Утром последнего понедельника февраля 1997 года от здания Royal Free отъехало такси. Машина свернула на Понд-стрит перед зданием с парковкой, забитой машинами пациентов и посетителей, затем свернула еще раз и, набрав скорость, направилась на юг. День был дождливый, а небо, затянутое тучами, окутывало столицу, как грязное одеяло.

В такси сидел хорошо сложенный мужчина лет сорока в дорогой одежде, с темными волосами и мрачным выражением лица. Пассажир родом из Калифорнийского залива был инженером и предпринимателем. Он владел бизнесом по электрохимполировке нержавеющей стали и алюминия. Этот богатый мужчина обладал проницательностью и математическим складом ума. Я буду называть его «Мистер номер Одиннадцать».

Такси прибыло в знаменитую лабораторию Chester Beatty: подразделение Института по исследованию рака, который, в партнерстве с соседней больницей Marsden, вошел в четверку лучших подобных центров в мире. Созданный жителем Нью-Йорка, «королем меди», он был расположен в узком кирпичном здании на Фулхэм-роуд в Челси. В этом месте, авторитетном научном центре, решались самые трудные биологические головоломки.

Пальцы Мистера номер Одиннадцать сжимали пластиковую пробирку. Он вцепился в нее, будто от этого зависела вся его жизнь. Пока такси ехало из центра Лондона через Паддингтон, Гайд-парк и Южный Кенсингтон, он чувствовал, как в ней на каждом повороте что-то плещется.

Тем временем, в Хэмпстеде его сын, Ребенок номер Одиннадцать, вернулся в Малкольм Уорд после илеоколоноскопии. Ему было пять лет, и врачи считали, что у него были признаки аутизма. Но, как и многим детям с симптомами нарушения развития, поставить точный диагноз никто не решался. В отличие от Ребенка номер Два или номер Четыре, этот парень был умен. И когда я с ним встретился, он показался просто слегка застенчивым и неуклюжим, но никак не аутистичным подростком.

– Мой сын может быть довольно грубым, – сказал мне его отец, когда мы встретились в ресторане к югу от Лос-Анджелеса. На тот момент Ребенку номер Одиннадцать исполнилось 16 лет. – Он читает технические журналы и отправляет электронные письма профессору, где спорит с ним в снисходительном тоне. И обычно сын оказывается прав.

По неизвестным причинам (его отец подозревал вакцину) раннее детство мальчика было более тревожным. К двум годам он так и не начал говорить, страдал от проблем с пищеварением и иммунитетом, у него были задержки в когнитивном развитии, и в его поведении усматривалась навязчивость и повторяющиеся действия.

– Все было не так, – говорит мне Мистер номер Одиннадцать, а потом сам себя поправляет, – ну не все, а пятая часть.

Как ни странно, именно отец занялся поисками причины отклонений и средств правовой защиты. Мистер номер Одиннадцать полагал, что может быть «200 различных типов аутизма», обвиняя вакцины, тяжелые металлы, пестициды, фторирование и вирусы. Поездка в Лондон была лишь одной из бесчисленных попыток установить диагноз и настроить своего сына, подобно привычным ему техническим инструментам.

Как только отец узнал об «окислительном стрессе», он прочитал бесчисленное количество книг и статей о его причинах и лечении, а также потратил огромные суммы на анализы крови и добавки, такие как B₁₂, фолиевая кислота и глутатион.

– Могу сказать вам одно: мозг моего сына выздоравливает, – говорит он. – У меня есть специальные тесты, которые помогают определить нарушения регуляции или недостаточность определенных веществ.

Мистер номер Одиннадцать еще ничего не знал о статье в Lancet, которая будет опубликована через 12 месяцев после его путешествия по Лондону. Он просто услышал от иммунолога из Южной Каролины, эксцентричного, курящего трубку мужчины по имени Хью Фаденберг, что Royal Free проводит анализ вреда вакцины. «Мы были бы очень признательны за возможность привезти нашего ребенка в Лондон как можно скорее, чтобы пройти обследование в вашем учреждении, – написал мистер номер Одиннадцать Уэйкфилду, когда его исследование подходило к концу. – Мы убеждены, что его состояние можно вылечить, если идентифицировать вирус и степень распространения инфекции».

Шесть недель спустя он уже ехал в такси, сжимая в руках пробирку, внутри которой лежал залитый консервантом-формалином кусочек ткани кишечника его сына.

– Мы с женой ждали конца исследования, – вспоминает Мистер номер Одиннадцать. – Биопстат разрезали пополам и один из кусочков положили в пробирку. Я выбежал из больницы, запрыгнул в ожидавшее такси. Я доехал до лаборатории за полчаса.

Он объяснил, что эта идея принадлежала иммунологу. Шестидесятидевятилетний Фаденберг порекомендовал заручиться вторым мнением. Несмотря на всю уверенность Уэйкфилда в том, что вирус кори вызывает воспалительные заболевания кишечника, поиск литературы в базе данных PubMed Национальной медицинской библиотеки США закончился менее однозначными результатами. Да, Уэйкфилд оптимистично представил свои результаты Совету по юридической помощи, но исследователи, которые пытались их воспроизвести, терпели неудачу за неудачей. Сразу после публикации в J Med Virol, за четыре года до описанных событий, то есть с апреля 1993 года, началась гонка за воспроизведение результатов Royal Free. Святой Грааль гастроэнтерологии – причина болезни Крона – не могла быть оставлена на усмотрение одного учреждения.

Первой о своих результатах заявила японская группа во главе с Масахиро Иидзука из Университета Акита, в тысяче километров к северу от Токио. В письме The Lancet в январе 1995 года (за три месяца до выхода той самой статьи Уэйкфилда с вопросительным знаком) они сообщили, что исследовали ткани 15 пациентов с болезнью Крона, используя другой метод, не такой, как в Хэмпстеде. Развернув технологию полимеразной цепной реакции (знаменитая «ПЦР» – генетическая дактилоскопия, позволяющая определить насильников и серийных убийц, если они лизнули почтовую марку много лет назад), они начали охоту за последовательностью четырех из шести генов, кодирующих ядро и капсид вируса кори. Исследователи сообщили журналу: «Мы ничего не нашли».

Затем настал черед американцев из Университета Коннектикута. В том же месяце, когда Мисс номер Два позвонила Уэйкфилду, журнал Gastroenterology напечатал девятистраничное исследование Ин Лю и соавторов, в рамках которого была сделана попытка воспроизвести метод Уэйкфилда. В тканях 16 пациентов они искали белки вируса кори с помощью иммуногистохимии (один из трех методов, описанных в J Med Virol, Уэйкфилд сообщил о тринадцати из пятнадцати положительных проб).

Иммуногистохимия – это микроскопический, а не молекулярный метод исследования. Специально созданные антитела должны связывать в исследуемой ткани целевой белок, и хромоген, обычно коричневый, сигнализирует о наличии таких связей в гистологическом препарате. Команда Лю получила антитела в лаборатории Royal Free. Но, если Уэйкфилд сообщил об успехе, команда из Коннектикута потерпела неудачу и сделала вывод, что антитело, по-видимому, сработало с нормальными белками, обычными компонентами клеток. «Следовательно, наши результаты не подтверждают данные Уэйкфилда и соавторов относительно вируса кори», – писали они. Фаденберг мог легко получить доступ к этим материалам. Согласно иммунологам из Коннектикута, результаты Royal Free могли стать следствием перекрестной реакции: когда антитело воспринимает нормальный белок как антиген. Это не уникальная ситуация, перекрестные реакции иногда случаются.

Но Уэйкфилд, как всегда, оставался непоколебим. Он отмахивался от результатов работы критиков, называл статью «ошибочной» и «необдуманной» и даже предположил, что ученые искали вирус не в том месте. Еще одна его теория заключалась в том, что вирус кори присутствовал в тканях в таких ничтожных количествах, что методы его критиков – в отличие от его собственных – не могли этот вирус обнаружить. Уэйкфилд настаивал, что он видел микроб под микроскопом. Персистенция вируса кори была «стойкой» и «подтвержденной». Проблемы в лабораториях.

