Разоблачение
18. Следствие
Как и многие другие медиапроекты в золотой век чернил и бумаги, мое расследование началось с комплексного обеда. Меня пригласил на трапезу Пол Нуки, бывший воинственный репортер, которого только что повысили до должности редактора одного из разделов Sunday Times, и он искал, чем заполнить издание. Он был человеком увлекающимся, занимался серфингом и скалолазанием. Этот худощавый и жилистый мужчина с резкими манерами был сыном врача (ревматолога) и отцом четырех детей – одной девочки и трех мальчиков.
Мы пообедали на террасе дорогого ресторана рядом с культовым Тауэрским мостом. Справа от меня и слева от Нуки по Темзе плыли баржи и экскурсионные катера, рассекая искрящиеся на солнце волны под крики чаек. Это был вторник, 16 сентября 2003 года, классический безоблачный английский летний день.
39-летний Нуки сначала предложил исследовать томатный кетчуп Heinz. Он был убежден, что его цвет и текстура слишком однородны для натурального продукта. Я не был так уверен. Я думаю, что его посыл был несерьезным. Во всяком случае, я ему был нужен не для этого. Меня считали, вероятно, единственным британским журналистом, который «следит за фармацевтическими компаниями», а, насколько мне известно, Х. Дж. Хайнц не заявлял о лекарственных свойствах своего соуса.
Мои любимые фармацевтические исследования начались в 1986 году. Первым было разоблачение биохимика, фальсифицировавшего исследования безопасности противозачаточных таблеток нового поколения. С ним заключила контракт берлинская компания Schering AG, и я следил за ним от Deakin University в Джилонге, Австралия, конференц-отеля в Чикаго, штат Иллинойс, до арендованной виллы в Марбелье, Испания. Когда биохимик открыл входную дверь, он практически потерял сознание. Я помню, как его жена, семейный врач, нападала меня. «Но где доказательства?» – усмехнулась она. После того как мы опубликовали те самые доказательства, ее муж упился до смерти.
Хорошая история. Моя дебютная страница. Еще нагляднее получилось с человеком, который на момент расследования был уже мертв. Это был Генри Велкам, продавец из Висконсина, согласно последней воле которого и завещанию, подписанному в феврале 1932 года, после него осталась фармацевтическая компания и благотворительная организация со всевозможными финансовыми махинациями. Одним из скелетов в его шкафу, который я вытащил на всеобщее обозрение, был комбинированный антибиотик, вызвавший цунами смертей и ятрогений. Его империя распалась после того, как мы напечатали пять страниц о богатом Wellcome Trust – гигантской благотворительной компании биомедицинских исследований с безупречной международной репутацией.
Продукт Вэлкама назывался «Септрин», или «Септра». Он был идентичен «Бактриму» швейцарского фармацевтического гиганта Hoffmann-La Roche. Два препарата, по одному от каждой компании, были объединены в пропорции, примерно равной соотношению капиталов их производителей. Когда я позвонил исследователю, работавшему над рецептом, он бросил трубку. Так я и знал. После публикации я получил сотни бумажных и электронных писем, правительство ограничило использование продукта в Великобритании, а в мою память навсегда врежется, как одна из матерей описала звук аппарата жизнеобеспечения, когда умирала ее 18-летняя дочь.
Нуки нравились такие вещи. Это была особенность The Sunday Times: работать на стыке общественных и человеческих интересов. За много лет до этого газета прославилась кампанией тогдашнего редактора, легендарного Гарольда Эванса, расследовавшего печально известное лекарство от тошноты – «Талидомид». Препарат привел к развитию тысячи ужасных врожденных дефектов, и Эванс строчил страницу за страницей в поисках справедливости.
Думаю, я четко последовал курсу, заданному в газете: от восьмистраничной статьи о темной стороне «Виагры» до пяти страниц об «эпидемии медицинского мошенничества», которая началась с подделки подписей пациентов одним неврологом. Но такая журналистика была дорогим удовольствием: репортажи делались не часами, а месяцами, а иногда и годами, в то время как мой компаньон хотел получить результат в течение нескольких недель.
