Джон О’Лири обладал даром уболтать кого угодно. В кабинете 2154 офисного здания Rayburn House, в 300 метрах от Капитолия, он говорил с таким убеждением, что казался абсолютно независимым экспертом. Для Уэйкфилда его речь была прямо как теннисный «гейм, сет, матч».

«Я могу подтвердить, что его гипотеза верна», – с мягким ирландским акцентом заявил О’Лири.

Если смотреть из передней части зала заседаний, О’Лири сидел слева от столов, накрытых белой скатертью. Этот полный мужчина с лысой макушкой, окруженной «монашеским» венчиком темных волос, в темно-синем костюме, белой рубашке и сером галстуке пристально смотрел на собеседников сквозь очки в металлической оправе.

Доцент-патоморфолог 36 лет говорил с дюжиной законодателей. Это был момент зарождения полемики по поводу безопасности иммунизации за пределами Великобритании.

«В 96 % биоптатов детей с аутистическим энтроколитом, поступивших от Уэйкфилда в мою лабораторию, обнаружен геном вируса кори», – продолжил О’Лири.

Это был четверг, 6 апреля 2000 года. Утро. Почти четыре года до моей первой статьи. О’Лири пригласили дать показания в качестве эксперта. Его выступление стало событием дня. Мисс номер Два наблюдала за происходящим из соседней комнаты, а Лоррейн Фрейзер, медицинский корреспондент Mail on Sunday, наблюдала прямо из своего офиса в Лондоне и готовила серьезную рецензию:

О’Лири говорил уже около 20 минут, после почти двух часов заседания. Перед Комитетом по надзору и правительственной реформе Палаты представителей под председательством конгрессмена Дэна Бертона уже выступили политики и группа из шести родителей.

Бертон был республиканцем, представляющим часть штата Индиана. Он созвал это слушание, которое шло уже около пяти часов, в личных интересах. Конгрессмен был убежден, что его любимый внук, Кристиан, пострадал от вакцины.

«Я не могу поверить, что это просто совпадение, – сказал Бертон, когда родителей сменила медицинская комиссия, состоящая из О’Лири и еще пяти человек. – За несколько дней обычный ребенок, с которым мы играли и разговаривали, превратился в замкнутое создание, которое постоянно бегает, бьется головой о стену и размахивает руками».

Бертон назвал шесть свидетелей. Те встали плечом к плечу, подняв правые руки, чтобы поклясться в правдивости своих показаний. Конгрессмен расспрашивал их о массе телевизионных предупреждений насчет побочных эффектов вакцины: «Клянетесь ли Вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?»

О’Лири ответил утвердительно.

Позади него сидели хорошо одетые мужчины и женщины: шесть рядов участников слушания. А справа от него сидел Уэйкфилд, импортирующий свой крестовый поход на следующий большой рынок, в США. Сегодня утром он провел пресс-конференцию вместе с активистами кампании против вакцинации, которая транслировалась в прямом эфире. Это была попытка заложить основу для своих новых деловых схем.

Подстриженные и уложенные волосы Уэйкфилда прямо кричали о вложенных в себя деньгах, а цвет лица был настолько ровный и неестественный для мужчины 43 лет, что можно было подумать о косметике. На нем был строгий черный костюм в тонкую полоску, черная рубашка и галстук. Он выступил перед О’Лири, показав свою презентацию на мониторе, установленном высоко на стене. «Мой доклад не должен толковаться как борьба с прививками, – начал он. – Я выступаю лишь за безопасность вакцин».

Затем он 13 минут приводил свои доказательства, легко, четко, элегантно, правдоподобно, как парит дельтаплан в восходящем потоке ветра. «Аутистический энтероколит был настоящим синдромом, – говорил он, – с выраженным поражением кишечника и регрессией поведенческих навыков». Уэйкфилд упомянул и набухшие фолликулы, «важный морфологический признак». Он показал фотографии светловолосого Ребенка номер Два, до и после. Затем речь зашла об опиоидных пептидах, «воздействующих на мозг», различии между регрессивным и классическим аутизмом и первых шестидесяти детях, прошедших через Малкольм Уорд.

«У подавляющего большинства был аутизм, – сказал он, теребя карандаш. – Но встречался целый спектр нейропсихиатрических проблем, включая синдром Аспергера и синдром дефицита внимания».

