Книга: Кишот
Назад: Глава восемнадцатая Кишот достигает своей Цели, в то время как на его Возлюбленную обрушиваются Позор и Скандал
Дальше: Глава двадцатая, в которой мы узнаем о сердце Автора
Глава девятнадцатая,
в которой Санчо получает ответ на свой Вопрос
Как так случилось, что почти сразу после рождения я стал таким человеком? Вором, обманщиком, который связал и ограбил собственную тетку – конечно, аккуратно, естественно, бережно, само собой разумеется, я не хотел причинить ей ни малейшего вреда, – но все же я сделал то, что сделал; так в какой же момент я превратился в морального урода, преступника в бегах?
С одной стороны, это должно быть заложено во мне по природе, так? Ведь у меня попросту не было времени получить хоть какое-то воспитание. Да и вряд ли кому-нибудь удалось бы в столь рекордные сроки воспитать истинного преступника, так что криминальные наклонности у меня от рождения. Какой-нибудь сбой в программе в момент, когда папаша К. изволил меня вообразить, или баг в системе, когда сверчок-итальянец превращал меня в реального живого мальчика. Понемногу агрессии и эгоизма, просто не стойте, черт возьми, у меня на пути, если я хочу чего-то, я возьму это тогда, когда захочу. Немного жестокости. Если на дороге будет стоять ребенок, а мне надо будет по ней проехать – что ж, не повезло тебе, детка, ведь я проеду. Так уж я запрограммирован. Это записано в моем ДНК. То есть я в этом не виноват, так? Короче, если я плохой, как говорила бессмертная Джессика Рэббит: не я плохая, меня такой нарисовали.
Отчаянные времена, отчаянные меры. После того как Санчо избили в парке, что-то надломилось у него внутри, не на физическом, на экзистенциальном уровне. После жестокого избиения может оказаться, что важная часть тебя – та, что делает тебя человеком, – почти перестала быть связанной с этим миром, словно твое “я” – маленькая лодочка, которую оторвало от причала и вынесло на середину пруда, где она качается бессмысленно и бесцельно; или большой корабль – торговое судно, к примеру, – который мощное течение сорвало с якоря, потащило и вот-вот пустит на дно либо разобьет о соседние корабли. Теперь Санчо понимал: с теми, кто пережил насилие, такой отрыв происходит не только в физическом, но и в моральном смысле: войдя в твою жизнь, насилие навсегда останется ее частью, каким бы мирным и законопослушным ты ни был до этого, – из невозможного оно превратилось в реальность. Теперь тебе есть из чего выбирать.
После избиения Санчо еще сильнее отдалился от Кишота. Женщина-Трамплин заметила, что, хоть юноша по-прежнему питал к пожилому джентльмену некие сыновние чувства, он был убежден, что его собственная дорога лежит где-то в другом месте. Санчо все чаще думал о девушке на крыльце дома в трауре, Прекрасной из города Прекрасного, штат Канзас, он очень хотел вернуться к этой двери, за которой, возможно, его ждет судьба. Чем больше он думал об этом, тем больше убеждал себя, что она его не прогонит, эта мысль наполняла его удовлетворением и верой, что человеческая жизнь не лишена смысла. Он рисовал в своем воображении свой исход из Нью-Йорка – он стоит в воротах Изумрудного города и щелкает каблучками своих рубиновых башмаков: нет на Земле места лучше Канзаса, и пусть я пока не там, если все пойдет так, как я задумал, очень скоро я обрету там дом! – он так часто воображал это, что отъезд стал для него настоятельной необходимостью, и потребность срочно бежать вкупе с воспоминаниями о пережитом насилии толкнули его на преступление.
Он никому не рассказывал, что утратил способность ориентироваться в реальности, поскольку решил, что это должно пройти, как заживают синяки и срастаются сломанные кости. Что же до слухов о неизбежном конце света, им он не особо верил. Для него мир только недавно начал свое существование. И если этот мир был неисправен, если из него, как из старого, требующего ремонта дома, выпадали куски, это говорило лишь о том, что любое совершенство иллюзорно. Невозможно представить, что всего, что есть вокруг, вдруг не станет. Такая развязка, denouement, будет слишком несправедливой. Небесный сказочник, к которому он от случая к случаю взывал и с кем испытывал соприродное родство вымышленных персонажей, не может быть настолько жесток. Хотя приходится признать, что вопрос о Боге – любящем либо карающем? – так и оставался для него без ответа.
– А что насчет la questione de Sancho? – требовательно и злобно спросил кто-то тоненьким голоском. – Как насчет вопроса о Санчо? Для этой проблемы у тебя уже есть soluzione, решение?
