Язык и естественный отбор

В третьем из четырех пунктов Тинбергена, с которым мы начали предыдущий подраздел, речь идет об адаптации, то есть в нашем случае о том, какие преимущества давал человеку язык в естественном отборе. Но прежде, чем мы перейдем к этому вопросу, нелишне будет прояснить, появился ли у нас язык вследствие естественного отбора или каким-либо другим путем. Эта проблема вызывает жаркие споры в научном мире.

Но какие еще возможны объяснения врожденных языковых способностей и других биологически обусловленных свойств человека, кроме естественного отбора?

Прежде всего этот вопрос касается взаимоотношений наследственности, среды и культуры. То, что не основывается на наследственности в той или иной форме ее проявления, не может служить предметом естественного отбора. Но даже если мы возьмем только биологические, то есть наследственно обусловленные, языковые способности и отвлечемся от всех остальных, роль естественного отбора в этом процессе не очевидна.

Эволюция человека как таковая не оспаривается. Понятно, что все мы произошли от обезьяноподобных предков. Но тот факт, что мы или какой-либо другой биологический вид сформировались в ходе эволюции, совсем не означает, что каждая наша черта в том виде, в каком она у нас есть, – результат естественного отбора.

В эволюции большой простор для случайных совпадений. Многие мутации вообще не влияют на выживаемость, и только случай решает, распространится ли та или иная из них в популяции. То есть у нас есть масса разных незначительных признаков, которые появились не вследствие естественного отбора, а просто потому, что так вышло.

Кроме того, виды обладают некоторыми признаками, бесполезными для них, но унаследованными от предков, которым, возможно, были нужны. Это довольно распространенное явление.

Эти свойства, по-другому рудименты, сохраняются, пока от них нет большого вреда. В человеческом теле множество рудиментов. Копчик и червеобразный отросток слепой кишки, или аппендикс, – лишь два наиболее известных примера. Еще один, возможно, не такой известный, – «гусиная кожа», которая появляется, когда нам холодно.

У животных на морозе шерсть становится дыбом, чтобы лучше сохранялось тепло. Наша «гусиная кожа» – результат попытки поставить дыбом то, чего давно нет. Совершенно бесполезный и в то же время безвредный инстинкт. Но, поскольку наши одетые в мех пращуры не владели языком, его вряд ли можно считать унаследованным от них рудиментом вроде «гусиной кожи».

Многие свойства можно рассматривать как «побочные явления», то есть непредвиденные последствия каких-либо других эволюционных изменений. К примеру, у нас есть пупок, который не был приобретен вследствие естественного отбора, но является «побочным явлением» того, что когда-то мы были связаны пуповиной с матерью.

Пуповина сама по себе – серьезное эволюционное приобретение, но пупок достался нам «в нагрузку» и не имеет никакой ценности.

Бывает и так, что свойство, полученное «в нагрузку», обретает новую ценность в ходе эволюции, и это тоже довольно обычное явление.

То есть некое свойство, развившееся с определенной целью, начинает использоваться совершенно по-другому. К примеру, наши легкие имеют примерно такое же происхождение, что и рыбьи плавательные пузыри, предназначение которых никак не связано с дыханием и состоит лишь в том, чтобы поддерживать тело рыбы в равновесии.

Мог ли язык развиться из некого эволюционного приспособления, изначально совершенно не связанного с лингвистическими целями? Сомнительно, если говорить о языковых способностях в целом. Но ведь у нас много приспособлений, которые необходимы для пользования языком, но, очевидно, появились с совершенно иными целями. Уши и голосовые связки – лишь два наиболее очевидных примера. В этом плане особенно проблематично ядро языковых способностей – наш мозг, координирующий работу всех языковых модулей, хранилище слов, грамматики и многого другого.

В 2002 году вышла статья Марка Хаузера, Ноама Хомского и Текумсе Фитча, которая привлекла всеобщее внимание не только спорными идеями, но и коллективом авторов.

Эти ученые и в самом деле составили в высшей степени странное трио. Каждый был признанным лидером в своей области, но сферы их научного прошлого уж слишком разнились. До того за ними не было замечено никаких попыток сближения – будь то в плане интересов или взглядов. Хаузер занимался ментальными способностями животных и одно время считался ведущим экспертом в этой области, пока в 2010 году его не уличили в подтасовке результатов, что не лучшим образом сказалось на его репутации.

Ноам Хомский, лингвист с мировым именем, уже известен нам по предыдущим разделам книги. Осталось представить Текумсе Фитча – биолога, эксперта по эволюции органов речи.

Помимо авторского состава, особое внимание ученого сообщества в этой статье привлекли два факта.

Авторы провели четкое различие, о котором я выше упомянул вскользь, между ядром языковых способностей и теми механизмами, которые необходимы для пользования языком, но не ему обязаны своим происхождением, а были созданы в связи с совершенно иными целями. Эти две группы языковых инструментов были названы соответственно «Faculty of language narrow sens» (FLN, языковые способности в узком смысле) «Faculty of language broad sens» (FLB, языковые способности в широком смысле).

Впоследствии многие ученые нашли это разделение разумным и полезным, даже если и не были едины в том, где и насколько четко проходит граница между этими частями.