Учитывая эволюцию диагнозов в области психического здоровья, это был хороший ход. «Синдром Аспергера», как его тогда называли в Европе в соответствии с Международной классификацией болезней ВОЗ, или «расстройство Аспергера», как было указано в руководстве Американского психиатрического общества, был менее тревожной темой, чем аутизм.

Но главной в докладе, как всегда, была его большая идея. Корь. И здесь, за две с половиной минуты до того, как О’Лири начал свое выступление, Уэйкфилд произнес нечто, напоминающее признание. «Нам не удалось полностью идентифицировать этот вирус путем молекулярной амплификации», – сказал он, имея в виду тесты Ника Чедвика, обещанные Совету по юридической помощи в рамках сделки с Ричардом Барром.

Технология, о которой он говорил, метод полимеразной цепной реакции (ПЦР), была чрезвычайно точным инструментом. Долгое время ее считали самой надежной методикой во всем научном мире. Исследование подразумевает расщепление двойной спирали ДНК, чтобы обеспечить конкретную амплификацию любой целевой последовательности. Путем быстрых, повторяющихся циклов нагревания и охлаждения в пробирке двухцепочечная ДНК распадается на некие фрагменты, похожие на сломанные лестницы. Затем чудо-фермент на основе одной цепочки ДНК создает две идентичные двойные цепи.

Любимый микроб Уэйкфилда, возбудитель кори, – это РНК-вирус, и для преобразования РНК в ДНК требуется предварительный шаг (обратная транскрипция). Но затем, с помощью ПЦР, ее тоже можно удвоить столько раз, что последовательностей знаменитых строительных блоков жизни – аденина, тимина, цитозина и гуанина – станет достаточно для обнаружения методами нуклеотидного секвенирования.

TGACTCG TTCCAGCCAT CAATCATTAG

TCATAAAATT AATGCCCAAT…

Молодой ученый Чедвик ничего не нашел в тканях пациентов Уэйкфилда. Но доктор без пациентов пришел к выводу, что проблема в самой лаборатории и ее технологиях: ПЦР оказалась недостаточно чувствительной. Он сообщил о выявлении белков вируса кори под микроскопом с помощью иммуногистохимического окрашивания. Уэйкфилд настаивал на том, что молекулярный метод не смог определить геном, кодирующий аминокислоты, из которых и строятся белки вируса.

«В моей лаборатории можно определить примерно 10 тысяч копий ДНК, – сказал он комитету до того, как подошла очередь ирландца. – Мы не могли найти вирус, если он присутствовал в ткани в меньшем количестве».

О’Лири, сидел слева от Уэйкфилда. Они знали друг друга и работали вместе два года. По совету Роберта Слита, предпринимателя и основателя The Lancet, доктор без пациентов вылетел в Нью-Йорк, выставив юридическому совету счет за его поездку, чтобы предложить ирландцу сотрудничество. В то время О’Лири был приглашенным профессором Корнельского университета, но после встречи вернулся в Ирландию, чтобы руководить лабораторией в Coombe Women’s Hospital в Дублине.

«Позвольте сообщить вам, что я патоморфолог и молекулярный биолог, – прибегнул О’Лири к неуместно высокопарной лексике. – Эти исследования были предприняты в соответствии с подходом, предложенным мне доктором Эндрю Уэйкфилдом, который только что представил независимые показания».

Затем он объяснил свой успех там, где Чедвик потерпел неудачу, обильно приправив свое выступление технологическими подробностями. По его словам, в лаборатории была разработана революционная система обнаружения нуклеиновых кислот, которую он назвал TaqMan PCR. «Я работал с этой технологией последние шесть лет, и она примерно в тысячу раз чувствительнее вышеописанной», – объяснил он, переводя взгляд с Бертон на видеомонитор.

В отличие от того, что он называл «стандартными» методами или методами «фазы раствора» (в рамках которых такие исследователи, как Чедвик, полагались на реакции в обычных пробирках), TaqMan, правильнее было бы назвать его ABI Prism 7700, был полностью автоматизированным прибором, со всеми наворотами. Под закрытой крышкой лазерные лучи сканировали пробирки с материалом, и в ходе амплификации мишени во время нагревания и охлаждения аппарат не просто издавал сигнал об обнаружении гена, но еще и количественно определял, сколько таких последовательностей было в материале (подсчитывая циклы до сигнала).