Санчо сидел в полуночном зале ожидания автобусного вокзала Порт-Аторити, сжимая в руках билет до города Бьюти-фул, штат Канзас, стоимостью сто сорок шесть долларов; его ноздри щекотал запах свежей мочи, и юноша гадал, успел ли кто-то обнаружить Женщину-Трамплин и не гонится ли за ним полиция. Это была холодная ночь, зима входила в свои права. До отправления его автобуса оставался час, так что у Санчо было шестьдесят минут, чтобы поразмышлять над фундаментальными вопросами бытия – к примеру, о том, что, когда началась эпоха “после одиннадцатого сентября”, автобусы стали играть особую роль в объединении американской нации; он слышал, что количество авиарейсов внутри страны значительно сократилось, а их качество стало заметно уступать и тому, что было раньше, и тому, что предлагают поезда, которые находятся в ведении “Амтрака”, с которым все понятно; как же прекрасно, что можно просто заплатить за билет сто сорок шесть долларов из тех, что украл у тетки в сумочке, и скоро автобус компании “Грейхаунд” увезет тебя в самую дальнюю даль, в маленький городок вроде Бьютифула, и никакого общения, никакой snafus еп route, путаницы в пути. Отсюда вытекает вопрос: посадят ли его в тюрьму на острове Райкере, где блатные будут опускать его по полной, или кривая, попетляв через ночи и дни, выведет его, свободного как ветер, прямо в объятия любимой? Свобода! Он чувствовал себя, как свора гончих, на травлю рвущихся.
С отвагой в сердце ринься в бой, сам себе велел Санчо.
Тут на скамейке рядом с ним появился говорящий сверчок, Грилло Парланте, который буквально пищал от возмущения.
– Некоторые люди просто не заслуживают того, что для них делается, – говорил он. – Низкие, недостойные людишки. Immeritevoli. Non degni. Мне жаль, но ты оказался именно таким.
– Ты вернулся, – удивился Санчо. – Я-то думал, что больше никогда тебя не увижу.
– Anche io. Я тоже так думал, – ответил сверчок. – Но твое моральное падение заставило меня вернуться. И вот я здесь, eccomi qui, хоть и не рад этому. Я пришел потому, что должен тебе кое-что сказать.
– Довольно с меня нравоучений, – рассердился Санчо. – Я сам знаю, что сделал, и не потерплю, чтобы меня отчитывали. Кстати говоря, ты просто сверчок. Я могу раздавить тебя одним пальцем.
– Вопрос не в том, – заметил сверчок, – что значит быть сверчком, а в том, что значит быть человеком. Спроси себя, прошел ли ты этот экзамен?
На автовокзале в Порт-Аторити человек, в голос разговаривающий сам с собой посреди ночи на воняющей мочой скамейке, не только не вызывает удивления, но и выглядит вполне привычно, так что никто из немногочисленных ожидавших свои автобусы полуночников даже не обернулся, когда вор Санчо начал орать в пустоту.
– Посмотри на меня! Скажи, что ты видишь? Плоть и кровь. Я живу, я дышу, я думаю, я чувствую. Что еще тебе надо? Ты же сам говорил мне, что у меня есть все, даже инсула, и значит, я полноценный человек. Ты сам мне это сказал.
– У тебя нет совести, – заявил в ответ сверчок. – Без нее тебя нельзя называть даже полноценным шимпанзе.
– Не спорю, я тут недавно, – продолжал Санчо. – Но даже за короткое время сумел отлично понять, совесть далеко не самое главное у людей. Жестокость, самолюбование, умение обманывать, жадность, нетерпимость, склонность к насилию – другое дело.
– Не стоит черпать знания о людях из выпусков телевизионных новостей, – взывал к нему сверчок. – Большинство людей по-прежнему понимают, что такое хорошо и что такое плохо, и идут по жизни, руководствуясь совестью. Я должен тебя предупредить: Lascia che la tua coscienza sia la tua guida. Если ты выберешь эту сторону – что ты там перечислял? pietatezza, narcisismo, disonesta, avidita, bigotteria, violenza? – ничем хорошим для тебя это не закончится. И еще: если ты начнешь преследовать незнакомую женщину, она никак не поверит в то, что ты ее любишь. Это может выглядеть как molestie sessuali, сексуальное домогательство. У нас такое называют lo stalking.
– Я что-то не помню, – нахально заявил Санчо, – чтобы говорил, что говорю по-итальянски. И что готов беседовать со сверчками тоже. Так что все, что здесь происходит, – всего лишь неудачный коммуникационный акт.
– Да, – подтвердил сверчок, – incidentalmente, кстати говоря. К вопросу о том, что ты раздавишь меня одним пальцем. Мне хочется кое-что тебе показать. Это не займет много времени. Guarda! Смотри!