Авторы статьи утверждали, что ядро языковых способностей состоит из одного-единственного компонента, рекурсивности. Все остальное лежит за пределами ядра, то есть развивалось с совершенно иными целями (кроме того, что касается связи ядра со всем остальным, разумеется). Все это хорошо согласовывалось со стремлением Хомского сфокусировать свои теории на том, что, по его мнению, составляет святая святых языка, на самой его сердцевине. Операция «Слияние», так он это назвал.

Рекурсивность – самоповторение модели на разных уровнях. В компьютерных программах это обычное явление, когда мы используем какую-то функцию, которая, в свою очередь, запускает аналогичную функцию на другом уровне программы и так далее. В случае языка это означает, что лингвистические способности, слой за слоем, состоят из одних и тех же компонентов.

Высказывание может содержать придаточное предложение, которое содержит еще одно, в свою очередь содержащее третье и так далее. В компьютерных программах такие структуры обычно обрабатываются функцией рекурсивности. Согласно Хаузеру, Хомскому и Фитчу, рекурсивность – единственное достижение эволюции языка как такового. Плюс все, что нужно для связи рекурсивности с остальной частью мозга. Как только человеческий мозг научился использовать функцию рекурсивности, человечество получило язык практически в готовом виде, так утверждало авторитетное трио.

Рекурсивность же автоматически делала язык бесконечной системой, поскольку сама не имеет естественных границ. Если Хаузер, Хомский и Фитч правы насчет рекурсивности, мы возвращаемся к дискуссии о безграничности языка, которой уже касались в этом подразделе.

Различные грамматические парадигмы имеют разные точки зрения на эту проблему.

В генеративной грамматике рекурсивность играет центральную роль, между тем как коннекционизм ее, по сути, отвергает. Коннекционистская грамматика допускает существование простых рекурсивноподобных структур, но лишь на немногих уровнях – то, что мы обнаруживаем в естественном разговорном языке. Конструктивистская грамматика также рассматривает рекурсивные структуры, но, в отличие от генеративной, не отводит им ведущей роли.

Все способы возникновения новых признаков у животных без участия естественного отбора имеют между собой одну общую черту, а именно они хорошо работают лишь в отношении относительно незначительных и простых эволюционных изменений. Если достаточно одной мутации или соединения уже имеющихся частей, возникновение нового качества можно объяснить случайностью или удачей. То есть применительно к языку – нам просто повезло, что у нас оно есть, а вот шимпанзе нет.

Другая сторона вопроса, что простые изменения без участия естественного отбора могут происходить за один шаг, то есть без промежуточных эволюционных форм. И в этом случае никакого праязыка, никаких простейших форм, отделяющих ничто от полноценной человеческой речи, не существовало. Но действительно ли наш язык настолько прост, что мог возникнуть за один этап?

Появление сложных качеств и механизмов, состоящих из множества согласованно действующих компонентов, напротив, крайне сложно представить без участия естественного отбора в той или иной его форме. Эти механизмы не возникают из ничего и сразу, но проходят ряд промежуточных форм, наполовину готовых вариантов.

Наши глаза – яркий тому пример. История этого органа началась несколько миллиардов лет тому назад с маленького светочувствительного пятнышка. Лишь потом возникли отдельные части глаз, которые непрерывно совершенствовались в ходе эволюции, каждый этап которой улучшал зрительные способности.

Вопрос о роли естественного отбора в возникновении языка – это прежде всего вопрос сложности языковых способностей. И если система языковых способностей состоит всего из одного компонента – рекурсивности или какого-либо еще, – есть смысл присмотреться к теориям, исключающим адаптацию, то есть естественный отбор.

Если же наши языковые способности представляют собой систему слаженно функционирующих компонентов, которые были вынуждены приспосабливаться друг к другу и к языковым целям, как оно, очевидно, и было, разумно предположить, что естественный отбор сыграл ведущую роль в возникновении языка.

Грамматические парадигмы, о которых мы говорили в предыдущих подразделах, подразделяются в этой связи на две группы. В первую входит генеративная грамматика, с ее единым грамматическим модулем, во вторую – все остальные.

Грамматический модуль генеративной грамматики – неделимое целое, исключающее промежуточные эволюционные формы. Поэтому генеративисты склонны считать наш язык следствием одной-единственной мутации, без последовательного развития через естественный отбор. Можно ли считать грамматический модуль настолько тривиальным изменением, что оно могло произойти по воле счастливого случая? Честно говоря, вряд ли. И то, что вместе с модулем возник сложнейший механизм его взаимодействия с остальной частью мозга, нисколько не делает эту версию правдоподобной. Здесь нужна супермутация – далеко за пределами допустимого наукой.

Остальные грамматические теории выражают большую готовность согласиться с постепенными изменениями, во множество последовательных этапов. Сеть нейронов, к которой сводит язык коннекционизм, к примеру, постоянно достраивается и совершенствуется, чем больше клеток в ней участвует. Здесь легко начать с малого. Функциналистская парадигма в большинстве своих вариаций также допускает изначально существовавший примитивный уровень языка, доступный нашим обезьяноподобным предкам. Система постепенно достраивалась, совершенствовалась и усложнялась. Не исключено, что были пороговые эффекты, но ничего похожего на скачок из ничего к сложнейшему грамматическому модулю генеративистов.

Ни одна из рассмотренных выше альтернативных естественному отбору теорий не объясняет человеческих языковых способностей. Поэтому мы можем сделать вывод о ведущей роли естественного отбора в этом процессе.