О’Лири заявил, что с помощью этого изящного устройства, размером и формой напоминающий большой копировальный аппарат Xerox, он протестировал ткань кишечника сорока детей: 25 больных с аутистичным энтероколитом и 15 нормальных пациентов в качестве контроля.

В кабинете 2154 настал важный момент. О’Лири озвучил результаты. По его словам, он обнаружил геном вируса кори при воспалительных заболеваниях кишечника и особенно при энтероколите, выявленном Уэйкфилдом.

«У 24 из 25 детей – это 96 % биопсий, которые мы вслепую протестировали в лаборатории, – с аутистическим энтероколитом обнаружен геном вируса кори, – заявил он. – У одного из 15 детей – 6,6 % – контрольной группы также был обнаружен геном вируса кори. И я думаю, что не требуется тщательного статистического анализа. чтобы заметить значительную разницу между 24 из 25 и одним из 15 пациентов. Следующий слайд».

Это было похоже на сцену с окровавленной перчаткой на суде над О. Дж. Симпсоном. Казалось, что воздух покинул комнату. «С точки зрения взаимосвязи, о которой говорил Эндрю Уэйкфилд, я могу подтвердить, что его гипотеза верна». Это было оправдание. У О’Лири был козырь: он мог продемонстрировать независимость своих данных. У него были слайды с фотографиями чего-то черного, похожего на злобного паука. Он объяснил, что это вирус в тканях. Ирландец сказал, что в его лаборатории были «строгие меры по борьбе с контаминацией», что помогает «избежать» ложноположительных результатов. И он подтвердил свое открытие с помощью «флуоресцентного секвенирования» – вывел строки A, G, C и T, – чтобы окончательно исключить ошибку. За 15 минут доклада он семь раз подчеркнул последовательность. Он назвал это проверкой «золотого стандарта». В письменном отчете комитету патоморфолог даже назвал свое оборудование: капиллярный секвенатор ABI Prism 310, не 770, с помощью которого, нуклеотид за нуклеотидом, были проверены результаты.

«Мы можем секвенировать изоляты вируса кори из материала этих детей, – сказал он, когда шатенка в синем платье, стоявшая позади него, покачала головой. – И, конечно, мы можем секвенировать и подтвердить, что это РНК именно вируса кори».

Какие еще нужны были доказательства? Уэйкфилд был полностью оправдан. Как сообщил Фрейзер в воскресенье в Mail on Sunday:

Но не все в кабинете 2154 были убеждены в правоте спикеров. В четырех местах слева от О’Лири сидел еще один профессор, который также прилетел из Европы, чтобы выступить перед комитетом по вакцинам. Его звали Брент Тейлор: седой, слегка небритый педиатр из Новой Зеландии, который не только работал в школе Royal Free, но и публиковался на тему MMR в The Lancet. Он искал и не нашел ни одного случая аутизма, связанного с введением тройной вакцины.

Результаты О’Лири еще не были опубликованы, и Тейлор был одним из немногих слушателей, которые не поверили в них. «Эта информация действительно должна быть проверена независимой лабораторией», – сказал он Бертону, когда подошла его очередь внести свой вклад в обсуждение.

Этот намек вызвал ярость у ирландского патоморфолога, который потребовал снова предоставить ему слово. «То, что я представил, – это доказательства, прямые доказательства, – буркнул он. – Это было сделано в лаборатории, не связанной с лабораторией доктора Уэйкфилда. Если у профессора Тейлора есть какие-то подозрения, он должен их высказать. Но моя работа полностью независима. Я настаиваю на этом. Я пришел сюда, чтобы рассказать правду. Я ничего не выиграю, если солгу».