Пока официант приносил десерты, мы обсуждали идею. Я предложил убийство государственного эксперта по оружию. Но, в конце концов, мы добрались до MMR. В Британии доверие родителей упало до минимума. Прививку сделали только 79,9 % детей. В некоторых районах Лондона показатель иммунизации упал до 58,8. Вспышки кори с летальным исходом стали очевидными. Я сказал: «Хорошо, Пол», но без особого восторга и энтузиазма. Если честно, я чувствовал себя разбитым. Сначала я провел расследование по АКДС, вдохновленный победой матери из Ирландии. Это заняло у меня почти год. Позже появился AidsVax, безнадежная вакцина от СПИД, о которой было написано восемь страниц в Sunday Times Magazine, и обсуждение шло еще долгое время. Я обнаружил, что у сотрудника Центра по контролю и профилактике заболеваний США, который поддерживал VaxGen и вел переговоры о грантах, была секретная сделка по доходам от ее реализации.
Я чувствовал, что сделал достаточно. И такая работа лишала меня личной жизни, ведь нужно было справиться со всеми терминами и понятиями. Вакцины всегда были междисциплинарной темой, они выходят за рамки тривиальной экспертной темы. Проще выучить китайский. Вникать в медицинские исследования – это как читать Шекспира. Остается надеяться, что эти сложные слова будут иметь смысл в своем контексте. Но когда я изучал дело об АКДС, пообещал себе не пропускать ни одного термина. Я был полон решимости понять, что они имели в виду.
Медицина даже не была моим профилем. Я занимался решением социальных проблем – бедность, бездомные, тюрьмы, инвалидность, неравенство в доступе к власти. Когда я писал об этом, мои истории появлялись на страницах с 3 по 9, тогда как почти все, что касалось врачей, выходило на титульный лист. Но после обеда с Нуки я отправил несколько писем и, вместо того чтобы начать дело о MMR, засел за написание романа.
Я не закончу роман в ближайшие 13 лет. У жизни были на меня другие планы. Одним воскресным днем, в конце ноября, я прогуливался по Лондону от Букингемского дворца до Трафальгарской площади и наткнулся на небольшой центр искусств, который в тот день транслировал телешоу под названием Hear the Silence. Его описали как «документальную драму», в которой актеры, играющие Уэйкфилда и одну из матерей, сражаются со злобным медицинским учреждением. Мать на экране была вымышленным персонажем. Но, как я узнал позже, это был прототип Мисс номер Два. Когда показ закончился, актриса встала и произнесла речь: элегантная в своей роли и еще более манерная вне ее, женщина с ланкаширским акцентом уверенно призывала людей к порядку.
Согласно драме, Мисс номер Два первая связалась с Уэйкфилдом и сама ринулась в больницу. Итак, на следующий день я ей позвонил, а через четыре дня поехал к ней, в небольшой дом из желтого кирпича на окраине маленького городка в Кембриджшире (который я не буду называть, чтобы обеспечить конфиденциальность) в 130 километрах к северу от Лондона. Мисс номер Два жила со своим мужем и двумя здоровыми детьми 22 и 12 лет. Ребенок номер Два, которому тогда было 15 лет, учился в специальной школе, но ему нужен был надежно огороженный двор с батутом и небьющимися игрушками.
По телефону я сказал женщине, что меня зовут Брайан Лоуренс из The Sunday Times. Я получил разрешение от Нуки и от юриста Times на псевдоним. Это обычное дело в следственной работе. К тому времени уже можно было ввести поисковый запрос в Google, и меньше всего я хотел, чтобы Мисс номер Два прочла мою историю с АКДС и заняла оборонительную позицию, отвечая на вопросы. «Брайан Лоуренс на самом деле был Брайаном Диром, отмеченным наградами журналистом-следователем», – сообщил позже глава лондонского бюро Washington Post’s Гленн Франкель.
