Книга: Думай, что говоришь
Назад: Промежуточные итоги-3
Дальше: Глава 8 Сравнения, метафоры и другие фигуры высшего пилотажа

Часть четвертая
Немного фокусов и настоящей магии!

Глава 7
Следите за выражением лица! Даже когда пишете!

«От удивления ее лицо собралось в глубокие складки», «Он кивнул вниз, показывая, что не склонен», «Он кивнул подбородком», «Ее голос молчал». Начинающие авторы, переходя к описанию человека, его движений и выражения лица, почему-то допускают больше всего ошибок. Видимо, нам труднее всего описывать самих себя и наших ближних. Как избежать косноязычия в таких случаях?

Лицом к лицу лица не увидать

«Крылатые слова», вынесенные в заголовок, – строка из стихотворения Есенина «Письмо к женщине». Оно посвящено Зинаиде Райх, второй жене поэта. Та была красавицей. Художница Софья Вишневецкая, например, писала: «Мне нравилась ее внешность, ее прелестные, как вишни, глаза и веки, как два лепестка… необыкновенная матовая кожа и абсолютная женственность».
Но в стихотворении ее внешность почти «не видна». Мы не узнаем, какого цвета были ее глаза, вились ли волосы, была ли она высока, стройна, величава или, напротив, маленькая и подвижная. В стихотворении описана просто женщина. Есенин рассказывает лишь о том, как она вела себя в момент их расставания:
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.

И немного – о ее чувствах:
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.

Однако большая часть стихотворения посвящена чувствам самого Есенина. Да и эту фразу («Лицом к лицу лица не увидать») поэт употребляет в переносном смысле. Он говорит вовсе не о лице любимой женщины, а о перевороте, произошедшем в стране и о своем отношении к нему:
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь —
Корабль в плачевном состояньи.
Земля – корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я,
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был —
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.

