, чтобы они с ним разбирались, казалось слишком легким выходом. Словно я вру, чтобы спасти меня и детей.
— Я думаю, у него биполярное расстройство. Очень сильное. Он надолго там засядет, — сказала я, боясь и надеясь.
— Теоретически да, — продолжила мама. — Но ведь он бросил работу, и у него нет страховки. Они продержат его, пока он не придет в норму, и тогда, поскольку есть дюжины людей, которые ждут, пока освободится место, они отправят его домой.
— Домой? — только не в мой дом. Больше никогда. Я не могу.
Я пыталась представить, как работает государственная больница. Они дадут ему таблетки, чтобы успокоить его и приглушить паранойю. Он бросит их, не пройдет и дня или двух после выписки. Сначала я буду присматривать за ним, чтобы убедиться, что он принимает их утром и вечером. Но потом я начну верить, что все хорошо. Дела все лучше. И вот как-нибудь ночью в 3:25 тонкое щупальце паранойи проскользнет мимо таблеток и прошепчет ему, что он не должен их принимать. Он услышит, что лекарство — это яд, или способ контролировать его, или часть заговора с целью приглушить его творческий ум. Он пропустит несколько приемов, чтобы просто проверить идею, и когда его мания вернется и вознесет его на вершину мира, он решит, вне всякого сомнения, что таблетки ему принимать нельзя, и на этом все кончится. И снова придут веселые времена. Примерно такие, как сегодня.
Время. Я должна была купить немного времени, чтобы составить план.
— Я приеду через двадцать минут и все подпишу.
Войти с помощью соц. сетей: