К вопросу языковых универсалий

Как мы отметили в предыдущем подразделе, существует несколько языковых универсалий, то есть свойств, присущих всем языкам, а также повторяющихся грамматических моделей.

Разные теории языка по-разному объясняли это явление. Если основы грамматики заложены в нас от рождения, то языковые шаблоны просто-напросто повторяют врожденные грамматические структуры. Но в этом случае следовало бы ожидать больше моделей и меньше исключений, чем наблюдается в действительности. Кроме того, остается неясным вопрос, почему грамматические шаблоны такие, какие они есть, и каким образом они возникли.

Другая теория утверждает, что все языки использовались похожим образом и поэтому их наличная структура имеет функциональные, то есть чисто практические, причины. Что ж, выглядит вполне разумно. В большинстве культур повседневные разговоры крутятся вокруг одних и тех же тем. Как правило, это социальные отношения внутри группы, сплетни о том, кто чем занимается, и рассказы более или менее реальных историй. И действительно, во всех языках есть грамматические инструменты для построения высказываний типа «кто когда и с кем» и более-менее связного повествования, но эти инструменты настолько разные, что едва ли их можно свести к чисто функциональным основаниям.

В этом разделе мы поговорим о некоторых функциях грамматики. Это очень важный вопрос, поскольку, во-первых, различные ответы на него – основа разногласий между существующими лингвистическими парадигмами. И, во-вторых, с его помощью можно понять обстоятельства возникновения языка. Как следует из названия, согласно функционалистской парадигме, язык, включая грамматику, – явление сугубо функциональное. Его следует изучать прежде всего с точки зрения применения. Происхождение языка в этом случае также связано с вопросом, для чего использовался праязык и кому и зачем был нужен.

Напротив, генеративная парадигма оставляет в стороне все связанное с практическим использованием языка. Если генеративисты и поднимают функциональные вопросы, то скорее в шутливом тоне, особенно когда речь идет о возникновении языка. Согласно генеративной парадигме, грамматика самодостаточна, и на этом тема функциональной сущности языка объявляется закрытой. Грамматические явления рассматриваются как выражение более общих принципов, как частные случаи математических структур и следствия законов логики. Хомский в нескольких контекстах сравнивал язык со снежинкой, которая принимает форму в соответствии с простыми законами природы, никак не связанными ни с ее функцией, ни с эволюцией. То есть согласно генеративной парадигме вопрос происхождения языка не имеет никакого отношения к тому, какую пользу праязык мог принести нашим предкам.

Проблемы функциональности (то есть практического использования) имеют большое значение для прояснения вопроса о происхождении языка еще и потому, что дают понять, какие именно его свойства и в каком направлении подвергались естественному отбору, по Дарвину. Биологический свойства «отбираются» именно по принципу большей функциональности, то есть «выживают» и наследуются те из них, которые лучше справляются с возложенными на них задачами и дают своим носителям преимущества в борьбе за существование. Поэтому вопрос преимуществ, которые мог дать нашим далеким предкам язык, может пролить свет на обстоятельства появления языка.

Завершая сравнение со снежинкой, Хомский объявляет, что языковые способности просто взяли и появились – без какой-либо эволюции и отношения к практической пользе. При этом большинство исследователей едины в том, что язык в общем и целом дал человеку определенные практические преимущества.

Язык лежит в основе любой человеческой общности, поэтому, не владея им, выжить в человеческой среде сложно. Значит, язык как целостность представляет собой определенную ценность с точки зрения эволюции, и лингвистические способности должны давать индивиду немалые преимущества в естественном отборе.

Но как обстоят дела в этом плане с отдельными языковыми аспектами и компонентами? Какие именно из них полезны и насколько? И что можно сказать об отдельных этапах развития, которые, конечно, можно выделить в процессе эволюции? Ведь если язык развивался в несколько этапов, имеет смысл задуматься над тем, что именно было важно на каждом? Что давало преимущество в естественном отборе на каждом из этапов?

Этим вопросом мы займемся в следующем разделе. А сейчас давайте приглядимся к шаблонам, существующим в современном языке, и посмотрим, получится ли приписать им какую-либо функцию, что-нибудь такое, что позволило бы этому шаблону выжить в естественном отборе.