У Зинаиды Райх впереди была хотя и короткая, но очень интересная жизнь: она училась в Москве в Высших режиссерских мастерских вместе с Сергеем Эйзенштейном, вышла замуж за руководителя этой мастерской Всеволода Эмильевича Мейерхольда (тот самый «серьезный, умный муж», с которым жила героиня стихотворения). Он усыновил двух ее детей, а Зинаида стала ведущей актрисой его театра. Судьба этой семьи оказалась трагической: Мейерхольда расстреляли, а Зинаида была убита в своем доме, и тайна ее смерти не разгадана до сих пор.
Есенин был знаком с Мейерхольдом, навещал детей в его доме. Но в стихотворении и Всеволод Эмильевич, и Зинаида – лишь тени, не имеющие ни биографии, ни черт лица, поскольку задача поэта была иной. Он в буквальной смысле не видит лица своей героини, не слышит ее слов, ему важно только то впечатление, которое они производят на «лирического героя» – в данном случае, на него самого в прошлом.
Иногда, читая произведения начинающих авторов, я искренне жалею, что они не «пошли путем Есенина» и посчитали своим долгом подробно описать внешность своих героев. Потому что ни к ним, ни к автору она совершенно не вызывает симпатии – одно лишь недоумение.
Пожалуй, в моей коллекции курьезных цитат фразы, которыми авторы пытались описать своих героев, встречаются чаще всего. Некоторые – в своем роде настоящие шедевры.
Судите сами:
«На ее голове была пышная шевелюра из кудрей».
«В комнату вошел немного стройный юноша».
«К комнате приближались резкие решительные шаги».
«В комнату хмуро вошел Холмс».
«Он сардонически и хладнокровно улыбался». (У другого автора я нашла такой вариант «Он сатирически улыбнулся». – Е.П.)
«Он был мужчиной квадратного телосложения».
«У нее была длинная челюсть».
«В комнату вошла изящная на вид молодая девушка».
«Ему нравилось ее лицо нежно-бежевого оттенка». (У того же автора я нашла и «Стены костяного цвета» – возможно, он имел в виду «цвет слоновой кости» – Е.П.).
«Она опустила глаза на свои грациозные пальцы ног».
«Стелла ловко развернула свою стройную фигуру на каблуках и вышла игривой походкой из комнаты».
«Привлекательность симпатичной блондинки пострадала от переживаний последних дней».
«При входе в заведение с игральными автоматами, у распахнутой двери, курили две девицы. Одна из них, с большими черными и лукавыми глазами на ослепительно красивом лице, смотрела на него с вызывающей улыбкой».
«Связистка как всегда просунула пол-лица в дверь».
«Он что-то говорил уголком рта».
«Грег яростно встряхнул голову».
«Во внешности Павла сочетались неудержимое обаяние и смешное узловатое лицо. Черты его лица под щетиной жестких непослушных коротких светлых волос были неправильными и обветренными. Он был среднего роста, с короткой шеей и тяжелыми плечами, что заставляло его при ходьбе немного подаваться вперед».
«Живя сам по себе, он стал другим человеком: юношей среднего роста, с твердыми плечами, упругими мускулами. Черты его лица сделались тупыми, но суровыми и сжатыми, вокруг рта пролегли бугры мускулов».
«Три, по странному совпадению, худых или, как нынче принято их называть, стройных подруги, соблюдая осанку, вытянулись вокруг бабушки. Еда доставляла всем удовольствие, но не вызывала неудержимой тяги. Была вкусной, просто по тем или иным причинам предпочитала быть съеденной медленно, аккуратно, без добавок».
«Он при жизни был живым ребенком».
«Олег задумчиво смотрел Аглае в спину. Сколько, оказывается, есть в этом мире странного и маловероятного!».
Последняя фраза, на мой взгляд, как нельзя лучше подходит для завершения этого «парада уродов». Это далеко не все, что мне пришлось прочесть. Но сейчас пора прерваться и подумать: а что авторы делали неправильно, и почему, читая эти отрывки, хочется смеяться и плакать?
* * *
По поводу этих фраз и ошибок, которые допущены в них, можно было бы сказать многое. Например, что слово «шевелюра» означает:
ШЕВЕЛЮ́РА, шевелюры, жен. (франц. chevelure). Волосы на голове. Пышная шевелюра.
Поэтому «шевелюра из кудрей» – это тавтология.
Что невозможно быть «немного стройным» или «много стройным».
Что шаги не могут приближаться к комнате отдельно от человека.
Что слово «хмурится» значит:
ХМУ́РИТЬСЯ, хмурюсь, хмуришься, несовер. (к нахмуриться). Сурово, угрюмо или задумчиво морщить лицо, брови. «Целый час стою, недвижно хмурюсь и молчу». Некрасов.
|| перен. Покрываться тучами, становиться пасмурным. – Буря, не смолкая, выла. «И небо хмурилось». Некрасов.
Понятно, как можно «хмуро посмотреть» на кого-то и даже, может быть, «хмуро улыбнуться», но не понятно, как можно «хмуро войти».
Что хотя слово «сардонический» происходит от греческого sardonios (язвительный, злобно-насмешливый), но в русском языке «сардоническая улыбка» стала медицинским термином (по латыни risus sardonicus) и означает «стойкую гримасу, при которой углы рта оттянуты книзу и кзади с образованием морщин и складок кожи, брови и крылья носа приподняты, а челюсти крепко сжаты; наблюдается при столбняке и обусловлена судорожным сокращением мимических мышц».
Нельзя и «сатирически улыбнуться», потому что:
САТИ́РА, сатиры, жен. (лат. satira).
1. Обличительное литературное произведение, изображающее отрицательные явления действительности в смешном, уродливом виде (лит.). Сатиры Кантемира. Шутливая сатира Горация. Гневная сатира Ювенала. Бич сатиры. Заклеймить сатирой общественные пороки. Сатира на взяточников. «Сатира – плеть, ударом обожжет». Гончаров. «Не любит узнавать никто себя в сатире». Крылов. «Там (в театре) в стары годы, сатиры смелый властелин, блистал Фонвизин, друг свободы». Пушкин.
2. перен., только ед. Насмешка, обличение. «Сатира и мораль смысл этого всего?» Грибоедов.
А прилагательное «сатирический» означает:
САТИРИ́ЧЕСКИЙ, сатирическая, сатирическое.
1. прил. к сатира в 1 знач.; являющийся сатирой (лит.). Сатирическая литература. Сатирический роман.
2. Свойственный сатире, насмешливый, язвительно-иронический. Сатирическое изображение жизни. Сатирически (нареч.) рассказывать о чем-нибудь.
То есть «сатирическим» может быть ваш рассказ о каких-то событиях, но для улыбки это «слишком большая нагрузка».
