Мотивация или мутация?

Закономерность, которая все более отчетливо прослеживается по мере приращения наших знаний о происхождении языка и человека, заключается в том, что большинство наших связанных с языком способностей обнаруживает параллели в животном мире. То есть мы, люди, не так уникальны, как многим из нас хотелось бы думать. Понятийный мир не только обезьян, но и дельфинов, а также некоторых певчих птиц достаточно богат, чтобы наполнить содержанием простейшие языковые формы, просто животные не используют эти возможности в коммуникационных целях. Разумеется, обезьянам не хватает контроля над органами речи, но они могли бы применять другие, не звуковые символы, хотя и способны, как показывают исследования, до известной степени понимать и звучащую речь.

Обезьяны могут совершать ментальные путешествия во времени и воспринимать других обезьян как братьев по разуму (то есть как мыслящих, обладающих сознанием существ). Конечно, люди далеко обогнали их по всем этим пунктам, но разница между нами количественная, а не качественная. Мой сценарий грамматической эволюции не предусматривает революционных биологических изменений в мозге на пути к полноценному человеческому языку. Оперирование памятью при помощи указателей, а не что-то специфически лингвистическое я считаю наиболее сложным с биологически-эволюционной точки зрения.

Пункты, в которых мы действительно отличаемся от ближайших родственников из животного мира, по большей части связаны с волей, а не со способностями. Люди стремятся к общению, мотивация передавать сообщения друг другу наблюдается у нас уже в раннем детстве. Мы общаемся ради общения, чего шимпанзе никогда не делают. И это связано со степенью доверия и взаимопомощи в человеческих сообществах, в чем мы качественно отличаемся от параноидальных шимпанзе. Вероятно, человеческая взаимовыручка – и есть ключ к происхождению языка. С другой стороны, язык позволяет нам поддерживать уровень доверия и взаимопомощи, координируя совместную работу, помогая согласовывать наши действия и облегчая социальный контроль.

Вывод: происхождение языка в большей степени связано с мотивацией, чем с мутациями.

Раньше или позже?

Праязык существовал уже в самом начале человеческой эволюции, то есть на стадии человека-обезьяны, или же появился не раньше, чем мы стали Homo sapiens?

Сторонники «позднейших» версий утверждают, что язык возник самое раннее 100 тысяч или даже около 50 тысяч лет назад. Между тем как их оппоненты утверждают, что миллион лет назад или даже раньше.

Что касается меня, я совершенно исключаю поздние сроки, прежде всего потому, что в это время человечество уже начало расселяться по миру и больше не представляло собой единой популяции. Тот факт, что на сегодняшний день все мы имеем одинаково развитые языковые способности, свидетельствует в пользу того, что все это должно было быть у наших предков, прежде чем они успели разойтись.

Кроме того, существует достаточно археологических свидетельств культурной, анатомической и генетической приспособленности неандертальцев к языку. И это значит, что у нашего с неандертальцами общего предка должен был быть язык в той или иной его форме самое позднее около полумиллиона лет тому назад. Археологические находки указывают и на существование по меньшей мере простейшего праязыка и у Homo erectus, и в этом случае срок следует отодвинуть самое большее еще на миллион лет.

Вывод: праязык появился на раннем этапе человеческой эволюции.

Внезапно или постепенно?

Эволюционировал ли язык постепенно, в течение длительного даже по археологическим меркам времени, пройдя множество стадий, прежде чем наши далекие предки смогли развить в себе все необходимое для того, чтобы пользоваться грамматическим языком современного типа?

Этот вопрос связан с предыдущим – поздно или рано? – и сторонники «ранних» версий обычно настаивают на постепенном развитии, а поздних – на внезапном скачке. В этом нет ничего удивительного. Ведь если языку всего 50 тысяч лет, он едва бы успел развиться вследствие постепенной эволюции. А если за его плечами миллион лет с лишним, многоэтапность эволюции практически неизбежна.

И еще эта проблема тесно связана с тем, как мы определяем язык. Тому, кто выдвигает одну-единственную специфически языковую характеристику, которая делает язык языком, проще увидеть внезапный скачок, нежели тому, кто выводит язык из множества различных качеств, взаимодействие которых развивает коммуникационную систему в этом направлении.

То есть сторонники внезапного появления языка чаще бывают генеративистами, которые приписывают врожденному грамматическому модулю то самое единственное определяющее язык качество. Между тем как функционалисты рассматривают язык как нечто развившееся постепенно.

Строго говоря, теория внезапного появления, с генетически определенными языковыми способностями, которые исторически возникли сразу и из ничего, предполагает, что одной-единственной мутации хватило, чтобы все встало на место. Совершенно неправдоподобный сценарий с биологической точки зрения. Иногда одна-единственная мутация и в самом деле может иметь такой эффект, но только в том случае, если активирует уже имеющийся генетический материал – каким-то новым образом или на том участке ДНК, где он до того был неактивен.

Совершенно новые качества не появляются вдруг и из ничего.

При этом нельзя исключать, что возникновение языка лишь выглядит внезапным в археологических окаменелостях, не будучи таковым генетически. Если развитие языка – прежде всего вопрос внутриязыковой культурной эволюции, без серьезных биологических изменений, то это вполне могло произойти за короткое по археологическим меркам время, которое мы не можем проследить по окаменелостям. Изменение, потребовавшее пятьдесят тысяч лет, миллион лет спустя будет для исследователей внезапным.

Но то, что мы наблюдаем в окаменелостях и других археологических находках, меньше всего оставляет ощущение внезапности. Мы видим постепенное наращивание как анатомических, так и культурных индикаторов языка, за которыми стоят процессы, растянувшиеся на многие сотни тысяч лет.

Вывод: язык развился постепенно.