Как известно, сверчки могут прыгать на значительные расстояния, не успел Санчо и рта раскрыть, а насекомое уже сидело у него на голове. Он ощутил невыносимое давление и нестерпимую боль, словно его сверху придавила невидимая гора, и, упав на спину, беспомощно растянулся на полу. Сверчок спрыгнул и вернулся обратно на скамейку.
– Большая ошибка, – заявил он на превосходном английском без тени итальянского акцента, – судить о силе по размеру. Тех, кто так поступает, сверчки могут раздавить одним пальцем.
Санчо с трудом вскарабкался на скамейку и начал разминать шею.
– Больно вообще-то, – пожаловался он.
– Итак, первый вопрос о Санчо, – продолжил прерванный разговор сверчок, – сумеет ли он стать человеком или уже слишком поздно?
– Боюсь, вопросов у нас теперь тьма, – заметил Санчо, все еще разминая пострадавшие плечи, шею и голову.
– Ладно, вопрос второй: кто есть Санчо без Кишота?
– Санчо есть Санчо, – пробормотал Санчо себе под нос с некоторым вызовом.
– Я тебя понял, – согласился сверчок. – Но подумай: кто есть Харди без Лорела? Чико и Харпо без Граучо? Гарфанкел без Саймона? Capisc’? Понял теперь? Сейчас ты один пытаешься ехать на велосипеде, предназначенном для двоих. Это не так-то просто! Не забыл еще, как все было вначале? Стоило тебе отойти от него чуть дальше, и ты чувствовал, что в буквальном смысле распадаешься на куски. Теперь ты надумал в одиночку рвануть в дальнюю даль. Придется тебе узнать, способен ли ты хоть сколько-нибудь просуществовать на большом расстоянии от него. Сольная карьера? Resta da vedere. Поживем-увидим. Ну все, мне пора.
Санчо собрал все силы, чтобы последнее слово осталось за ним.
– Это ладно, – заявил он. – Я не думал, что сверчки могут жить так долго, и загуглил. Три месяца. У тебя срок годности-то еще не вышел?
– Совесть бессмертна, – просто ответил сверчок. – На каждого по-настоящему достойного найдется свой сверчок. А поп degni, недостойные… Не видать им сверчка вовек! Прощай, addio.
В автобусе Санчо снова начал видеть то, чего нет на самом деле, к нему вернулись, как бы он ни ненавидел это слово, видения. За окнами было темно, мелькавшие фонари лишь оттеняли своими огнями этот мрак, лишь изредка вырывая из него заправочные станции, развязки скоростных шоссе или торгующие всякой всячиной магазинчики у дороги. Ночное небо напоминало не подходящие друг к другу фрагменты пазла. Оно словно стало решеткой, сковывавшей своими прутьями так и норовящее выскочить наружу ничто. Ничто не было похоже на ночную тьму. Тьма – это что-то, ничто – это ничто. Во тьме уходящей ночи Санчо видел, как мимо проплывает ничто, не заполненные ничем дыры.
Видения, являвшиеся ему внутри автобуса, были еще хуже. Неужели он становился человеком – или был им все время, поскольку, как настоящий сын, унаследовал это от Кишота, – живущим в нереальной для других реальности? Если это не так, откуда тогда в автобусе взяться клыкастым вампирам и целому семейству оживших мертвецов? Почему у снявших в дороге обувь мужчин вместо ног мохнатые волчьи лапы в закатанных джинсах? Что стало с тобой, Америка? Куда делся твой оптимизм, твои расширенные горизонты, твоя придуманная Дэвидом Роквеллом простая мечта? Америка, я вгрызаюсь в твою ночь, пытаюсь как можно ближе подобраться к твоему сердцу, я – это нож, и мое лезвие – не сталь, а надежда. Воспрянь, Америка, возродись! Сбрось эти шкуры вампиров и маски зомби! Это говорю тебе я, Санчо, который все поставил на кон во имя любви.
Санчо закрыл глаза.
В последний раз, когда он видел людей без масок, наблюдал их истинную сущность, мужчины со странными шарфами, как у сорвавшихся с цепи собак, избили его до полусмерти. “Пожалуйста, – молил он про себя, – прошу вас, наденьте маски до того, как я снова открою глаза. Продолжайте притворяться! Клянусь, я никому не расскажу, кто вы все есть на самом деле, просто дайте мне спокойно жить!”
Он открыл глаза. Все было нормально. Соседка через проход – блондинка скандинавского типа в безразмерном синем свитере поверх похожего на мешок синего платья, столь необъятная, что еле умещалась на двух креслах, предложила ему сэндвич. Санчо тронула эта нежданная человеческая доброта, но он содрогался от одной мысли, что под маской этой далеко не самой привлекательной женщины может скрываться настоящий монстр. В уголках ее глаз он разглядел нездоровые синие огоньки, и это напугало его еще сильнее. Санчо вежливо отказался от угощения.
Я совсем недавно сделался представителем человеческой расы, думал Санчо, но мне кажется, что человечество – само или с чьей-то подачи – сильно заблуждается на собственный счет. Люди так привыкли носить маски, что перестали видеть то, что под ними. В этом автобусе мне был явлен кусочек истинной реальности, которая еще более фантастична, еще более страшна, еще более ужасна, чем я могу выразить словами. Мы в аварийной капсуле, и мы – доказательства, что человечество способно думать и чувствовать, нас отправили в черные глубины Вселенной, чтобы рассказать всем, кто может нас услышать, что мы есть. Вот они мы. Мы – золотая пластинка на борту “Вояджера”, живая память о звуках Земли. Мы – карта мира, выгравированная прямо на стенах капсулы времени КЕО, мы – кровь людей, запечатанная внутрь алмаза. Мы – жители Планеты Три, всё в одном, с головою Лернейской Гидры. А может, мы – Последние Фотографии, которые, как в одном фильме, бесконечно вращаются в капсуле времени по орбите Земли; нас уже не будет, но наши истлевшие останки расскажут нашедшим нашу капсулу инопланетянам, кем были прежние жители Земли.
И нам всем страшно до усрачки.
С наступлением дня странности не закончились. Автобус съехал с трассы I-70, чтобы сделать техническую остановку на автозаправке недалеко от Похаконтас, Иллинойс (население 784 чел., температура воздуха -1° по Цельсию), и когда Санчо вернулся из уборной, в его кресле мирно дремал старичок в соломенной шляпе, красных подтяжках и со старомодным транзисторным приемником на коленях.
– Прошу прощения, – сказал ему Санчо, – но это мое место.
Тетка с сэндвичами посмотрела на него с недоумением.
– Ты с кем-то разговариваешь, сынок? – поинтересовалась она. – Не вижу, к кому ты можешь обращаться.
– Вы что, не видите здесь этого джентльмена? – удивился Санчо, и как раз в этот момент старичок проснулся и в крайнем смущении поднялся.
– Прошу меня простить! – заявил он. – Я, знаете ли, иногда путаюсь. Раньше я постоянно разъезжал на этих “грейхаундах”. Но то было раньше, а раньше – это не теперь. Не хотел причинить вам беспокойство.
Освободив место, старичок прошел сквозь стоящего в проходе Санчо, после чего вышел из автобуса через дверь.
– Ты в порядке? – осведомилась тетка с сэндвичами. – А то что-то сбледнул, никак призрака увидел?
Итак, призраки существуют – возможно, тетка с сэндвичами знает об этом, возможно, все в автобусе знают и всегда знали. Возможно, этот “грейхаунд” – автобус-призрак, который вместо Бьютифула привезет его прямиком в город-призрак в конце дороги. Возможно, они едут вовсе не по трассе I-70, а по призрачной дороге в ад. А возможно, он просто окончательно свихнулся к чертям.
Он и сам в некотором роде призрак, напомнил себе Санчо. Появившись на свет путем партеногенеза, он жил без документов, свидетельства о рождении и проч., не учтенный ни в одной базе. Он был, но его не должно было быть. Его одурачили. Разумеется, он не был реальным. Реальным был надетый на нем плащ. Санчо ощущал, как под тяжестью плаща стачиваются плечи, словно древнеегипетский папирус. Возможно, скоро он и сам начнет стачиваться в пыль, прах к праху. Быть может, срок жизни тех, кто родился во время метеоритного дождя, не превышает время падения метеорита: просиял и сгорел в собственном сиянии. А горстку пепла разнесет первым же порывом ветра, как и не бывало.
Так мне и надо за то, что я напомнил сверчку, как короток его век, подумал Санчо. Похоже, я тут долго не протяну. Не в силах больше размышлять о бренности мира, Санчо откинулся на спинку сиденья. На секунду ему показалось, что он никогда не окажется в Бьютифуле и больше не увидит женщину своей мечты. Что он растворится в воздухе прямо на своем месте у окна, что этим все и закончится.
– Ты едешь к кому-то, кого, как ты говоришь, ты любишь, и убеждаешь себя, что она вполне может ответить тебе взаимностью, – внезапно прервала его мысли тетка с сэндвичами. – Ты говоришь себе: держись ее, только любовь поможет тебе оставаться реальным.
Санчо подскочил в кресле.
– Откуда вы меня знаете? – закричал он так громко, что пассажиры начали к ним оборачиваться.