Возможно, оба автора тщетно пытались вспомнить выражение: «саркастически улыбнулся». Вот оно вполне допустимо и часто встречается у классиков русской литературы. Согласно словарю Ушакова:
САРКАСТИ́ЧЕСКИЙ, саркастическая, саркастическое (книжн.). Исполненный сарказма, выражающий сарказм, едкий. Саркастическая усмешка. Саркастический тон. – Знаешь, что такое саркастическая улыбка?… «Насмешливая улыбка, понимаешь, – насмешливая и презрительная». Достоевский.
А еще можно улыбаться «насмешливо», «колко», «иронически», «язвительно», «ехидно», «ядовито». Видите, какой богатый запас синонимов! И совсем нет необходимости улыбаться «сардонически» или «сатирически»!
Подобный комментарий можно было бы написать к каждой фразе. Но почему авторы совершили эти ошибки и, самое главное, почему они не заметили их? Почему, когда речь заходит об описании человеческого лица и тела, пишущими вдруг овладевает косноязычие?
* * *
Возможно причина все в том же «табу на эмоции» о котором мы говорили в третьей главе. Ведь выражение лица, поза, движение человека отражают его настроение и чувства. А последние в нашем обществе сильно табуированы. Когда мы беремся описывать «телесный язык» эмоций, то преступаем это табу, но чувство неловкости остается и сковывает наше воображение.
Это, безусловно, так. Но откуда взялись, к примеру, «грациозные пальцы ног»? Ведь эта ошибка никак не связана с проявлением эмоций. Нет, но она, на мой взгляд, является следствием другой очень распространенной болезни начинающих авторов – «перфекционизма».
Слово «перфекционизм» происходит от французского корня «perfection» – «совершенствование» и означает «стремление к совершенству». Психологи могут многое сказать о том, что скрывается за подобной склонностью. Однако в данном случае я имею в виду убеждение начинающих авторов в том, что они должны описывать каких-то необычных, незаурядных людей, обладающих в том числе невероятной красотой или, напротив, уродством.
Впервые я столкнулась с этой странной особенностью еще в школе, когда на уроке русского языка нам задали описать кого-то из своих одноклассников. Соседка по парте показала мне свое сочинение, в котором описывала подругу. У нее получился какой-то монстр: «глаза черные, как темная зимняя ночь» (на самом деле глаза были золотисто-карие), «губы красные, словно она наелась спелой малины», «волосы черные, как вороново крыло» (волосы были каштановые, с рыжинкой), «в школу она плывет, как лебедь, а из школы идет как павлин».
– Что это значит? – спросила я.
Моя соседка задумывалась, а потом неуверенно ответила:
– Ну, когда она идет в школу ей грустно, а когда из школы – весело!
Теперь я понимаю, что смутило меня тогда. То, что моя соседка пыталась не описать свою подругу, а «польстить ей» – и перестаралась. Другие ребята из нашего класса все же попытались описать реальных людей, и у многих вышло совсем неплохо.
Похожую историю рассказывает и Александра Бруштейн в автобиографической повести «В рассветный час». Действие происходит в конце XIX века. Девочки-институтки собираются издавать литературный журнал:
«Одной из первых неожиданно приносит рассказ «Неравная пара» Тамара. Мы читаем… Бедный, но гениальный музыкант дает уроки сиятельной княжне. У нее – глаза! У нее – ресницы! У нее – носик и ротик! У нее – шейка! У нее – золотые кудри, нежные, как шелк. У нее прелестные ручки и крохотные ножки! Описание красоты молодой княжны занимает почти целую страницу. У бедняка-музыканта нет ни ручек, ни ножек, ни шейки, ни ротика. У него только глаза – «глубокие, как ночь», смелые и решительные. Он необыкновенно умный, образованный и талантливый. Молодые люди влюбляются друг в друга. Однажды юная княжна играет на арфе; музыкант слушает сперва спокойно, но потом, придя в экстаз, склоняется к ногам юной княжны и целует ее туфельку. Молодые люди мечтают пожениться. Об этом узнают старый князь и старая княгиня и решают отдать свою дочь в монастырь: пусть живет до самой смерти монахиней, но только не женой бедного музыканта! Подслушав это родительское решение, молодая княжна бежит к озеру, ее белая вуаль развевается по ветру; она бросается в озеро и тонет. Бедняга музыкант бросается за ней – и тоже тонет. Конец».
Тамара написала «сентиментальную повесть». Этот жанр был популярен в России в первой трети XIX века, когда литература «нащупывала пути» к реализму. Первым подобным произведением была «Бедная Лиза» Карамзина. История любви бедной крестьянской девушки Лизы и коварного Эраста вызвала фурор среди «чувствительных душ» в Москве и Петербурге. Восторженные почитатели (а их было немало) нашли тот самый пруд, «под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов» и где Лиза простилась с жизнью. (Он находился на месте теперь уже бывшего инженерного корпуса завода «Динамо», рядом со станцией метро «Автозаводская»). Деревья, растущие вокруг пруда, были испещрены надписями – сентиментальными («В струях сих бедная скончала Лиза дни; Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни!») или сатирическими («Здесь в воду бросилась Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду всем хватит места!»).
Разумеется, у Карамзина тут же появилось множество подражателей. Бесчисленные авторы предлагали своим читателям поплакать над судьбой «Несчастной Маргариты», «Обольщенной Генриетты», «Бедной Хлои», «Бедной Маши», «Инны», «Даши, деревенской девушки», не были забыты и страдания мужчин: «Русский Вертер», «Несчастный М-в»…
Вскоре от сентиментализма «отпочковался» романтизм, который стал описывать не просто «чувства», а страсти – причем, «страсти роковые». Изменились и портреты героев. Они стали теми самыми «нечеловечески красивыми» или «нечеловечески ужасными» персонажами, возбуждавшими экзальтированных дам и романтических «юношей бледных со взором горящим». Таково описание «духа изгнания» в поэме Лермонтова «Демон»:
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел.
То не был ангел-небожитель.
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!