Несмотря на его заявления, данные в литературе продолжали противоречить его теории. В феврале 1996 года, за месяц до официального заключения контракта между Уэйкфилдом и Ричардом Барром и за год до того, как Ребенка номер Одиннадцать привезли в Лондон, Йоичи Хага и его коллеги из японского Университета Хиросаки опубликовали шестистраничное исследование в Gut. Прибегнув к чрезвычайно чувствительному методу ПЦР-амплификации, которая, по их мнению, может обнаружить даже один вирион кори, они искали ту же генную последовательность, что Уэйкфилд. Но, в отличие от его успеха (десять случаев из десяти), они ничего не нашли ни у одного из 15 пациентов. «Несмотря на постоянный поиск доказательств вирусной этиологии болезни Крона истинная причина ее возникновения остается неизвестной», – пишут они.

Идея Фаденберга заключалась в том, чтобы проверить Уэйкфилда до того, как согласиться на дальнейшие обследования. Отсюда и поездка на такси с биоптатом кишечника в пробирке в другую лабораторию. Мистер номер Одиннадцать уехал в Лондон не для проверки гипотезы или участия в судебном процессе. В Сан-Франциско были больницы даже лучше, чем в Хэмпстеде.

– Я просто хотел получить ответ, положительный или отрицательный, – рассказывает он мне. – Я не просил большего.

Ребенка номер Одиннадцать поместили в Малкольм Уорд накануне обследования, сразу после того, как он прибыл в Лондон вместе со своими родителями. Как и остальным 12 пациентам, за ночь ему подготовили кишечник, а в понедельник утром отвезли в эндоскопический кабинет. Его мать и отец наблюдали на видеомониторе, как инструмент продвигается вперед: прямая кишка, сигмовидная кишка, нисходящая, поперечная и восходящая ободочная кишка, слепая кишка, илеоцекальный клапан, подвздошная кишка. И вот на блестящей розовой слизистой оболочке родители увидели пятна: выступающие бледные узелки, некрасивые отекшие железы, узловую лимфоидную гиперплазию подвздошной кишки.

Было ли это подтверждением гипотезы кори, о которой Мистер Одиннадцать не знал, но которая была предложена юридическому совету в рамках научной части исследования? Ему сказали, что железы реагируют на инфекцию, а именно на корь. Это станет темой второй, научной статьи, которая будет отправлена в The Lancet и отклонена.

Но даже когда Ребенка номер Одиннадцать привезли обратно в палату, вокруг идеи кори разгорелось еще больше споров, уже не за тысячи километров от Хэмпстеда. Когда отец-американец направился в лабораторию в Челси, к Нику Чедвику, «координатору молекулярных исследований», тот работал над ПЦР-тестами кишечника, крови и спинномозговой жидкости не только 12 детей для статьи в The Lancet, но и других пациентов.

У самого Чедвика – тихого и кроткого молодого ученого – была диагностирована болезнь Крона. Он пришел в Royal Free как ученик Уэйкфилда и в течение года проработал лаборантом, прежде чем поступить в аспирантуру. Сначала он пытался воспроизвести хорошие результаты для J Med Virol. Чедвик был уважаемым, упорным и дотошным исследователем, способным выдержать бесконечные часы повторения одних и тех же анализов и проигнорировать межличностные отношения в лабораторной жизни. Один из плюсов больницы заключался в том, что исследования проводились без отрыва от лечения пациентов. Для таких детей, как Ребенок номер Одиннадцать, это имело значение. В случае с Чедвиком, он сам был пациентом и получал помощь от наставника Уэйкфилда, Роя Паундера.

Работая в кабинете 324 на десятом этаже больницы, Чедвик был одним из четырех исследователей, разделенных полками, заваленными бутылками и коробками. Под прямым углом к рабочим местам располагались окна из зеркального стекла, из которых открывался потрясающий вид на северный Лондон.

Его проект начался с оценки методов определения РНК вируса кори. В итоге, была выпущена двенадцатистраничная статья в J Med Virol, последним автором которой был указан Уэйкфилд. Затем Чедвик применил самый чувствительный и специфический из имеющихся анализов на биоптатах пациентов с болезнью Крона, и его трудовая жизнь осложнилась. Тесты были отрицательными, как в Японии и Коннектикуте. Он мог найти вирус, но только в препаратах контроля, а также в отдельных случаях лабораторной контаминации. И когда он доложил о своих открытиях научному руководителю, Уэйкфилду, тот был не слишком взволнован.

– Он был склонен верить, знаете ли, только положительным данным, которые соответствовали его гипотезе, – рассказал мне Чедвик, – а отрицательные данные игнорировать.