Тетка с сэндвичами только пожала плечами и, достав из сумки целый батон с начинкой, приготовилась его есть.
– Милый мой, – ответила она Санчо, – почему бы мне не сказать, что я разглядела свет любви в твоих глазах.
– Почему бы вам не сказать много чего еще, – настаивал Санчо. – Предлагаю начать сначала: кто вы такая?
– Скажем так: я дружу кое с кем, кто расположен к тебе гораздо больше, чем ты того заслуживаешь.
Она откусила гигантский кусок булки с салями и сыром проволоне. Санчо ждал.
– Мой друг из Италии, – сообщила она с набитым ртом, – и очень маленький. Он просил меня за тобой присмотреть.
Внезапно Санчо озарило.
– Вы – Голубая фея, – благоговейно заявил он.
– Называй меня, как тебе нравится. Я просто пышная дама в синем из автобуса в никуда, – ответила она. – Но ты должен меня послушать.
– Окей, – ответил Санчо. – Я вас слушаю.
– Вы с отцом слеплены из одного теста, – начала Голубая фея. – Оба ищете благосклонности совершенно незнакомых вам женщин.
– Да, – перебил ее Санчо. – Но он – псих.
Фея пропустила его замечание мимо ушей и продолжила.
– Были времена, когда человеку, у которого целых два ангела-хранителя – скажем, сверчок и фея, – было довольно просто добиться успеха в любовных делах. Строго между нами: мы можем прямо сейчас перенести тебя на порог ее дома и наслать на нее чары – ну или дать тебе волшебное зелье, чтобы ты сам подмешал его ей в питье, – и дело в шляпе, presto chan-ge-o! – до конца своих дней она будет любить больше жизни одного тебя.
– Как по мне, звучит очень заманчиво, – воодушевился Санчо.
– Теперь все по-другому, – поспешила разочаровать его фея. – Знаешь, как нынче называют пылких влюбленных, которые, не будучи представлены, заявляются с букетом к любимой на порог и вливают ей в чай приворотное зелье?
– Орел-мужчина? – предположил Санчо.
– Насильник. Сексуальный маньяк, – разъяснила Голубая фея. – В былые времена Юпитер мог превратиться в могучего быка и похитить Европу, все считали это любовью. Нынче такое не прокатит.
– И что мне тогда делать? – Санчо чуть не плакал от досады. – Ради нее я еду через всю Америку, да, я верю, что любовь – мое единственное спасение, только она сделает меня настоящим человеком, дарует возможность жить долго, но если все так, как вы говорите, – я просто в отчаянии! Умоляю, дайте мне это зелье. Если сверчок послал вас присматривать за мной, это самое лучшее, что вы можете для меня сделать. Я больше никогда ни о чем вас не попрошу.
– Ты что-нибудь слышал про Билла Косби? – неожиданно спросила Голубая фея.
– По-моему, мой отец любил его передачи. – Санчо потер виски, пытаясь что-то вспомнить. – Кажется, в моей голове есть воспоминания про Клиффа Хакстейбла.
– Копай глубже, – посоветовала Голубая фея. – Ищи что-нибудь про наркоту.
Несколько часов спустя автобус снова заехал на заправочную станцию недалеко от местечка Похаконтас, Иллинойс, и старичок в соломенной шляпе и синих джинсах с красными подтяжками снова зашел в салон, держа на плече свой играющий давно забытые шлягеры транзистор. Санчо стало дурно. Это неправильно. Они никак не должны оказаться здесь. Все это уже было. Несколько часов назад он уже встречался с этим призраком. Вот на этой самой заправке. Санчо чувствовал, что происходит что-то очень плохое.
Старичок в соломенной шляпе и красных подтяжках снова попытался занять место, на котором сидел Санчо, и тот снова не дал ему этого сделать, в этот раз уже более решительно.
– Эй!
– Прошу меня простить! – заявил он. – Я, знаете ли, иногда путаюсь. Раньше я постоянно разъезжал на этих “грейхаундах”. Но то было раньше, а раньше – это не теперь. Не хотел причинить вам беспокойство.
С этими словами старичок мирно вышел.
– Ты в порядке? – осведомилась тетка с сэндвичами. – А то что-то сбледнул, никак призрака увидел?
– Мне страшно, – признался Санчо. – Почему мы никак не приедем? Почему мы опять здесь?
– Мы попали в такую ситуацию, – пояснила тетка с сэндвичами, – в которой мне трудно тебе что-то посоветовать или даже правильно объяснить, что происходит.
– Прошу вас, хотя бы попытайтесь. Я просто схожу с ума!