Конечно, романтические произведения так и напрашивались на пародии, которые и не заставили себя ждать. В повести Пушкина «Уединенный домик на Васильевском» черт предстает в виде «степенного, тщательно одетого» чиновника, а в «Лефортовской маковнице» Антония Погореловского к героине сватается не демон, а… кот, превращенный ее бабкой-ведьмой в человека. Он тоже одет в «зеленый мундирный сюртук» чиновника, но его кошачье происхождение выдает то, как он «странным образом повертывал головою и умильно на нее поглядывал, почти совсем зажмурив глаза», ходил «плавно выступая», «тихо что-то ворчал себе» и кланялся «с приятностию выгибая круглую свою спину». Окончательно же его разоблачила такая сцена, которую «невеста поневоле» увидела в окно: «Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалелеич сошел с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но, дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать».
Пушкина эта история привела в восторг. Он пишет из Михайловского брату Левушке: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину». (Пушкин перепутал «псевдоним», который взял кот, вступая в мир людей, но это, разумеется, не беда).
Конечно, любовь к романтическим преувеличениям не угасла в одночасье. Поэма Лермонтова «Демон», которую я цитировала выше, была написана в 1829–1839 годах (то есть, уже после повести Погореловского), издана в отрывках в «Отечественных записках» в 1842-м и вызвала восторженные отзывы у читателей и критиков. Однако восторги эти немного поутихли в 1860-х годах, когда на смену романтизму пришел критический реализм. Теперь Лермонтова с его Демоном называли «кумирами провинциальных барышень». В конце же XIX века даже последним сентиментальные и романтические произведения казались смешными. Конечно, попади им в руки поэма Лермонтова, они, скорее всего, не смогли бы устоять перед обаянием его поэтического гения. Но произведение их гораздо менее талантливой подруги вызвало в них смешанные чувства:
«Этот рассказ – «Неравная пара» – обходит весь класс, и все плачут над ним! Мы, редакторы, в отчаянии: все плачут – значит, это хорошо? А мы все четверо, собравшись на первое редакционное собрание у меня, хохочем – тоже до слез. По крайней мере, у Мани, по обыкновению, рот смеется, а глаза плачут крупными слезами.
Мы – в полной растерянности.
– Что делать? – говорит наконец Лида. – Это же совершенный ужас! Безвкусица!
– Но все плачут! – замечает Варя.
– Еще грустнее: значит, ни у кого нет вкуса! Ну, что у нас там еще есть?»
Итак, уже в конце позапрошлого века даже провинциальным барышням было ясно, что «нарочитая красивость» и «нарочитая романтичность» – проявление безвкусицы, как и все нарочитое. Но это до сих пор неясно некоторым современным авторам. И в их произведениях мы можем прочитать:
«Жилет из черной саржи и рубашка с высоким воротником придавали его орлиным чертам лица совершенство».
«Когда корабли прибыли на остров, афинских девушек и юношей, среди которых был и Тесей, отличавшийся бесстрашным выражением лица и крупным телосложением, отвели в Кносский дворец».
«Вошла Ариадна, покрытая лишь тонкой шелковой накидкой, подчеркивающей великолепную стройность молодого тела. Ее божественные черные глаза загадочно блестели. Белоснежные руки держали острый меч с изумительной гравировкой на рукояти».
«Редкое у нас библейское имя – Ева – удивительно подходило к ее неординарной, полной контрастов внешности. Брюнетка, с ослепительно белой кожей и прозрачными зелеными глазами, она сводила Максима с ума точеностью своей фигуры, грациозной законченностью движений».
«И даже присутствие Клер с ее элегантными лодыжками не могло удержать его в гостиной».
«Она зарычала, изгибая свои совершенной формы губы, чтобы изобразить рычание».
«Он был на год-другой старше остальных: высокий, широкоплечий юнец, красивый, как лорд, с прекрасными зелеными глазами и тонкими губами, дергающимися сперва вниз направо и вверх направо». (Сардоническая улыбка? – Е.П.).
«Он пододвинул табурет под свои великолепные голени».
«Она прихлебывала ароматный напиток, задумчиво глядя на сумку, оставленную ей незнакомцем с нечеловечески диким взглядом».
Но, может, авторы просто не знают, как писать иначе?