Его негодование было понятно, но не слишком ли сильно его задели слова Тейлора? Ирландец был уверен в своих выводах. Конечно, я не могу ничего им противопоставить. Но в своей клятве перед комитетом он поклялся говорить всю правду. Тем не менее патоморфолог утаил, что, по рекомендации Уэйкфилда, у него тоже была сделка с Барром. Как я узнал позже, всего за неделю до слушания О’Лири переименовал зарегистрированную в Дублине компанию Unigenetics (директором которой стал сам Уэйкфилд), чтобы получать выплаты от лондонского коллективного иска. Более ста детей, родители которых подали в суд из-за вакцины MMR, должны были пройти тестирование на его аппарате 7700. А счет этой компании, по планам, должен был составить почти 800 тысяч британских фунтов.

Могли ли эти факты повлиять на его беспристрастность? И это еще не все. Когда о его лаборатории узнали родители и стали обращаться за анализом, он брал с них плату, а отношения с человеком, сидящим справа от него, Уэйкфилдом, были еще более сложными. Насколько мне стало известно, за четыре месяца до слушания О’Лири присоединился к Immunospecifics в качестве акционера. А в «личном и конфиденциальном» проекте компании Carmel, которую до вмешательства Марка Пеписа планировалось открыть за три месяца до слушания, «профессор Джон О’Лири» был указан в качестве пятого зарегистрированного владельца с 11,1 % акций.

«Техническая база компании будет располагаться в отделении патоморфологии Coombe Women’s Hospital в Дублине», – говорится в плане. Там же был указан ABI Prism 7700, который О’Лири хвалил в прямом эфире, как будто он продавал членам комитета Мерседес: «Один из основателей компании, профессор Джон О’Лири, значительно продвинул концепцию количественного ПЦР». По иронии судьбы, конгрессмен Бертон часто имел дело с финансовыми конфликтами. И дискуссия профессоров подняла эту нежелательную тему. Высокопоставленный демократ комитета, Генри Ваксман из Калифорнии, призвал федеральные агентства принять во внимание исследование О’Лири. Но председатель это предложение отверг.

– Мы проверили все финансовые отчеты сотрудников FDA, HHS и CDC, – сказал Бертон, – и обнаружили, что у некоторых из этих людей, даже в консультативных группах, действительно могут быть финансовые конфликты.

– Кто финансировал ваше исследование, доктор Уэйкфилд? – напрямую спросил конгрессмен.

– Мы сами, – ответил Уэйкфилд, подумав пару секунд. – У нас есть небольшой благотворительный взнос.

– Понятно, благотворительная организация.

– Но нам было немного сложно получить финансирование.

О’Лири этот же вопрос так и не был задан. Тейлор ответил, что его финансировало правительство.

Меня удивило то, что О’Лири так рьяно подчеркивал свою независимость. Тем не менее еще одно его заявление противоречило свидетельству его коллеги. Уэйкфилд говорил, и не раз, что метод Чедвика недостаточно чувствителен. Так что, если у О’Лири был более качественный аппарат, он мог бы действительно найти вирус. Логично. «TaqMan PCR в тысячу раз более чувствителен, чем стандартный метод», – говорил О’Лири.

Дело даже не в том, что производитель этого аппарата не подтверждает сие заявления. В своем 15-минутном докладе О’Лири упомянул о проведении «стандартной» ПЦР на тех же тканях из Лондона. Он даже показал слайд с характерными полосками, которые оценивал и Чедвик. Он сказал Бертону, что «у всех детей с аутистическим энтероколитом» вирус кори был выявлен и стандартным методом, с фазой раствора. «Посредством обычной ПЦР мы обнаружили вирус кори в биоптатах кишечника этих детей, с надлежащими отрицательными контролями», – пояснил он.

Но если это так, зачем понадобился 7700? Да, он удобен, но был ли он необходим? И если даже банальная ПЦР может выявить геном вируса кори в ткани кишечника детей, почему Чедвик не смог ее найти? Это была загадка, которая не давала покоя. Почему японские ученые из университетов Акита и Хиросаки не смогли найти вирус с помощью ПЦР? И почему в субботу, 28 февраля 1998 года, в журнале The Lancet было опубликовано исследовательское письмо, в котором ученые из ведущих лабораторий общественного здравоохранения британского правительства также заявили, что им ничего не удалось обнаружить?

О’Лири проверил образцы, взятые у пациентов с болезнью Крона, и сообщил об обнаружении вируса кори в трех из четырех случаев. «Это интересный биологический факт», – сказал он Бертону.

Мы еще встретимся с этим патоморфологом.