Атомарный или холистический?

Тот факт, что когда-то существовал язык без структуры и грамматики, состоящий из одних только словоподобных единств, – довольно распространенная в научном мире точка зрения. Но еще более распространенная – что слова в языке всегда функционировали по тому же принципу, что и сегодня, и имели примерно такой же объем значений. То есть каждому слову соответствовало одно понятие.

Это значит, что было, к примеру, слово «кролик» и слово «охота» и так далее. И говорящий креативно конструировал из них сообщение.

Альтернативная точка зрения, у которой также есть свои последователи, заключается в том, что каждому слову в праязыке соответствовало то, что в современном языке является составным высказыванием. То есть не было слова «кролик». Вместо него использовали слово, которое означало «Пойдем охотиться на кролика». Предложение поохотиться на мамонта передавалось другим словом, не имеющим с первым ничего общего.

Предположительно слова такого языка представляли собой цельные единства, без выраженной внутренней структуры. Совсем как большинство слов современного языка, но с более сложным значением. И это называется холистическим праязыком.

В другом типе праязыка, атомарныо, где каждому простому слову соответствовало одно понятие, дальнейшее развитие могло происходить в направлении объединения слов в более сложные составные единства – в направлении грамматики. Вместо этого последователи холистической теории полагают, что целостные «слова» постепенно обретали внутреннюю структуру и распадались на слова в современном смысле.

Однако дети, изучающие родной язык, следуют прежде всего атомарной модели. Первые слова ребенка – это слова атомарного языка, соответствующие отдельным понятиям, а не холистические, обозначающие целые предложения. Решение детьми «гавагай»-проблемы, о которой говорилось в одном из предыдущих разделов, также основано на атомарном подходе. В общем, все, что мы знаем о языке детей, свидетельствует против холистической концепции.

Помимо прочего, холистический язык неизбежно ограничен в выразительных возможностях и в принципе способен передать лишь небольшое количество значений. Каждый раз для нового сообщения приходится изобретать новое слово, вместо того чтобы использовать старые слова в новых контекстах.

Мнения насчет того, когда люди использовали язык холистического типа, расходятся. Согласно Стивену Митену и Майклу Абибу, холистический язык дожил до достаточно поздних стадий человеческой эволюции, возможно до ранних Homo sapiens, между тем как Элисон Рэй относит переход к атомарной форме к более раннему времени, эпохе Homo erectus.

Предполагаемый переход от холистического языка к атомарному также выглядит проблематичным. Идея здесь в том, что холистические «слова» с перекрывающимися значениями со временем – по чистой случайности – приобретают перекрывающуюся форму, что и создает основу для последующего распадения на «подслова» с атомарным значением. В то же время изначальное целое начинает осознаваться как грамматическая структура, а не отдельное слово. Для того чтобы этот сценарий сработал, требуется доля чистого везения, а также чтобы наши далекие предки в корне изменили подход к словообразованию и перешли к деконструкции словесных форм, которые до того осознавались как неделимые.

Поэтому мне лично холистический сценарий не кажется достаточно правдоподобным и я по-прежнему склонен исходить из того, что начальные формы языка были атомарными. Первые слова должны были иметь примерно тот же объем значения, что и сегодняшние.

Первая грамматика

Описанный выше простейший первоязык не имел грамматики. Многие полагают, что каждое высказывание в нем состояло из одного-единственного слова, примерно так, как выражаются современные годовалые дети.

Но такие высказывания редко бывают однозначными. Чтобы они работали, требуются условия контекстной или пазл-коммуникации. Когда годовалый ребенок говорит «молоко», что он имеет в виду? Возможные варианты – «я хочу молока», или «молоко пролилось», или «здесь стоит пакет молока». Папе приходится выводить значение сообщения из контекста, с чем он чаще всего успешно справляется.

При этом ничто не мешает говорящему произнести несколько слов подряд. Тот факт, что в языке нет грамматики, означает отсутствие правил комбинирования слов, но вовсе не запрет на высказывания больше одного слова.

Освоившие язык жестов обезьяны говорят примерно так же. Они могут использовать более одного символа в высказывании, но комбинация символов, насколько мы можем об этом судить, не соответствует никаким грамматическим правилам. Обезьяны всего лишь одно за другим выдают слова, обозначающие то, что, по их представлениям, должно быть в высказывании, предоставляя слушающему самому догадываться об отношении частей высказывания друг к другу. Даже дикие шимпанзе используют свои естественные жесты в комбинациях, нередко сочетая их со звуками.

В животном мире совсем немного примеров, когда комбинация двух звуков дает новое значение, не сводимое к сумме изначальных значений каждого звука в отдельности. К примеру, мартышка диана из Западной Африки издает предупреждающие об опасности крики, очень похожие на те, которые издают в таких ситуациях обыкновенные мартышки. Но у этого животного есть дополнительный набор звуков, которые служат, чтобы нюансировать и уточнять предупреждающий сигнал. На ее «языке» «крак» означает приближение леопарда, а «бум» – опасность, не связанную с хищником, к примеру падающую ветку. При этом комбинация «бум-бум-крак» означает совсем не леопарда в совокупности с веткой, а то, что леопард бродит где-то в окрестностях, но еще не приблизился и опасность может миновать. Добавление к сигналу суффикса «-оооо» смягчает предупреждение. Если «хок» само по себе означает появление орла в небе, то «хок-ооо» – более общий сигнал, призывающий обратить внимание на то, что вверху.