К тому времени я прочел статью о двенадцати детях и отметил заявленную временную связь. Родители восьми детей винили вакцину MMR, причем первые поведенческие симптомы проявлялись не позднее, чем через 14 дней после прививки. Я знал, что это был тот же временной период, который Джон Уилсон выбрал в 1970-х для отбора предполагаемых жертв АКДС. Это был тот же срок в моем отчете правительству, датированном маем 1981 года. В попытке отсортировать случаи заболеваний мозга после введения АКДС, в главе о «временной связи» указано время появления симптомов с учетом статьи невролога с Great Ormond Street. Когда «спазмы и поведенческие расстройства» возникали «более чем через 14 дней» после прививки, связь считалась «скорее, маловероятной, чем вероятной». Но когда о проблемах было сообщено в течение двух недель, это было сочтено «скорее вероятным, чем маловероятным».
Сидя в гостиной Мисс номер Два со своим диктофоном, я спрашиваю у нее, как и у Маргарет Бест из Ирландии, о дне вакцинации ее сына. И хотя Ребенок номер Два прививался в ноябре 1989 года, до того, как в Великобритании возникли какие-либо споры по поводу вакцины MMR, его мать говорит, что она была настолько обеспокоена возможными побочными эффектами, что обсуждала этот вопрос с врачом и медсестрой.
– Я помню, как вышла и поговорила с врачом, – вспоминает она. – Я говорила о прививке, сказала, что меня беспокоит эта вакцина.
Умная леди. Она объясняет свое предвидение воспоминаниями об отце, семейном враче из Престона. Одной из ее «обязанностей», – рассказала она мне, пока я потягивал теплый чай, – было «убирать комнату с лекарствами», и однажды, по ее словам, она нашла неиспользованные картонные коробки с «Талидомидом».
– Я помню, как говорила: «Эти коробки лежат без движения, почему ты не пользуешься ими, папа?» – продолжает она.
Она упомянула также, что его ответ стал причиной ее обеспокоенности по поводу вакцины MMR.
– Он усадил меня и сказал: «На самом деле это называется “Талидомид”, и я не буду его использовать». Я спросила почему, а он ответил: «Его не протестировали должным образом».
– Вы ходили за покупками или что-то в этом роде? Что случилось потом? – спрашиваю о том, что происходило в тот день, когда ее сыну сделали прививку.
– Нет, вообще-то я была на работе, – отвечает она. – Я была на работе. Так что по магазинам я не ходила. Я вернулась и отпустила няню. Хммм….
В расшифровке стенограммы я бы отметил: «Пауза, звучит смущенно». Затем она начинает говорить о своей работе в туристическом агентстве, о котором она ранее упоминала мимоходом.
– Извини, мы только что говорили о моей работе. Я с утра немного уставшая, – объясняет она.
Уставшая или нет, женщина говорит и говорит, не останавливаясь.
«Я все еще работала в IT-отделе, и я уступила должность, я фактически уступила должность, поэтому, когда он в этом возрасте, ну это не особенно важно, не так ли, но я все еще была в IT-отделе. Когда я уходила, занималась этим менеджментом, моей собственной работой в отделе, потому что, на самом деле, все случилось…»
И она продолжает, выдав около 370 запутанных слов о туристической компании в Лондоне. Это сбивает с толку, и я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться на первых поведенческих симптомах ее сына, который, как она подтвердила, был среди дюжины Уэйкфилда.
– Он перестал спать по ночам. Он кричал всю ночь и начал трясти головой, чего никогда раньше не делал, – говорит мать.
– Как вы думаете, когда это началось?
– Это началось через пару месяцев, через несколько месяцев после этого, но это все равно, это меня достаточно беспокоило, я помню, как…
– Извините, – перебиваю, – я не хочу слишком придираться, но несколько месяцев или пару месяцев?
– Скорее, несколько месяцев, потому что у него, как вы знаете, все пошло вспять. Все было в порядке, а потом началось.
– Значит, не раньше двух месяцев. Но не дольше, чем сколько месяцев?
– Кажется, месяцев шести.
Время от времени она вставала и звонила по телефону. Сначала Ричарду Барру, а затем Джеки Флетчер из JABS. Когда я вернулся в Лондон, потратил день или два, пытаясь разобраться в своих записях.
Отец Мисс номер Два умер, когда ей было 11 лет. Так что ее воспоминания о «Талидомиде» казались мне несколько невероятными. Я подумал, что это могло быть ошибочным воспоминанием, ведь прошло много лет. Или она могла приукрашивать перед репортером The Sunday Times. Или ее покойный отец, Джеймс Ланн (секретарь комитета по медицинской этике Престона) должен был быть привлечен к ответственности за то, что разрешил ребенку подойти к лекарствам.