– Нельзя знать наверняка, что может случиться в дороге, – начала объяснять Голубая фея. – Дорога может закружить тебя и выбросить на повороте. Может пустить по кругу, вывести совершенно не туда, куда тебе надо. Чтобы отважиться пуститься в дорогу, человек должен много о себе знать.
– Фигня, – заявил Санчо. – Вы говорите то, что должны, а не то, что думаете. А мне нужна только правда.
– Правда – вещь глубокая. Не боишься захлебнуться? – предупредила тетка с сэндвичами.
– Рискну.
Тетка с сэндвичами, известная также как Голубая фея, глубоко вздохнула и рассказала Санчо вещи, слушать которые ему было трудно. Она рассказала, что он одновременно переживает два очень серьезных кризиса, и рассчитывать на то, что они оба благополучно разрешатся, почти не приходится. Первый кризис был личным кризисом Санчо.
– Ты видишь то, чего не вижу я, – сказала она. – Призраков, зомби, вампиров, всю эту шваль. Для меня это означает, что очень скоро ты можешь сам сделаться призраком и навсегда уйти в их мир, откуда ни я, ни кто-то еще уже не сможет тебя вытащить. Я вижу, что наш маленький друг из Италии сумел проделать с тобой огромную работу, практически превратил тебя в живого мальчика, но, похоже, он не довел это до конца. И теперь, когда ты оторван от своего отца, ситуация стремительно ухудшается. Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты не вполне находишься здесь. Как в испорченном телевизоре. То ли прием плохой, то ли сигнал барахлит, и ты не всегда виден четко. Я достаточно понятно объясняю?
– Да, – ответил Санчо. – Вы говорите, что я умираю.
– Не будем делать громких заявлений, – ободрила его Голубая фея. – Я просто говорю, что есть проблемы.
– Вы можете спасти меня? – взмолился юноша. – Я хочу жить!
– Ты так много твердишь о любви, – продолжала фея. – Ради нее без мыла в задницу готов забраться. Сейчас я объясню, почему так изящно выражаюсь. В моем понимании любовь, в первую очередь, означает потерю себя. Любовь делает так, что другой оказывается для тебя важнее, чем ты сам. Этот другой – не обязательно человек. Это может быть город, община или страна. Футбольная команда или автомобиль. Будь сейчас нормальное время, я бы прямо сказала тебе: забудь о девчонке в конце пути. Возвращайся назад и постарайся сам исправить все, что натворил. Твоя тетка? Ты должен так же искренне извиниться перед ней, как это сделал твой папа. Забавно, ты прямо его эхо. Как и он, ты должен ей извинения и к тому же деньги. Она не выдвинула против тебя обвинений, сказала полиции, что случилась семейная ссора. Крайне любезно с ее стороны. Иди, вымаливай прощение, устраивайся на работу, вкалывай день и ночь, пока не отдашь ей все, что украл, сохраняй в себе любовь к жизни и полюби обычную жизнь. Только эта любовь способна сделать тебя реальным. А девушка? Она просто одна из твоих призраков.
– Понятно, – Санчо едва сдерживался, чтобы не начать махать руками в знак протеста. – Этот совет я никогда не приму. Он никчемный. Такое мне бы и робот в интернете посоветовал, и печенье с предсказаниями.
В автобусе стоял гвалт. Всю дорогу привычные к долгим переездам пассажиры либо дремали с наушниками в ушах, либо смотрели комедийные сериалы на маленьких встроенных в спинку переднего сиденья экранах, либо жевали бублики и булочки с корицей, мечтая о возможном счастье. Картинки за окнами автобуса проплывали мимо, никем не замеченные. Теперь же по меньшей мере несколько пассажиров поняли, что что-то идет не так, что они движутся по обратному витку туда, откуда уехали несколько часов назад, началась паника, которую водитель автобуса не стремился унять – он только разводил руками и повторял:
– Вот хоть убейте. Я веду автобус, а не строю дороги.
– Секундочку, – была вынуждена прервать свой рассказ тетка с сэндвичами. – Надо посмотреть, смогу ли я что-то сделать.
Расталкивая орущих попутчиков, тетка с сэндвичами встала в центре прохода и закрыла глаза. За этим последовала серия толчков и раздался грохот, словно кто-то переводил стрелки, чтобы перегнать поезд с одной колеи на другую, после чего тетка рухнула в свое кресло без сил.
– Ну все, мы вернулись туда, где должны быть, – сообщила она Санчо. – Хотя за такое мне вообще-то не платят. Мне надо немного восстановиться, я пока не в состоянии обсуждать твой второй кризис.