Учимся у классиков

Давайте обратимся за советом к классикам. Причем, к классикам, работавшим именно в реалистической манере. Например, к моему любимому Тургеневу. В статье «По поводу «Отцов и детей» он признается: «Я должен сознаться, что никогда не покушался «создавать образ», если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы. Не обладая большою долею свободной изобретательности, я всегда нуждался в данной почве, по которой я бы мог твердо ступать ногами».
Давайте посмотрим, как он рисует портреты героев в своей чудесной повести «Первая любовь». Главная ее «изюминка» – рассказ ведется от лица мальчика-подростка, который на всем протяжении повести не понимает, что происходит, а догадывается только в финале. Тургеневу нужно было построить свой рассказ так, чтобы читатель видел больше рассказчика. И он с этим справился! Но мы сосредоточимся именно на портретах.
Итак, повесть начинается с того, что герой вместе в родителями приезжает на подмосковную дачу. Его отец сыграет важную роль в последующих событиях, поэтому о нем и о его отношениях с сыном Тургенев рассказывает подробно.
И начинает с первой встречи Петра Васильевича (так зовут отца) с княжной Зинаидой, свидетелем которой оказывается его сын Володя:
«Мой отец всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто; но никогда его фигура не показалась мне более стройной, никогда его серая шляпа не сидела красивее на его едва поредевших кудрях».
Итак, теперь мы знаем, что Петр Васильевич строен, изящен, что он одевается просто, но элегантно, и что он уже начал лысеть. Перед нами образ «стареющего денди», пытающегося удержать свою молодость. Немногими строками выше Тургенев пишет о родителях главного героя:
«Мой отец, человек еще молодой и очень красивый, женился на ней (матери Володи. – Е.П.) по расчету; она была старше его десятью годами. Матушка моя вела печальную жизнь: беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась – но не в присутствии отца; она очень его боялась, а он держался строго, холодно, отдаленно… Я не видал человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного».
Так видит отца сын. Но мы уже знаем (Тургенев рассказал нам это между строк), что сам Петр Васильевич вовсе не так уж самовластен. У него есть противник, причем такой, борьба с которым безнадежна – время. Для Петра Васильевича очень важно выглядеть «очень молодым и очень красивым», поэтому он придает такое значение своей одеже. Но его намечающаяся лысина (не «благородная седина», а пошлая лысина) говорит ему о том, что он неизбежно проиграет.
Прототипом Петра Васильевича был отец самого Тургенева – Сергея Николаевич. Сохранившиеся портреты доносят до нас тот образ, в каком он, вероятно, и хотел сохраниться в памяти потомков. Стройный юный кавалергард (Сергей Николаевич участвовал в войне 1812 года и отличился храбростью в Бородинском сражении), туго затянутый в мундир, с напомаженными и уложенными в причудливые локоны волосами (без всякой начинающейся лысины).
Вот что Тургенев рассказывал о нем: «В «Первой любви»… я изобразил своего отца. Меня многие за это осуждали, а в особенности осуждали за то, что я этого никогда не скрывал. Но я полагаю, что дурного в этом ничего нет. Скрывать мне нечего. Отец мой был красавец; я могу это сказать потому, что я нисколько на него не похож – я похож лицом на мать. Он был очень хорош – настоящей русской красотой. Он обыкновенно держал себя холодно, неприступно, но стоило ему захотеть понравиться – и в его лице, в его манерах появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно становился он таким с женщинами, которые ему нравились».
Далее Володя рассказывает о своем отце:
«Странное влияние имел на меня отец – и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу – он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины – и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато когда он хотел, он умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась – я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником… потом он так же внезапно покидал меня – и рука его опять отклоняла меня – ласково и мягко, но отклоняла.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз – всего только раз! – он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал… Но и веселость его и нежность исчезали без следа – и то, что происходило между нами, не давало мне никаких надежд на будущее – точно я все это во сне видел. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо… сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему… он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке – и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею. Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к тому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни», – сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он в тот день был, как я это называл, «добрый»; тогда с ним можно было говорить о чем угодно).
– Свобода, – повторил он, – а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу?
– Что?
– Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть – и будешь свободным, и командовать будешь.
Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить – и жил… Быть может, он предчувствовал, что ему не придется долго пользоваться «штукой» жизни: он умер сорока двух лет».
А вот что рассказывает об отце самого Ивана Сергеевича Анатолий Федорович Кони: «Отец писателя «красавец-мужчина», поправивший свои дела женитьбой на богатой некрасивой девушке, был человек равнодушный ко всему и в том числе к детям. Ограничась относительно их ролью чистокровного производителя, он покорно склонял свою выю под иго жены. Его совершенно обезличила и обезволила эта женщина».
Похож? Очень похож. И все же – не до конца. Петр Васильевич вовсе не выглядит «обезличенным и обездоленным»: в повести роль жертвы достается как раз его жене. Образ самовластной «дикой помещицы» пригодится Тургеневу для рассказа «Муму», в котором прототипом московской барыни, хозяйки Герасима будет тоже мать писателя. В этой же повести он нарочно смягчил ее черты, показал страдающей и оскорбленной.
Николай Михайлович Чернов, научный консультант музея-заповедника И.С. Тургенева «Спасское-Лутовиново», доказывает, что и образ Петра Васильевича из «Первой любви» не является точным портретом Сергея Николаевича. Он пишет: «Сергей Николаевич Тургенев, как выразилась одна дама, друг их дома, «был хорошим отцом и сыном». Теперь, зная работы М.К. Клемана, Т.П. Ден, В.А. Громова и других, мы можем смело повторить: да, был прекрасным отцом. Его неправомерно вполне отождествлять с Петром Васильевичем, героем «Первой любви». Он приучал своих мальчиков к строгой мужской жизни, нанимал им лучших наставников, сам был чутким педагогом. Он требовал от сыновей аккуратности, терпения в любом деле, не допускал потворства. И при этом оставался заботливым и нежным родителем».
Именно так работал Тургенев: имея перед глазами портрет хорошо знакомого ему человека, он брал из него те черты, которые нужны были для создания художественного образа, и «дарил» их своему герою. И в повести «Первая любовь» мы можем увидеть еще один пример такого «избирательного портрета».
* * *
Судьба сделала семью Володи соседями юной и прекрасной княжны Зинаиды и ее старой матери.
Вот какой впервые видит свою юную соседку Володя:
«На поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешечки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно подставляли свои лбы – а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу».
Мы почти ничего не знаем о внешности девушки, только о том, что она была высока и стройна. Но зато Тургенев рассказывает нам, какое впечатление она произвела на Володю: «Что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое». И, собственно, вся повесть будет посвящена разгадыванию Володей характера Зинаиды: почему она выглядит хрупкой и трогательной и в то же время обладает какой-то странной властью.
Володя приходит в гости к Зинаиде и ее матери и получает возможность рассмотреть вблизи девушку, которая так его интересует. И снова ему прежде всего бросается в глаза, что ее лицо постоянно меняется, отражая ее мимолетные чувства:
«Молодая девушка продолжала глядеть на меня с прежней усмешкой, слегка щурясь и склонив голову немного набок».
Потом:
«Княжна села, достала связку красной шерсти и, указав мне на стул против нее, старательно развязала связку и положила мне ее на руки. Все это она делала молча, с какой-то забавной медлительностью и с той же светлой и лукавой усмешкой на чуть-чуть раскрытых губах. Она начала наматывать шерсть на перегнутую карту и вдруг озарила меня таким ясным и быстрым взглядом, что я невольно потупился. Когда ее глаза, большею частию полуприщуренные, открывались во всю величину свою, – ее лицо изменялось совершенно: точно свет проливался по нем».
И еще несколькими минутами позже:
«Я воспользовался тем, что она не поднимала глаз, и принялся ее рассматривать, сперва украдкой, потом все смелее и смелее. Лицо ее показалось мне еще прелестнее, чем накануне: так все в нем было тонко, умно и мило. Она сидела спиной к окну, завешенному белой сторой; солнечный луч, пробиваясь сквозь эту стору, обливал мягким светом ее пушистые золотистые волосы, ее невинную шею, покатые плечи и нежную, спокойную грудь. Я глядел на нее – и как дорога и близка становилась она мне! Мне сдавалось, что и давно-то я ее знаю и ничего не знал и не жил до нее… На ней было темненькое, уже поношенное, платье с передником; я, кажется, охотно поласкал бы каждую складку этого платья и этого передника. Кончики ее ботинок выглядывали из-под ее платья: я бы с обожанием преклонился к этим ботинкам… «И вот я сижу перед ней, – подумал я, – я с ней познакомился… какое счастие, боже мой!» Я чуть не соскочил со стула от восторга, но только ногами немного поболтал, как ребенок, который лакомится.
Мне было хорошо, как рыбе в воде, и я бы год не ушел из этой комнаты, не покинул бы этого места.
Ее годи тихо поднялись, и опять ласково засияли передо мною ее светлые глаза – и опять она усмехнулась».
Володю околдовывает сочетание невинности и лукавства, которое он видит в Зинаиде. Но Тургенев (и мы вместе с ним) замечает то, на что на обращает внимание и Володя: поношенное платье Зинаиды. Княжна бедна (об этом в повести будет говориться много раз), ее прелесть – ее единственный капитал. Она должна «выгодно пустить его в оборот», найдя себе богатого жениха и очаровав его. Но Зинаида к тому же горда, и эта мысль не может ее не оскорблять.
* * *
Прототипом княжны Зинаиды была поэтесса Екатерина Шаховская. О ней известно мало, не сохранилось даже ее портрета. Однако ее произведения дают понять, что она отдавала дань модному в начале XIX века романтизму, любила фантазировать, воображая полные символики аллегорические картины, и могла раскрыть внимательному слушателю или читателю свои чувства. Как и Зинаида! В повести приведены несколько ее «стихотворений в прозе» – фантазий, которыми она делится со своими поклонниками и по которым Володя пытается проследить историю ее любви.
В 1833 году княжна Шаховская опубликовала поэму «Сновидение» – с подзаголовком: «Фантасмагория». В этой поэме есть такие строки:
Что голос осуждений света?
Глагол ничтожной суеты!
Я не хочу его привета
И презираю клеветы!
Я знаю, люди не поймут,
Не оценят моих желаний
И не постигнут упований!
С душой холодной не дадут
Они мечте моей ответа…
Для них чужда душа Поэта,
Их сила чувства не живит,
Их жизнь души не проявит.