Думаю, нашим предкам вполне было под силу комбинировать жесты и звуки, по крайней мере как это делают шимпанзе, а может, и более системно, как мартышка диана. Поэтому неструктурированные высказывания со множеством слов должны были быть в праязыке с самого начала.

Когда современному человеку нужно что-нибудь рассказать, а использовать обычный звуковой язык по какой-то причине невозможно, он (как мы уже заметили выше) начинает разыгрывать пантомиму, в которой пытается воспроизвести историю при помощи жестов и звуков. И такая пантомима имеет естественную структуру повествования, повторяющую структуру хода событий. Если подобные пантомимы были частью дограмматического языка, они могли послужить основой развития грамматики с помощью стандартизации этой естественной структуры.

Но это значит, что праязык использовался в целях повествования, что далеко не очевидно. Обезьяны как будто совсем не рассказывают историй. Даже те из них, которые получили достаточную языковую подготовку и в состоянии рассказать о происшедшем, делают это очень редко. Подход к общению у обезьян в высшей степени практический. Они начинают говорить, только когда хотят что-то получить, и ни в коем случае не ради того, чтобы о чем-нибудь рассказать. И в этом принципиальная разница между нами и нашими ближайшими родственниками по отряду приматов.

Человеческие дети начинают рассказывать, как только достигнут необходимого для этого уровня языкового развития. И далее постоянно держат родителей в курсе всего того, что делают, пока не станут подростками. Повествование ради повествования – значительная доля использования людьми языка, в то время как на чисто практическое, функциональное общение остается совсем немного.

Но повествование предъявляет к языковым инструментам совсем иные требования, нежели практическое общение. Объявить о том, что вы хотите что-то получить, можно, и не прибегая к грамматическим ухищрениям, это известно и годовалому ребенку. А вот для того, чтобы изложить ход событий, увязать их друг с другом, согласно протеканию во времени и логике причинно-следственных связей, требуется структурированная грамматическая система. Поэтому потребности повествования могли стимулировать в языке развитие грамматики.

Что касается сроков, здесь вряд ли можно утверждать что-либо конкретное. Конечно, эти процессы должны были происходить не ранее появления праязыка у Homo erectus чуть более миллиона лет назад, но трудно сказать, когда именно. Скорее всего, до того как мы разошлись с неандертальцами около полумиллиона лет назад. Но между этими временными точками промежуток в полмиллиона лет или больше. Временные рамки зависят от того, насколько трудно было перейти от неструктурированного языка к полноценному грамматическому и какие эволюционные изменения для этого требовались.

Разумно предположить, что грамматика начиналась с несложного прагматического уровня, без излишних правил и формализованных моделей, с предложений, построенных на основе естественных семантических структур. Проводилось множество экспериментов, во время которых людям предлагалось рассказывать истории без использования звукового языка – в форме пантомимы. И независимо от грамматических структур родного языка участников эти пантомимы имели отчетливо повторяющийся шаблон. Его центром было наиболее семантически значимое существительное, обозначающее главного героя повествования. Затем появлялись другие участники действа, и, наконец, сообщалось о том, что происходит, то есть знаки, соответствующие глаголам в обычной звуковой речи. Более сложные истории структурировались как последовательность простых, выстроенная в хронологическом порядке.

При наличии языка атомарной структуры несложно заменить отдельные части пантомимы соответствующими словами, что особенно важно для понятий, которые невозможно изобразить при помощи жестов. В конце концов, когда все элементы пантомимы заменяются словами, мы получаем язык с простейшей грамматикой, пригодный для конструирования простейших высказываний – с субъектом, объектом действия и самим действием. И для этого, очевидно, не требуется никакой сложной врожденной грамматики, достаточно уметь структурировать ход событий – способность, которую мы спонтанно применяем в пантомиме.

Именно такую структуру имел никарагуанский язык жестов, о котором мы уже писали, на ранних стадиях развития. Он давал возможность конструировать простые высказывания с очень ограниченным числом действующих лиц. Более сложные события, с большим количеством участников описывались несколькими отдельными предложениями.

Нельзя было сказать: «Женщина толкнула мужчину так, что он упал на землю». Событие с участием двух лиц описывалось двумя простыми предложениями с паузой между ними: «Женщина толкает. Мужчина падает». Причинно-следственную связь между событиями предлагалось восстановить самому слушателю, из контекста пазл-коммуникации. И таким образом можно сказать довольно много – с грамматикой, доступной двухлетнему ребенку или даже натренированному шимпанзе.

Хотя шимпанзе никогда не демонстрировали способностей составлять предложения с более-менее внятной грамматикой, им вполне под силу соединить два слова в осмысленное высказывание.

С другой стороны, повествование требует соответствующего волевого устремления, не говоря уже об умении удерживать в голове нить событий. Шимпанзе явно не хватает как того, так и другого, поэтому отсутствие у них грамматических способностей – не главный сдерживающий фактор.

По всей вероятности, именно способность к повествованию и пантомиме легла в основу развития грамматики. Но каким образом мы стали рассказчиками?