В больнице было заведено, что лабораторией руководили медики, а не ученые.

– На самом деле, Энди никогда не делал исследование сам, – вспоминает Чедвик. – Он проводил много времени, изучая срезы тканей и глядя на результаты. Как и большинство руководителей лабораторий, он собирал деньги, пытаться интерпретировать результаты и составлять статьи. Но что касается практических вещей, насколько я помню, он никогда не надевал лабораторный халат.

В феврале того же года Чедвик начал анализ биоптатов, собственно, как юридический совет, о котором он ничего не знал, и предписывал в июне прошлого года. Ученый искал корь (а также эпидемический паротит и краснуху) в биологических материалах 22 детей, включая Ребенка номер Одиннадцать, а также еще шести контрольных пациентов группы сравнения.

– И эти дети, – спрашиваю я его в телеинтервью, – те самые, данные которых были опубликованы в The Lancet, что привело к панике по поводу MMR?

– Да, правильно, – отвечает он.

– Вы нашли вирус кори у этих детей?

– Нет. Я не обнаружил вирус кори ни у одного из этих детей.

– Вы исследовали спинномозговую жидкость, полученную с помощью люмбальной пункции?

– Все верно.

– И вы нашли в ней вирус кори?

– Нет.

– Таким образом, вы не обнаружили вируса кори у детей, которые были представлены публике, в самом начале истории с вакциной MMR, хотя теория доктора Уэйкфилда заключалась в том, что именно он был ответственен за заболевания кишечника, а позже – и некоторых видов аутизма. Вы не обнаружили этот патоген?

– Все верно.

В отличие от материала в пробирке у Мистера номер Одиннадцать, зафиксированного в формалине, ткани кишечника, исследованные Чедвиком, были заморожены в азоте в течение пяти минут после взятия у пациента. Но, несмотря на это преимущество и его статус в протоколе в качестве «координатора исследования», данные Чедвика не будут опубликованы или переданы в юридический совет в отчете Уэйкфилда об исследовании.

Я узнал об этих результатах только от другого руководителя Чедвика уважаемого молекулярного биолога Яна Брюса. В то время он был профессором Гринвичского университета на юго-востоке Лондона и поручился за молодого ученого: «Ник разработал лучший на то время тест для выявления вируса кори в этих тканях». Уэйкфилд так не думал. Он считал, что ПЦР, выполненная Чедвиком, не была достаточно «чувствительной». Он утверждал, что у этих методов есть «серьезные ограничения». По его словам, результаты были «ложноотрицательными».

Но самым странным был тот момент, что Уэйкфилд мог найти вирус на микроскопическом уровне, а молекулярные методы, несомненно, гораздо более чувствительные, не давали положительного результата. Когда я озвучил это студентам-биологам, они смеялись. Они подумали, что это шутка.

Мистер номер Одиннадцать не знал о конфликте с Чедвиком. Но он знал, что Уэйкфилду не нравилась внешняя проверка вирусологии. После того как пробирка была доставлена в лабораторию Челси на попечение старшего вирусолога по имени Робин Вайс, мужчина вернулся с женой и сыном в Калифорнию и стал ждать результатов.

– Они не стали сразу сообщать мне результаты, – говорит он мне, все еще сбитый с толку. – Честно говоря, я не знаю почему.

Отец ждал и писал письма. Ответа не было. Летом и осенью 1997 года Уэйкфилд всегда был занят. Тем не менее, в июне того же года он подал первую версию статьи в The Lancet, а во втором, научном, исследовании вообще утверждалось, что он обнаружил вирус кори. В августе он делал громкие заявления в СМИ. В сентябре он встретился с менеджерами, чтобы обсудить пресс-конференцию. Затем, две недели спустя, он прилетел в Вирджинию, чтобы выступить на съезде против вакцинации.

Дома в Калифорнии мистер номер Одиннадцать начал бороться. Он посоветовался с лондонскими юристами. Он предупредил, что может подать в суд. Затем, спустя долгое время, вирусолог из Честера Битти опубликовал отчет, содержащий его собственные выводы об исследовании тканей пациента. На этот раз была использована еще одна технология: ученые пытались вырастить вирус в клетках человека. Из этой идеи ничего не подучилось. «Наиболее вероятная причина в том, что биоптат не содержал вируса кори», – говорится в отчете, который показал мне отец.