Сетования на холодный и бездушный свет, который не в силах оценить искренние и глубокие чувства поэта, его «мечтания и упования» являлись общим местом в романтической поэзии. Но в этих строках, возможно, звучат и личные нотки. Потому что Екатерина сделала нечто, строго светом осуждавшееся: она влюбилась в женатого человека, причем (если верить Тургеневу) влюбилась искренне и глубоко.
Между нею и отцом писателя летом 1833 года, когда семья жила на даче на берегу Москвы-реки, рядом с Нескучным садом, завязался роман. Позже сама Варвара Петровна будет писать сыну: «Княжна Ш. … да будет проклята память о ней! Да разве ты не знаешь… она бедного и честного человека, мужа больной жены… [неразборчиво]. Злодейка писала к нему стихами, когда он уехал [неразборчиво…] Несчастный… замучила совесть… кончил жизнь насильственной смертью [неразборчиво…] В тот день, когда ей объявили нечаянно у Бакуниных, где она готовилась итги на сцену, играли какую-то [пьесу?] ее дяди Шах[овского]… она захохотала истерически»… Письмо заканчивается приказом: «De ne jamais prononc`e devant moi ce nom maudit» («… да не будет никогда произнесено при мне это проклятое имя…»).
Сергей Николаевич умер в октябре 1834 года – в 40 лет. Для него, как и для героя повести, эта любовь оказалась не то, чтобы «лебединой песней» (еще один пример «затертого сравнения»), но dance macabre – пляской со смертью на краю могилы.
Повесть вышла в свет в 1860 году, и ее героине прилично досталось от критиков. Она не понравилась ни Писареву, ни Добролюбову. Последний писал, что она «нечто среднее между Печориным и Ноздревым в юбке». И добавлял: «Никто такой женщины не встречал, да и не желал бы встретить». Осудил княжну Засекину и рецензент «Московских ведомостей»: «Героиня этой повести, не более как кокетливая и в высшей степени капризная и далеко не нравственная личность».
Сам же Тургенев сознавался: «Из всех моих женских типов, я более всего доволен Зинаидой в «Первой любви». В ней мне удалось представить действительное живое лицо: кокетку по природе, но кокетку привлекательную». Однако Зинаида кокетничает только со вьющимися вокруг нее поклонниками – и они в восторге то этого кокетства, в немалой мере потому, что каждому из них хочется насладиться «видом ее прелести», но ни один не готов разделить с ней жизнь. Из-за того ли, что у нее нет приданого, из-за того ли, что ни один из них не в силах увлечь ее душу… Когда же Зинаида полюбила, она сделала это искренне и преданно. И снова Тургенев говорит об этом не прямо, но так, что мы все понимаем:
«С ней по-прежнему происходило что-то непонятное; ее лицо стало другое, вся она другая стала. Особенно поразила меня происшедшая в ней перемена в один теплый, тихий вечер. Я сидел на низенькой скамеечке под широким кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я сидел; над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки тяжело гудели в воздухе, еще прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел на окно – и ждал, не отворится ли оно: точно – оно отворилось, и в нем появилась Зинаида. На ней было белое платье – и сама она, ее лицо, плечи, руки были бледны до белизны. Она долго осталась неподвижной и долго глядела неподвижно и прямо из-под сдвинутых бровей. Я и не знал за ней такого взгляда. Потом она стиснула руки, крепко-крепко, поднесла их к губам, ко лбу – и вдруг, раздернув пальцы, откинула волосы от ушей, встряхнула ими и, с какой-то решительностью кивнув сверху вниз головою, захлопнула окно».
Снова герой подглядывает за девушкой, в которую влюблен, старается угадать, что творится в ее душе. По ее жестам и он, и читатель понимают, что она в смятении – по тому, как она сдвигает брови и стискивает руки.
* * *
В финале оказывается, что власть Зинаиды была только иллюзией. Княжна могла повелевать Володей и своими поклонниками, пока им нравилась эта игра, но полюбив сама, она утратила власть не только над ними, но и над своей судьбой.
Вот какой видит ее Володя в последний раз, когда снова, как и при первой встрече, подглядывает за ее свиданием со своим отцом:
«Казалось, отец настаивал на чем-то. Зинаида не соглашалась. Я как теперь вижу ее лицо – печальное, серьезное, красивое и с непередаваемым отпечатком преданности, грусти, любви и какого-то отчаяния – я другого слова подобрать не могу. Она произносила односложные слова, не поднимала глаз и только улыбалась – покорно и упрямо. По одной этой улыбке я узнал мою прежнюю Зинаиду. Отец повел плечами и поправил шляпу на голове, что у него всегда служило признаком нетерпения… Потом послышались слова: «Vous devez vous séparer de cette…» Зинаида выпрямилась и протянула руку… Вдруг в глазах моих совершилось невероятное дело: отец внезапно поднял хлыст, которым сбивал пыль с полы своего сюртука, – и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя руке. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевшийся на ней рубец. Отец швырнул в сторону хлыст и, торопливо взбежав на ступеньки крылечка, ворвался в дом… Зинаида обернулась – и, протянув руки, закинув голову, тоже отошла от окна».
На глазах Володи разыгрывается немая сцена. До него и до нас долетает лишь одна фраза по-французски: вероятно, Зинаида просит Петра Васильевича расстаться с женой. Тургенев ничего не говорит о том, что переживали в этот миг персонажи. Но по их выражениям лиц и по движениям мы можем все понять и без слов.
* * *
Княжна Шаховская вышла замуж в 1835 году (то есть, четыре года спустя после истории, описанной в «Первой любви») за небогатого чиновника Льва Харитоновича Владимирова. Через год у нее родился сын, и она, как и героиня повести, скончалась от родильной горячки и была похоронена на Волковом кладбище в Петербурге. На ее могиле (возможно, по воле самой Екатерины) была помещена эпитафия:
Мой друг, как ужасно, как сладко любить!
Весь мир так прекрасен, как лик совершенства.
Свое произведение Тургенев ценил высоко и признавался – «одну только повесть я перечитываю с удовольствием. Это «Первая любовь». В остальном – хотя немного, да выдумано, в «Первой любви» же описано действительное происшествие без малейшей прикраски, и при перечитывании действующие лица встают как живые предо мною».
Он писал, что «Первая любовь» особенно нравится ему тем, «что это сама жизнь, это не сочинено. Когда перечитываю, так и пахнет былым… это пережито».

