Зеркальные нейроны

Когда разворачиваются дебаты о происхождении языка, эта разновидность нервных клеток привлекает к себе особенно много внимания.

Зеркальные нейроны пропускают нервный сигнал не только когда хозяин клетки производит какое-либо действие, но и когда он видит, как это действие совершает кто-то другой. Эти нейроны напрямую наблюдали у некоторых видов обезьян. Зеркальные нейроны существуют во множестве вариантов и способны реагировать на множество действий.

Мы не можем утверждать с полной уверенностью, что зеркальные нейроны есть и у людей, поскольку эксперименты, в ходе которых они были обнаружены у обезьян, считаются недопустимыми на людях по этическим соображениям. Но некоторые косвенные признаки указывают на то, что и у человека существует нечто подобное. Кроме того, если приспособление имеется у самых разных видов обезьян, с какой стати ему не быть у человека, даже если не все ученые с этим согласны?

Мы пока не очень хорошо себе представляем, как работают зеркальные нейроны, но, безусловно, за ними стоит обширная сеть подключенных к мозгу нервных клеток, умеющих, во-первых, вести «обратный отчет» от наблюдаемого действия к мышечным сигналам другого человека, которые должны были вызвать это действие, и, во-вторых, связывать результат с шаблоном мышечных сигналов наблюдающего.

Недостаток знаний о подробностях работы зеркальных нейронов с лихвой покрывается избытком предположений, для чего они могут быть полезны. Это длинный список, поскольку речь идет о нейронах, способных связывать действия одного индивида с действиями другого. Понимать чужие чувства, намерения и мысли – вот общие места подобных перечней. Равно как и подражать другим, чтобы чему-нибудь научиться самому. Выглядит разумным, что нейроны, обнаруженные у обезьян, функционируют подобным образом, потому что каждой обезьяне, конечно, важно понимать, чем занимается другая обезьяна, и, возможно, даже уметь немного обезьянничать. Но, поскольку в реальности обезьяны крайне редко подражают друг другу, основания подобных предположений довольно шатки.

Много говорилось и о том, что зеркальные нейроны могут быть ключом к проблеме происхождения языка. Подобные идеи высказывал, к примеру, Майкл Арбиб, у которого я позаимствовал название этой главы – «готовый к языку мозг». В книге «Как мозг получил язык» (How the brain got language) зеркальным нейронам посвящено немало страниц. Арбиб отводит зеркальным нейронам роль фундамента, на котором развилась способность к имитации. Впоследствии подражание могло запускаться уже «на холостом ходу», наподобие пантомимы, что со временем и привело к появлению языка.

Здесь есть один сомнительный момент. Существование зеркальных нейронов доказано у безъязыких обезьян и лишь предполагается у людей, владеющих полноценным языком. Идеи Абиба по-своему логичны, но одними зеркальными нейронами здесь явно не обойтись.

Готовая к языку мысль

По большей части мы используем язык для выражения своих мыслей, и наоборот – чтобы говорить осмысленно, нам необходимо думать. Прежде всего мы должны осмыслить понятие, связанное с тем или иным словом.

Но понятие «понятия» само по себе совсем не тривиально. Понятия живут в наших мыслях и в то же время привязаны к какому-то объекту внешнего мира. Они – инструмент, при помощи которого мы думаем о том, что происходит вокруг. Каждое понятие можно рассматривать как концепцию – мысленный образ некоего аспекта внешнего мира. Когда же мы хотим рассуждать о вещах более общего характера, то используем не просто мысленные отпечатки конкретных предметов, а понятия для категорий объектов и классов событий. И каждое такое понятие связывает определенную структуру в нашем сознании со структурой, которую мы воспринимаем во внешнем мире. И когда потом подключается язык, понятие становится трехсторонней структурой.

К мысли подсоединяется не только внешняя структура, но и слово – этикетка для этой структуры. В сущности, это то же самое, что и ментальный лексикон, о котором мы говорили выше, но увиденный скорее со стороны мысли, нежели языка. Так слово становится символом того, на что указывает понятие.