Волнение в салоне стало утихать, когда дорожные указатели начали показывать что-то осмысленное. Они подъезжали к Бьютифулу. Кое-кто из пассажиров упрекал соседей в том, что те подняли шум, не разобравшись. Водитель ехал дальше, привычным жестом пожимая плечами, мол, и не такое бывало. Тетка с сэндвичами чуть слышно похрапывала в своем кресле. Один Санчо никак не мог успокоиться. Он со всей очевидностью понимал, что второй кризис окажется куда более серьезным, чем первый.
Он ждал, когда проснется фея и отмечал в себе тревожные перемены. То ли прием плохой, то ли сигнал барахлит, и ты не всегда виден четко. Такой неутешительный диагноз поставила ему Голубая фея, в миру тетка с сэндвичами. Теперь он и сам начал это ощущать. С ним случались приступы затуманивания, во время которых мысли путались и наплывали одна на другую, как облака, а голова плыла, как в жару при тяжелой простуде. Он ощущал внутри какие-то пульсирующие толчки, раз за разом на короткий миг теряя способность мыслить и чувствовать. Больше всего его пугали слуховые и зрительные симптомы. Санчо смотрел на свою руку, и у него на глазах она распалась на пиксели, как картинка в испорченном телевизоре, но вскоре снова срослась в цельное изображение. Такого просто не может быть. Санчо поднял руку и потер глаза, рука работала, как обычно, что немного успокоило его. Но через несколько мгновений все повторилось. Санчо хотел попросить тетку с сэндвичами помочь ему, но она спала в своем кресле сном младенца. Он окликнул ее и, к своему ужасу, услышал, что его голос прерывается, как при трансатлантических переговорах, и фонит, как ненастроенное радио.
Он явился на свет невозможным путем, напомнил он себе: от неутолимой потребности и неукротимого желания старого дурака с поврежденным телевидением мозгом. Следовательно, он был побочным продуктом мусорной культуры, повредившей мозг многим дуракам, и старым, и молодым, а возможно, и самой Америке. Быть может, эти симптомы у человека столь необычной природы, появившегося на свет против правил, без матери, которого можно считать реальным только условно, словно он чудесным образом сошел с экрана из передачи на канале Syfy, ведут к квазиэлектронной смерти по причине обрыва сигнала.
Я слишком молод, чтобы умереть. Юношеская самонадеянность. Смерть никогда не спрашивает о возрасте тех, за кем приходит.
Санчо принял решение. Он был сотворен актом чистого воления, а значит, и сам мог унаследовать невероятную волю. Разве не так? Вот и отлично. Ведь если папаше К. удалось подчинить своей воле ангела жизни, Санчо подчинит своей воле ангела смерти. Но как это сделать?
– Я люблю ее, – произнес Санчо вслух. – Любовь найдет, как все устроить.
Эхо не знает, что оно эхо. Просто повторяет одно и то же, пока не смолкнет.
Тетка с сэндвичами проснулась, широко раскрыла глаза и затараторила.
– Второй кризис, про который я говорила, всеобщий.
– Звучит масштабно, – заметил Санчо.
– Мы все сейчас проживаем как бы две истории, – пояснила она. – Жизнь и Время. Есть наша собственная история и история, которая происходит вокруг нас. Если твой личный кризис совпадает по времени с глобальным кризисом эпохи, начинается настоящее безумие.
– Что именно вы называете безумием? – уточнил Санчо.
– Дурные Времена, – ответила она. – Самые дурные из всех, что были. Мир разваливается на части. Люди начали это видеть. Нас ждет безумная гонка, и я не знаю, как нам преодолеть ее и остаться в живых. Не уверена, что у нас получится.
– Куда я ни приду, всюду говорят о конце света, – завил Санчо. – Лично я ставлю на то, что никакого конца света не случится, как не случалось до этого.
– Я хотела тебе сказать, – тетка с сэндвичами пропустила его слова мимо ушей, – что этот глобальный кризис заставил меня изменить свое отношение к тому, к чему ты стремишься в своей жизни. Это я про девушку, к которой ты едешь. Даже не думай, что я собираюсь раздавать налево-направо приворотное зелье, ничего подобного. Но я подумала: раз уж нам всем осталось немного, иди, дитя, и сделай то, что считаешь правильным. Иди к ней, будь милым, хотя бы попробуй. Если она захлопнет перед твоим носом дверь – черт с ней, ладно, ее решение надо уважать, но ты хотя бы попытался. Может, она захлопнет дверь, а может, и нет. Иди и постарайся не облажаться.
С этими словами фея испарилась.
– Спасибо, – тихо произнес напуганный, но воодушевленный Санчо. – Спасибо вам. Я так и сделаю.