Что вы можете сделать?

Я ни в коем случае не призываю вас попробовать написать «как Тургенев». Скорее всего, у вас ничего не получится. «Первая любовь» – это далеко не первое произведение Ивана Сергеевича, он успел «набить руку» на «Записках охотника» и когда писал эту повесть, уже прекрасно умел обращаться со словом. Но кое-какие приемы, которыми пользовались не только Тургенев, но и другие известные писатели, знать все же не вредно. Первый из них вам уже известен: возьмите за образец реального человека и отберите из черт его внешности и характера те, что вам нужны.
Второй прием вытекает из первого: обращайте внимание на детали. Вспомните, как в «Маленьких трагедиях» Пушкина «Каменный гость» Дон Жуан и его слуга Лепорелло обсуждают внешность донны Анны:
Лепорелло
Что, какова?

Дон Гуан
Ее совсем не видно
Под этим вдовьим черным покрывалом,
Чуть узенькую пятку я заметил.

Лепорелло
Довольно с вас. У вас воображенье
В минуту дорисует остальное;
Оно у нас проворней живописца,
Вам все равно, с чего бы ни начать,
С бровей ли, с ног ли.

Так же работает и воображение читателя. Бросьте ему крошку, которая разбудит его аппетит, но не перекармливайте подробностями. И тогда он сам их придумает и дорисует образ, избавив вас от лишних хлопот и риска прослыть занудой.
Именно так поступает Лермонтов в повести «Герой нашего времени». Вот как описывает Бэлу Максим Максимыч:
«И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали нам в душу».
Сказано немного. Даже Карагез, лошадь старого штабс-капитана Казбича, описана более подробно:
«Лошадь его славилась в целой Кабарде, – и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все наездники и не раз пытались ее украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена – как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..»
И все же, из скупых слов Максима Максимыча о Бэле нам ясно, почему он так привязался к ней и так переживал за нее.
А сам Максим Максимыч? Его описывает некий анонимный рассказчик, путешествующий по Кавказу с чемоданом, «который до половины был набит путевыми записками о Грузии». Он с первого взгляда замечает, что Максим Максимович здесь – не случайный человек, не новичок. Это должно стать ясно и читателю. Каким образом? Благодаря перечисленным Лермонтовым деталям:
«За нею (за телегой – Е.П.) шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду».
Но вот перо в руках самого Печорина. И он описывает «свою Ундину» – ту самую девушки, подругу контрабандиста, что позже едва его не утопила:
«Она была далеко не красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, – и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни».
Стиль повествования сразу меняется. Максим Максимович пытается выразить, чем дорога ему Бэла. Рассказчик подмечает детали и делает выводы. Фраза: «Смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем». Печорин предлагает нам третий тип рассказа. Он тоже говорит о том, какое впечатление произвела на него девушка, но – поверхностно. Большая часть абзаца посвящена рассуждениям о важности формы носа – для выявления той таинственной «породы», которая так привлекает его в женщинах. Что мы узнаем о таманке? Что она стройна, загорела и что у нее «правильный нос». Интересно, если бы Бэлу описывал Печорин, какой бы она перед нами предстала? Этого мы, увы, не узнаем. Зато нам известно, какой он видит княжну Мэри. Вот он поддразнивает Грушницкого:
«– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! Жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу».
Одна единственная деталь, но она запоминается всем, кто в средней школе читал «Героя нашего времени». И когда мы слышим имя «княжна Мэри», первое, что всплывает в нашей памяти – «бархатные глаза».
В «Фаталисте» же автор заставляет Печорина заняться «аналитическим описанием». Возможно, потому, что на этот раз речь пойдет о внешности не женщины, а мужчины. Он начинает с того, что «выдвигает тезис»:
«Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру».
Потом приводит доказательства:
«Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации (Вулич – серб. – Е.П.), печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его».
Опять «правильный нос»! Но вот и вывод:
«– Все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи».
В этой череде коротких портретов- зарисовок есть только одно исключение. Это портрет самого Печорина, каким его видит рассказчик в главе «Максим Максимыч». Здесь рассказчик снова прибегает к «аналитическому методу», делая выводы из каждой черты внешности и одежды своего героя и «получая в итоге» описание его характера:
«Теперь я должен нарисовать его портрет.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.
Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей? Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским».
Рассказчик активно «разглядывает» героя (эти места помечены жирным шрифтом) и делится своими выводами с читателем.
Простим Лермонтову невольное самолюбование и возьмем его метод на вооружение. Когда вам понадобится описывать кого-то (реального человека или выдуманного), выделите в его внешности яркие детали, которые могли бы раскрыть главные черты его характера, и расскажите о них. Вам нет нужды перечислять все его приметы (мы не составляем отчет для полиции) – просто расскажите о том, что произвело на вас наибольшее впечатление. Не стоит также «подавать» свой метод слишком нарочито: «У него были усталые глаза, а значит он много думал и страдал», «у него был длинный прямой нос, а значит… в детстве его дразнили «Буратино». Читатели прекрасно сделают выводы сами, если вы дадите им достаточно материала. И главное, это будут именно ИХ выводы, а мы привыкли дорожить результатами своих умозаключений.
* * *
Детали виртуозно умел использовать Лев Толстой. Давайте вспомним начало «Войны и мира» – ту самую длинную фразу на французском языке, рассказывающую о продвижении Наполеона по Европе. Анна Павловна Шерер обращает ее к князю Василию, который вошел в гостиную «в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица». Перед нами портрет «совершенного придворного», и мы можем догадаться, что хотел сказать нам Толстой странной фразой «светлым выражением плоского лица»: на лице князя Василия давно застыла маска неискренности, и от постоянного уже привычного напряжения мышц, удерживающих «светлое выражение», его лицо кажется плоским.