В звуковой системе разговорного языка различаются гласные и согласные, их пропорциональное смешение вполне функционально с эволюционной точки зрения, потому что такая речь легче произносится и воспринимается на слух. Слово из одних согласных сразу становится неудобным. Попробуйте сказать – кркгтвбмскртпкт, не разбавляя согласные гласными. Точно так же слово из одних гласных нелегко произнести достаточно отчетливо. Эиоауэоауыя – попробуйте произнести это так, чтобы звуки не сливались. Представьте, какими длинными будут слова такого языка, потому что человеческое горло просто не способно произвести так много гласных.

Тем не менее в некоторых языках есть короткие слова, состоящие из одних согласных или гласных. Такое, к примеру, название хорватского острова Крк или шведское женское имя Ия. Более экзотические примеры – ауеуе из гавайского или клпксвлхтхплххксвтс из языка нуксальк, на котором говорят в западной Канаде. Но это редкие исключения. Рациональное чередование гласных и согласных в слове легко объясняется чисто практическими соображениями, то есть функционально.

То, что язык – гибкая и открытая система, тоже функционально. Богатые выразительные возможности, позволяющие облечь в слово практически любую мысль, объясняются именно этим.

Наконец, иерархичность системы языка тоже практична и тоже связана с его безграничной выразительностью, об этом мы уже говорили, когда обсуждали список Хоккета.

Звуки языка должны произноситься, то есть быть адаптированы к человеческому горлу. Буквы – писаться. Вся система целиком должна укладываться в человеческой голове и усваиваться детьми в разумные сроки. Все это накладывает функциональные ограничения на языковые структуры и объясняет большую часть универсалий из списка Хокетта.

Но не все можно списать на соображения функциональности. Грамматические шаблоны – не говоря уже о самом факте существования структурированной грамматики – не укладываются в такое простое объяснение. Насколько функциональна грамматика и о какой функциональности здесь может идти речь – это спорные вопросы в научном мире.

Адепты генеративной грамматики, как уже говорилось, отвергают функциональное объяснение и подчеркивают скорее непрактичность грамматических структур. Но функционалисты, конечно, видят все в другом свете.

Пример грамматического шаблона, в практичности которого сомневаются ученые, – структура вопросительных предложений. Что в этом плане позволяет и чего не позволяет сделать грамматика?

Во многих языках вопросительное высказывание можно сделать из утвердительного, заменив то, о чем хочется спросить, вопросительным местоимением.

Он купил книгу в Стокгольме – утверждение. Но если вы хотите спросить о том, кто купил: Кто купил книгу в Стокгольме? Если интересуетесь покупкой: Что он купил в Стокгольме? Если же хотите спросить о месте покупки: Где он купил книгу?

В шведском, как и во многих других языках – хотя и далеко не во всех, – вопросительное слово стоит в таком высказывании на первом месте. А если его нет, это место пустует. Но дело в том, что подобная структура накладывает ограничения на то, о чем можно спросить.

Шведский в этом отношении довольно либеральный язык, и наша грамматика допускает кое-что из того, на что в других языках накладывается строгое грамматическое вето. Но и в шведском есть известные ограничения.

Так, имея высказывание: «Он думал, что она, несмотря на протесты матери, все-таки купила морскую свинку», вы не можете спросить напрямую о протестах матери. Варианты «Несмотря на что матери, думал он, она купила морскую свинку?» или «Несмотря на чьи протесты, думал он, она все-таки купила морскую свинку?» не годятся. Разве что последний при всей его неуклюжести. Но он предполагает, что вопрошающему уже известна реакция матери. Спросить же о ней напрямую не получается.

Почему одни вопросы допустимы, а другие нет? Можно ли утверждать, что эти запреты наложены из соображений практического удобства? Функциональность подобных грамматических тонкостей не простой вопрос, и одна из сторон проблемы – что практичность может рассматриваться на разных уровнях языковой иерархии. Грамматическое правило может быть функционально само по себе. Или же его функциональность может проявляться в более общем грамматическом принципе, а ограничения, подобные рассмотренному выше, не более чем «побочные эффекты».