У нее была замечательная прозорливость, она поставила под сомнение безопасность вакцины MMR, про которую тогда никто не говорил, и она точно соблюдала расписание своей няни. Женщина утверждала, что не знала, какой номер был у ее ребенка в статье, но я заметил разницу между ее «примерно шестью месяцами» и 14 днями Уэйкфилда.
Конечно, тогда я не знал, что семь лет назад она дважды рассказывала врачам в Хэмпстеде, что ее сын начал трясти головой через две недели после прививки. Через несколько дней после интервью я встречаюсь с Джоном Уокером-Смитом и делюсь с ним своим замешательством.
– В статье нет ни одного случая, который соответствовал бы анамнезу, который [она] мне рассказала, – говорю я ему. – Ни одного.
Австралийский профессор, похоже, не удивлен.
– Что ж, это может быть так, – сухо отвечает он.
Он не только был указан автором статьи о двенадцати детях, но и видел этого мальчика много раз. Говорит, что не уверен, что родители должны говорить о таких вещах журналистам. Он подчеркивает, что это «конфиденциальный вопрос».
– Ну, значит, либо то, что она мне говорит, не соответствует действительности, – настаиваю я, – либо документ не точен.
– Что ж, я не могу это прокомментировать, – отвечает он.
Этого было достаточно. Здесь что-то происходило. Если автор статьи не мог предложить лучшего ответа, я подозревал, что несоответствие было реальным. И если случай этого ребенка был указан неверно, что еще могло быть не так в этой статье из пяти страниц и 4 тысяч слов?
У меня было искушение узнать. Но как я мог исследовать серию клинических случаев? Это медицинская информация высочайшего уровня безопасности: анонимные пациенты, пациенты-дети, пациенты с отклонениями в развитии. Шансы узнать, кто их родители и когда у их детей проявились первые признаки аутизма, были примерно равны выигрышу в лотерее, на которую я не купил билет.
Но потом, еще до того, как я доложил об этом Нуки, внимание к этому вопросу лишь усилилось. Мы получили жалобу от Мисс номер Два, которая была настолько чрезмерной, что, на мой взгляд, ее негласная, но прозрачная цель заключалась в том, чтобы вывести «мистера Лоуренса» из игры.
«Я по-прежнему глубоко шокирована тем, что такого журналиста, который, по моему мнению, не является ни хорошо информированным, ни умным, следует отправлять в качестве представителя газеты с репутацией The Sunday Times, – написала она в трехстраничном электронном письме с заголовком «Серьезные опасения по поводу журналиста The Sunday Times» редактору газеты Джону Уитроу. – Допрос начался с выяснения, что произошло в тот день, когда мой младший сын получил вакцину MMR, вплоть до вопросов о том, где я работала, на что была похожа операция и в какое время дня она должна была быть».
И в случае, если этого оказалось бы недостаточно, она продолжила. «Удивлена и шокирована этим тоном… почти как на допросе… неоднократно проявлял высокомерие… казалось, не знал… постоянно проявлял явное невежество… исключительно оскорбительно… полная трата моего времени… методы казались похожими на желтую прессу… весь его внешний вид… он часто ходил в туалет, говоря, что чай повлиял на его мочевой пузырь, а до этого он сказал, что регулярно пьет чай».
Я мог поручиться только за собственный мочевой пузырь.
На следующий день Нуки позвонил публицист Уэйкфилда, человек по имени Абель Хадден. А позже я получил предупреждение от юриста по имени Клиффорд Миллер (который снова появится, представляя Уэйкфилда), попытавшегося заткнуть мне рот. В двухстраничном письме, заваленном юридическими терминами, он заявил, что «безвозмездная лицензия», предоставленная мне на запись интервью, была «недействительной ab initio», потребовал, чтобы я «сдал» свои записи в течение 28 дней и сказал мне, что использование «слов, сказанных» Мисс номер Два, нарушит «авторское право литературного произведения» его клиента.
Назовите меня подозрительным, но им, похоже, было что скрывать.