Когда в том же салоне появляется Пьер Безухов, он производит совсем другое впечатление:
«При виде вошедшего Пьера в лице Анны Павловны изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту. Хотя действительно Пьер был несколько больше других мужчин в комнате, но этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной».
В том же салоне мы видим чету Болконских. Беременная «маленькая княгиня», как будет называть ее автор, сразу вносит оживление в ряды гостей.
«Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это бывает у вполне привлекательных женщин, недостаток ее – короткость губы и полуоткрытый рот – казались ее особенною, собственно ее красотой. Всем было весело смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Старикам и скучающим, мрачным молодым людям казалось, что они сами делаются похожи на нее, побыв и поговорив несколько времени с ней. Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый».
Обратите внимание на выделенную фразу! Толстой поделился с нами своим секретом. Удачно найденная деталь запоминается читателям и служит «якорем», удерживающим его внимание, помогающим следовать за героем. Такой «якорь» для Пьера – это сочетание тучности с «умным и вместе робким, наблюдательным и естественным взглядом». Он больше всех гостей, собравшихся в доме Анны Павловны, – и в прямом, и в переносном смысле.
Здесь же в салоне присутствует и Элен, будущая жена Пьера. О ней сказано только «красавица Элен». Толстой не захотел придать ей ни одной индивидуальной черты, как он сделал это с «маленькой княгиней» Болконской. Однако позже эта особенность появится. У Элен «мраморные плечи», и сама она – словно мраморная статуя. Прекрасная, но как будто лишенная души.
Здесь и мать Бориса Друбецкого. Она обращается с просьбой к князю Василию. И снова Толстой всего в двух коротких фразах раскрывает характер этой женщины: «С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх».
И так далее, и так далее. Будет еще некрасивая княжна Марья, которая «всегда хорошела, когда плакала», будет Наташа, которая буквально вбежала в гостиную и в роман «запахнув что-то короткою кисейною юбкою, и остановилась посередине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега заскочила так далеко». Вот какой еще некрасивой, неуклюжей, но трогательной и живой (для Толстого очень важно это противопоставление «живой жизни» и мертвящего светского общества) она впервые предстанет перед читателями: «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка».
Будет Платон Каратаев – «… вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые…»
Будет Наполеон, решавший какие чувства изобразить на лице при виде портрета сына, и Кутузов, сидевший на барабане и завтракавший курицей во время Бородинского сражения.
Будет Анна Каренина, с первого взгляда приковавшая к себе внимание Вронского – невольно, даже не подозревая об этом:
«Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке».
У Анны было много прототипов. Одним из них была старшая дочь Пушкина Мария Гартунг. Когда-то Толстого поразила ее внешность. Вот знаменитый рассказ свояченицы Толстого Татьяны Кузминской:
«Дверь из передней отворилась, и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру. Меня познакомили с ней. Лев Николаевич еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее.
– Кто это? – спросил он, подходя ко мне.
– М-mе Гартунг, дочь поэта Пушкина.
– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.
Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный стол около нее; разговора их я не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это».
В самом деле, в романе мы читаем, как Китти восхищенно и ревниво наблюдает за Анной на балу:
«… На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивающиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу».
Но прототипом была и одна из героинь Пушкина – своевольная «грешница» с говорящей фамилией Вольская, появляющаяся в отрывке «Гости съезжались на дачу…» Софья Андреевна Толстая вспоминала, что перед тем, как взяться за «Анну Каренину», Лев Николаевич перечитывал этот текст, восклицая: «Вот как надо писать!».
А еще некая Анна Степановна Пирогова, из-за несчастной любви бросившаяся под поезд в 1872 году радом с Ясной Поляной.
А еще Мария Алексеевна Дьякова, родственница Толстого, в 1868 году добившаяся развода и вышедшая замуж за С.А. Ладыженского. Толстой был близко знаком с ней, она просила его совета, когда вела тяжбу о разводе.
Из этого короткого перечня видно, что Толстой брал несколько реальных лиц и «складывал» из них портреты героев, словно пазлы. Вы тоже можете воспользоваться этим методом, если захотите описать вымышленных персонажей. В каждом из них должны быть черты реального человека, тогда протрет будет убедительным.
* * *
Но можно пойти и другим путем. Таким, каким воспользовался Пушкин для описания своей Татьяны.
Во второй главе «Онегина» поэт сначала обрисовывает младшую сестру Татьяны Ольгу и делает все, чтобы портрет стал узнаваемым. Но это изображение не какой-нибудь конкретной девушки – это обобщенный образ героини сентиментального романа, который во времена Пушкина уже был анахронизмом. И поэт этого не скрывает:
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Все в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.

Что же он говорит о Татьяне? Мы не знаем какого цвета были ее глаза и волосы. Первое, что нам говорят о ней – это то, какой она не была:
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.

Что же она любила? Слушать страшные рассказы, встречать солнце и читать романы. Этими тремя штрихами Пушкин обрисует характер замкнутой и романтичной девушки, сосредоточенной на своей внутренней жизни, на своих фантазиях. Он будет еще не раз возвращаться к портрету Татьяны (и никогда – к портрету Ольги), добавлять новые черты, раскрывать ее характер в ее поступках, и в конце концов признается в том, о чем мы уже давно догадались:
Простите мне, я так люблю
Татьяну милую мою.

В этом сила образов Пушкина: он прежде всего передает свое отношения к героине и заражает им читателя. И если вы испытываете сильные чувства к человеку, о котором пишете, не скрывайте их. Любите вы или ненавидите того, о ком речь – именно это будет важно для читателя. Ведь мы пишем и читаем тексты не только для обмена фактами, но и для сравнения нашего отношения к ним.

 

Назад: Промежуточные итоги-3
Дальше: Глава 8 Сравнения, метафоры и другие фигуры высшего пилотажа