С практически точки зрения довольно разумно, что язык создает своим пользователям некоторые трудности. Это не дает расслабиться ни говорящему, ни слушающему, которому трудней понять высказывание с замысловатой грамматикой.

Но и на сложность накладываются ограничения: ведь язык должен оставаться доступным для изучения детьми. И «запрещенные» вопросы, как правило, более путаные, чем разрешенные, и режут слух, что лишний раз доказывает устремленность языка к гармонии и ясности.

Но это объяснение нельзя назвать исчерпывающим. Ведь вполне возможно сконструировать массу высказываний, сложных для понимания, но не нарушающих грамматических шаблонов.

К примеру, одно из правил гласит: в главном предложении обязательно должен присутствовать глагол-сказуемое и существительное-подлежащее. Но в разговорной речи, не говоря о СМС, мы чаще упускаем один из главных членов, а то и оба, если из контекста ясно, чем идет речь. «Поезжай и забери детей, – пишу я СМС жене. – Дома через час». Оба высказывания нарушают грамматику, во всяком случае, письменного языка.

Другое правило шведского языка позволяет ставить придаточное определительное предложение сразу после подлежащего главного, опуская союз.

Вместо Крыса, за которой погналась кошка, закричала – Крыса, кошка погналась, закричала.

Попробуем нарастить цепочку придаточных: Крыса, за которой погналась кошка, которую укусила собака, закричала.

А теперь опустим союзы: Крыса, погналась кошка, укусила собака, закричала.

Предложение выглядит очень нелепо, но при этом вполне соответствует шведским грамматическим шаблонам.

«Неужели это по-шведски?» – спросите вы. Не думаю, что кому-нибудь придет в голову написать или сказать нечто подобное, кроме как в качестве примера грамматических несуразностей. И это подтверждают выводы шведско-финского исследователя Фреда Карлссона, изучившего огромное количество текстов, как книжных, так и газетных, и не нашедшего ни одного сложного предложения с более чем четырьмя «встроенными» друг в друга придаточными.

Предложения могут быть очень громоздкими, но придаточные в таких случаях обычно присоединяются по цепочке. Примерно так: Она думала, что хочет продать велосипед, которым никогда не пользовалась, потому что у него постоянно соскакивала цепь.

Даже если в таком предложении будет не меньше «слоев», чем в примере с крысой, оно будет легко восприниматься на слух и удобно для произношения.

Карлссон приводит примеры «многослойных» предложений, но конструкции с более чем тремя «вложенными» придаточными редко встречаются в письменном языке и практически никогда – в устном.

Но и менее странные высказывания могут быть неудобоваримы для мозга. Теоретически мы можем присоединить «по цепочке» сколько угодно придаточных, но на практике в таких случаях нить рассуждения теряется довольно быстро. Четыре предложения мы, пожалуй, вытянем. Может, еще пару, если будет время собраться с мыслями. С письменным языком проще, поскольку при необходимости мы всегда можем вернуться к началу фразы.

Но когда число звеньев в цепочке достигнет десяти, у нас точно начнутся проблемы, даже если предложение будет написано на бумаге.

Он думал, что она хочет, чтобы он продал велосипед, которым он никогда не пользовался и который стоял не в гараже, потому что зимой там не нашлось свободного места из-за машины, которую нужно было обязательно поставить в гараж, иначе она могла бы не завестись такой зимой – самой холодной на памяти людской.

А как насчет предложений с сотней придаточных? С тысячей? Их можно сконструировать, или сгенерировать, если речь идет о нормах грамматики. Но предложения, которые никто не может сказать, не говоря о том, чтобы понять, – можно ли считать их частью языка?

Являются ли частью языка выражения, которые невозможно использовать в речи? На этот вопрос адепты разных лингвистических парадигм отвечают по-разному. Представители так называемой генеративной грамматики – однозначно утвердительно. Генеративная грамматика определяет язык как сумму всех высказываний, которые могут быть сгенерированы согласно грамматическим правилам, вне зависимости от того, какие из них будут использоваться. Другие парадигмы в большей или меньшей степени, но все-таки склонны считаться с несовершенством человеческой натуры.