Дети, которые только учатся говорить, параллельно развивают понятийную и словарную базу. Первые слова обычно относятся к понятиям, которые уже есть в их ментальном универсуме (мама, папа), но потом – и довольно скоро – это выливается в игру между языком, словом и внешним миром, и, усваивая очередное слово, ребенок нащупывает понятийные границы, в которых оно может быть использовано.

В этом возрасте то, как ребенок использует то или иное слово, нередко вызывает недоумение у взрослых. Годовалый малыш, едва усвоивший слово «собачка», может применять его слишком широко, в том числе и к соседской кошке. Или же, наоборот, слишком узко и назвать «собачкой» исключительно вашего карликового пуделя, но ни в коем случае не соседскую овчарку. Именно так, путем проб и ошибок, и понимаются границы слова и объем понятия. Ребенок пробует, смотрит, как взрослые реагируют на его попытки, и прислушивается к тому, как они используют разные слова. Одновременно дети постигают концептуальную структуру внешнего мира, в которой понятие, объединяющее пуделя и овчарку, более продуктивно, нежели объединяющее пуделя и кошку.

Но какие именно слова будет усваивать ребенок и как будут проходить исследуемые им границы – это зависит от окружающей, в том числе и понятийной, среды. «Собачка» появится раньше в словаре малыша, чьи родители – собачники, нежели того, кто в жизни не видел живого щенка. А вот научить годовалого ребенка слову «окапи» вряд ли получится. Немногие шведские дети в этом возрасте видели живого окапи, и еще меньше имеет реальные возможности для изучения границ понятия «окапи». Ребенок может научиться повторять слово, но оно не приживется и не станет частью его словаря без привязки к конкретному понятию.

Ведь если вы, взрослый носитель языка, не разбираетесь в теории струн, о чем вам могут сообщить понятия вроде «дилатон» или «тахионная конденсация»? Они не станут частью вашего активного словаря, пока вы не познакомитесь с теорией струн. С другой стороны, вы не сможете с ней познакомиться, не усвоив слов, обозначающих ее понятия. Это диалектический процесс, в котором словарь и мысли прирастают параллельно.

Или же нет, обычно все-таки слово держится на шаг впереди. Мы редко ведем себя, как Пеппи Длинный чулок, которая сначала придумывала слово и только потом мучительно подыскивала для него понятие. В нашем случае сначала формируется понятие и только потом появляется слово, которое и требуется для обозначения понятия.

То же относится и к грамматическим понятиям. Если вы не способны совершать ментальные путешествия во времени, временные формы глаголов останутся для вас пустым звуком. Но путешествия значительно упростятся, если у вас есть язык для обозначения отношений времени.

И здесь мы опять имеем дело с завивающейся вверх спиралью, которая начинается с понятия, но поддерживается и разворачивается за счет языка.

Следовательно, появление языка предполагает наличие понятийной базы для его самых первых, простых слов. И первый носитель языка должен иметь живой ментальный мир. Как и в случае с маленьким ребенком, первые слова должны обозначать то, что уже до того занимали мысли будущего носителя языка и окружали его в повседневной жизни.

Прежде всего я имею в виду понятия, которые непосредственно относятся к добыче пищи: «охота», «собирательство», «топор», – и далее названия конкретных видов животных и съедобных ягод. Конечно же, в этот первый устный словарь входило некоторое количество понятий, касавшихся отношений между людьми: «мать», «ребенок», «друг» и так далее, – и некоторых явлений повседневной жизни вроде дня и ночи, погоды, ветра, болезней и смерти.

Эта ментальная вселенная впоследствии могла прирастать, используя язык в качестве инструмента. Но для развития языка нужна базовая способность работать с понятиями. Большинство первых слов предположительно относились к той категории, которую мы сегодня называем существительными. Или же словарь по большей части состоял из существительных и глаголов, если разделение на части речи в данном случае вообще имеет смысл.

Как уже говорилось в разделе, посвященном животным, наши ближайшие родственники-обезьяны наделены некоторыми непроявленными способностями, имеющими отношение к языку. Разумно предположить наличие чего-то подобного и у наших общих с ними предков 5–10 миллионов лет тому назад. Не в последнюю очередь я имею в виду готовое к языку мышление, то есть способность к формированию понятий.