Но когда он вышел из автобуса в Бьютифуле недалеко от торгового центра “Рей-Нард”, было уже поздно. Валил снег, было около двадцати градусов мороза, но из-за сильного ветра казалось, что еще холоднее. По улицам в безумии носились люди, кричали: “Небо падает!” Повсюду горели подожженные машины и зияли разбитыми витринами окна магазинов, указывая на то, что даже в последний день жизни люди не утратили склонности к бессмысленному разрушению и бесплатным телевизорам. В рейтинге лучших городов и горожан США Бьютифул занимал двенадцатое место, теперь его лучшие горожане стремительно теряли рассудок. Не войти им в десятку, подумал Санчо, стараясь не поддаваться панике и сохранять здравый рассудок. Он бросился бежать. Ничто, дыры в пространстве и времени, которые он видел в небе из окон автобуса, быстро множились и спускались ниже, одна из них пугающе зияла на месте, где ранее находился бар “Пауэрс”. От одного взгляда на это – на то, что было настоящим ничем – переполнял ужас. Санчо побежал прочь, как бегут от огнедышащего дракона. Он бежал и чувствовал, что и сам начинает таять. Он осмотрел ладони, руки, ноги, тело. Они выглядели так, словно состояли из распадающихся фрагментов. Изображение крайне низкого качества. Интересно, где-нибудь поблизости есть вайфай? Санчо бежал изо всех сил, он был уже рядом с нужной улицей, когда ощутил что-то вроде удара гигантского молота, в голове сама собой завертелась мысль, что его отец Кишот, некогда вымоливший его у падающих звезд, разочаровался в нем и разжелал свое исполненное желание? Кто есть Санчо без Кишота? Ответ очевиден: никто. Пустая, ни на что негодная выдумка.
Неужели он заслужил это – быть отвергнутым собственным отцом, если такое все-таки случилось? Способен ли сотворивший его повернуть акт творения вспять, верно ли, что, если Кишот перестанет его любить, Санчо просто погибнет? Неужели отцовская любовь питала его все это время, и без нее романтическая любовь не сможет его спасти? Любил ли он своего отца? Если быть честным перед собой, ответ очевиден: нет. А значит, это наказание он вполне заслужил.
Его распад был все более очевиден. Разрешение было совсем не четким, словно его перевели на аналоговый сигнал; ему оставалось только надеяться, что если его возлюбленная не захлопнет у него перед носом дверь, а напротив, распахнет ему свои объятия, распахнет сердце, и тогда любовь – истинная любовь! – пройдет через его тело и вернет ему целостность. Любовь достойной женщины. Она сможет спасти тебя, даже если ты не любил своего отца так, как следовало, даже если ты бросил его и уехал в дальнюю даль; даже в этом случае ее любовь сможет спасти ему жизнь. Ведь сможет? Сможет? Снова и снова спрашивал он, но рядом не было никого, кто мог бы ему ответить. Все, что он мог, – бежать.
Санчо бежал мимо брошенного кем-то внедорожника, его мотор работал, и из распахнутой двери было слышно, как по радио поет Синатра, “Даю шанс любви”.
– Хороший знак, – прокричал себе Санчо и услышал, как фонит и ломается его голос, через его тело прошла судорога, он распался на пиксели, но через мгновение обрел форму вновь; он – или что-то, что-когда-то было им – бежал и повторял про себя: “Даю шанс любви”.
Он свернул за угол и оказался у заветного двухэтажного кремового здания с английским приветствием “Welcome”, выложенным белым на красной гравиевой дорожке небольшой лужайки перед входом; чуть выше нарисован священный слог “Ом”. Звонка нет. Он схватил латунный дверной молоток – рука горела, тряслась и издавала электрические потрескивание, как и все его тело – и постучал. И вот перед ним она, это она! Прекрасная из города Прекрасного, хубсурат се хубсурат, что можно перевести и как “прекраснее, чем самая прекрасная”, девушка его мечты, его единственный шанс, и он знает, что ей сказать.
– Я люблю тебя. Знаю, так нельзя, но знаю также, что это любовь придала мне мужества, она привела меня на твой порог и позволила сказать это. Я люблю тебя. Господи, ты ведь меня не забыла?
– Да? – растерянно озиралась тем временем девушка. – Есть здесь кто-нибудь?
– Возьми меня за руку, – молил ее Санчо; его голос стал таким тихим, что он едва сам разбирал, что говорит. – Возьми и скажи, что тоже любишь меня, тогда я буду жить. На коленях молю тебя об этом.
– Нет, – крикнула она кому-то вглубь дома. – Здесь никого нет. Но я точно слышала, что стучали.
Она была права: больше там никого не было.
Назад: Глава восемнадцатая Кишот достигает своей Цели, в то время как на его Возлюбленную обрушиваются Позор и Скандал
Дальше: Глава двадцатая, в которой мы узнаем о сердце Автора