Так, происхождение какой из языковых способностей мы должны объяснить? Способности конструировать громоздкие «составы» про кошек и крыс или более скоромной, позволяющей справляться с высказываниями, которые мы действительно используем в речи, но не более того?

Этот вопрос связан с другим, который мы уже поднимали ранее: должна ли грамматика описывать письменный или устный язык? Письменный язык гораздо терпимей к длинным и запутанным конструкциям и больше регулируется правилами, между тем как устный отдает предпочтение коротким фразам и более свободной форме.

Свойства каких из этих двух языковых форм должны объясняться? Что касается происхождения языка, то мы уже определились, что в этой связи нам интересен исключительно устный язык.

Еще один вопрос, связанный с высказываниями, которые режут слух, это вопрос о безграничности языка. Все как будто согласны с тем, что язык бесконечен в том смысле, что говорящий никогда не упрется лбом в стену, ограничивающую системы языка. Мы можем придумывать сколь угодно длинные и громоздкие фразы – никакой «внутренний цензор» из врожденного грамматического модуля не скажет нам: «Стоп! Семь придаточных – и ни одним больше».

Ограничен человек в возможностях своей памяти и других чисто практических аспектах. Мы не можем контролировать все компоненты, если их будет слишком много, и запутаемся в собственных словах. То есть ограничения накладываются из чисто практических соображений, не имеющих отношения к грамматике.

В генеративной парадигме подобные практические аспекты, как и «человеческий фактор» в целом, выведены за пределы системы языка. Основополагающие языковые способности объявляются отделимыми от всех грамматических ограничений, и язык рассматривается как бесконечная система. В других парадигмах, где «человеческие» и практические ограничения являются частью заложенных в нас природой лингвистических возможностей, язык не считается бесконечным в этом смысле.

К проблеме происхождения языка эти вопросы имеют самое непосредственное отношение. К примеру, аргументы генеративистов выглядят так.

1. Язык в принципе ничем не ограничен.

2. Разница между конечной и бесконечной системами качественная, а не количественная.

Отсюда выводы.

1. Невозможно прийти от конечного к бесконечному путем постепенной эволюции, промежуточных «полубесконечных» форм быть не может.

2. Язык возник сразу и целиком.

В рамках других парадигм, которые рассматривают лингвистические возможности как изначально ограниченные и не склонные выводить весь язык целиком из одного его свойства, такой вывод совсем не обязателен. Было ли появление языка внезапным событием или постепенным процессом? Теперь, когда мы ознакомились с кое-какими археологическими свидетельствами, самое время вернуться к этому вопросу.

Выше мы объявили практическую полезность (то есть функциональность) главным двигателем эволюции по Дарвину. Но здесь важно разделять биологическую эволюцию врожденных языковых способностей, что бы под этим ни подразумевалось, от культурной эволюции языка как такового. В том и другом случае польза понимается немного по-разному. «Польза» в биологической эволюции человека – это то, что способствует выживанию и размножению индивида (или же распространению конкретных генов индивида, если мы рассматриваем проблему на этом уровне). «Польза» в культурной эволюции языка как такового – то, что способствует распространению элементов языка между человеческими индивидуумами и их поколениями.

Совсем необязательно культурную и биологическую «пользу» приносят одни и те же качества.

Биологически обусловленные языковые способности, то есть врожденные свойства, которые позволяют нам овладеть языком, должны быть полезны в эволюционном смысле – способствовать выживанию человека и его биологическому воспроизводству, если, конечно, мы не сторонники гипотезы, что язык появился у нас по воле счастливого случая. Но не врожденные качества совсем необязательно полезны в этом смысле.

Поэтому вопрос о том, что в языке является врожденным и в какой форме, имеет важное значение для того, чтобы понять его происхождение.

Врожденные лингвистические способности существуют, с этим согласны все. Есть нечто, что отличает ребенка от детеныша шимпанзе и обуславливает то, что только первый – и ни в коем случае не второй – легко обучается языку в раннем детстве. И это «нечто» требует объяснения с позиций биологии.

Принципы, по которым его можно объяснить, мы находим у Дарвина.