Некоторые животные оперируют достаточно сложными понятиями, которые фиксируют в их сознании структуры внешнего мира, позволяют рассуждать о том, что происходит вокруг, и принимать более или менее обоснованные решения. Многие животные сохраняют ментальный образ предметов, отсутствующих на данный момент в их окружении. Собака может вспомнить хозяина, которого не видела несколько лет. Нашим родственникам-приматам также под силу подобные задачи.

Эту способность думать о том, что на данный момент недоступно непосредственному восприятию органами чувств, можно рассматривать как предварительную стадию так называемого автономного мышления (по-английски «off-line thinking»). То есть мышления, непосредственно не привязанного к тому, что происходит здесь и сейчас. Люди прибегают к автономному мышлению постоянно, когда строят планы, мечтают – в общем, живут в собственной ментальной вселенной, где-то вне настоящего момента.

Автономное мышление требует больше, чем способность сохранять ментальный образ предмета, давно исчезнувшего из поля зрения. Здесь нужно уметь оперировать понятиями, не имеющими опоры в окружающей действительности, то есть взятыми из воздуха, и представлять себе отношения между ними, не опираясь непосредственно на жизненный опыт.

Два ученых, Дерек Бикертон и Дени Буша, опубликовали книги с совершенно разными теориями о происхождении языка, но оба отметили автономное мышление как уникальную человеческую способность и ключ к происхождению языка. Буша утверждает, что автономное мышление требует особой системы нейронных сетей в мозге – так называемой автономной системы мозга, off-line brain system, и язык – лишь побочный продукт эволюции этой системы.

Здесь следует заметить, что по крайней мере некоторые животные также способны строить планы на будущее – вспомним шимпанзе Сантино, который так любит кидаться камнями, – и поэтому имеют по крайней мере базовый уровень автономного мышления. У шимпанзе и других обезьян вообще довольно развитый понятийный аппарат, который при случае становится хорошей базой для развития языка.

При том что их концептуальный мир не такой сложный, как наш, у шимпанзе есть то, с чего можно начать. Вполне вероятно, что их ментальный лексикон включает в себя основные понятия самого первого устного словаря, которые я перечислил выше.

Но чтобы пойти дальше, нужны ярлыки – нечто такое, что позволяло бы одному человеку выразить понятие так, чтобы его понял другой. То есть требуется трехсторонняя связь, о которой я писал выше. Это не такой простой шаг – ключевой, согласно Буше, для появления языка. Эксперименты показали, что обезьяны способны по крайней мере выучивать подобные связи между понятиями и ярлыками. Это то, чего не происходит в дикой природе, но что достигается длительными, требующими терпения тренировками. При этом условии обезьяны способны воспринять идею ярлыка как такового и выучить довольно большое их количество.

Когда мы потом пошли дальше и развили более совершенный язык, нам потребовались способности как для восприятия более сложных понятий, так и для объединения их в цельные высказывания. Но к тому времени в распоряжении наших прапрадедов уже был праязык, который мог дать толчок к диалектическому взаимодействию между словом и мыслью.

Хотя понятийный аппарат обезьян достаточно развит, они на удивление мало используют его при общении друг с другом. Тематика их коммуникаций практически никогда не поднимается до абстрактного уровня, на котором может работать внутренняя система понятий. Их «разговоры» всегда о конкретном, но даже и в таком случае это чаще всего диадическое, то есть двухстороннее, общение. Обезьяны никогда не беседуют друг с другом о чем-то абстрактном или общем, хотя имеют все способности, чтобы оперировать отвлеченными понятиями. Привязывать понятия к ярлыкам-словам они также могут. Вопрос в том, почему они не пользуются этими возможностями в повседневной жизни. Нам стоит задуматься над тем, почему наши предки стали обмениваться друг с другом своими мыслями, когда прочие обезьяны этого не делали. Или всему причиной возможности воли, отсутствовавшие у тех, кто так и остались животными?

Таким образом, готовая к языку мысль, то есть развитая система понятий, не является достаточной причиной для возникновения языка. Иначе простейший праязык вполне мог возникнуть и у современных шимпанзе.