Дарвин и языковое многообразие

Ноам Хомский поставил два ключевых вопроса, касающиеся происхождения языка: «Почему языки существуют вообще?» и «В чем причина такого языкового разнообразия?» Тема моей книги по большей части связана с первым вопросом, но и второй нуждается в некотором пояснении.

Большинство животных общается при помощи врожденных звуков, которые, помимо прочего, одинаковы для всех представителей вида, вне зависимости от места проживания. Кошки во всех странах мяукают одинаково, то же касается и собачьего лая. Почему же человеческий язык не является врожденным, чтобы все мы без проблем понимали друг друга? Представить только, насколько все было бы проще – никаких языковых барьеров по всему миру.

Ответ на этот вопрос поможет нам найти путеводную нить к происхождению языка и понять, для чего он нам понадобился. Если бы единственной целью было внятно передать информацию, то человечеству вряд ли понадобилось 7000 существующих ныне языков.

Здесь можно провести аналогию с языками программирования, которых поначалу тоже было очень много – несколько тысяч, не считая диалектов. И о том, что произошло с ними дальше, нам известно гораздо лучше, чем о первых языках в истории человечества. Языки программирования стали меняться, приспосабливаясь к тем или иным целям. Нередко случалось так, что программист или группа программистов, недовольная имевшимися языками, изобретала нечто более подходящее.

Так ли было с обычными человеческими языками? Лишь немногие из них возникли похожим образом, по воле конкретного создателя, и это скорее исключения. На сегодняшний день наиболее известный из искусственных языков – эсперанто. Можно назвать еще несколько, сконструированных с такими же целями: идо, интерлингва, ложбан, новиаль, волапюк. Их создавали, чтобы облегчить общение людям, говорящим на разных языках, и от обычных языков перечисленные лингвистические конструкты во многом отличаются.

Прежде всего, они изначально создавались как несложные для изучения, с заведомо простыми грамматическими правилами, не предусматривающими исключений. Из них только эсперанто да еще пара других стали более-менее популярными. На сегодняшний день в мире насчитывается несколько миллионов человек, которые владеют эсперанто. При этом любой язык, каким бы искусственным он ни был, для кого-то является родным. К примеру, для детей, выросших в семьях, где родители разговаривают на эсперанто. И эти дети овладеют эсперанто примерно на тех же условиях, что остальные – обычным человеческим языком. Все идет как обычно: у этих детей не наблюдается никаких отклонений в языковом развитии. И это означает, что человеческие языковые способности позволяют справиться и с искусственным языком, «обкатать» его, приспособить к конкретным лингвистическим целям, как язык жестов или пиджин, о которых мы только что говорили.

Существуют искусственные языки, сконструированные и с другими целями. Часть из них создана специально для фантастических созданий, населяющих страницы книг. Ведь сказочные существа не должны выражаться по-английски или на каком-либо другом человеческом языке. Клингонский, квенья или дотракийский – самые, пожалуй, известные примеры. Все три вполне функциональны. При желании их можно было бы преподавать на курсах. Особняком в этом списке стоит лаадан, сконструированный Сьюзен Хейден Элджин якобы специально для выражения внутреннего мира женщины. Идея в том, что все существующие в мире языки приспособлены под мужское мышление и отражают иерархические структуры патриархального общества. Лаадан – попытка установить гендерное равенство в лингвистической сфере.

Письменные языки также можно искусственно корректировать. Время от времени люди принимают осознанные решения о том, как должен выглядеть письменный язык. К примеру, разница между британской и американской орфографией во многом связана с работой Ноя Вебстера, опубликовавшего в 1828 году орфографический словарь, существенно упростивший английское правописание. А сегодняшний письменный шведский – отчасти результат реформы орфографии 1905 года. В противоположность Ною Вебстеру, изменившему английское правописание по собственной инициативе, шведская реформа проводилась «сверху», с предварительными исследованиями и постановлениями ригсдага, которые затем последовательно воплощались в жизнь.

В отличие от письменного языка, разговорный, как уже говорилось, редко подчиняется приказам «сверху». Он формируется в непрерывном взаимодействии со своими носителями, по большей части бессознательно и неподконтрольно.

Как бы то ни было, все языки меняются со временем. А бывает так, что некогда единый язык разделяется на несколько новых и их носители перестают понимать друг друга. Конечно, на это нужно время, как минимум несколько тысяч лет. Тот факт, что в мире уже насчитывается несколько тысяч языков, говорит о том, что этот процесс идет довольно давно. Но почему так происходит? Почему диалекты стремятся разойтись и обособиться?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассмотреть как минимум три различных случая.

В первом – некогда единая группа с единым языком вдруг по какой-то причине распадается на две части, которые перестают контактировать. Их манера разговаривать меняется независимо друг от друга, то или иное различие может возникнуть совершенно случайно, но изменения будут накапливаться, и спустя достаточно долгое время группы перестанут понимать друг друга. Примерно так обычно возникают и новые виды в ходе биологической эволюции.

Во втором – разные части одной группы вступают в разные внешние контакты с представителями иных групп, говорящих на других языках. К примеру, часть некогда единой группы может начать торговать с людьми, говорящими на другом языке, и будет перенимать у них слова, чтобы облегчить общение. А другая часть может быть завоевана каким-то другим народом и тоже будет заимствовать их язык. В результате с течением времени и под воздействием разнонаправленных сил обе части могут разойтись настолько, что перестанут понимать друг друга.

То есть в первых двух случаях мы имеем дело с некогда единым языком, разделившимся на две ветви, которые стали развиваться независимо друг от друга под действием нескольких различных сил. Третий случай принципиально иного рода. Я имею в виду ситуацию, когда люди осознанно используют новый язык в качестве группового маркера.

Группы, которые хотят подчеркнуть свою обособленность, отмежеваться от другой группы, могут намеренно усиливать возникшие случайно языковые различия. В таких ситуациях подчеркиваются особенности произношения, вводятся в употребление «особенные» слова – делается все, чтобы язык группы как можно больше отличался от языка окружения.

В современных крупных языковых сообществах довольно обычно, когда носители какой-либо субкультуры создают новый язык, чтобы отделиться от большинства и узнавать «своих». «Правильная» речь в таких случаях – что-то вроде библейского «теста шибболет», о котором говорилось в начале книги.

В древности, когда люди только начали переходить к земледелию, сообщества людей, как правило, были не настолько крупными, чтобы в них оставалось место для субкультур. В те времена речь могла идти скорее о двух соседних племенах, которые стали врагами и начали использовать различия в языке для разделения «своих» и «чужих».

Диалектные особенности, которые, возможно, существовали и до вражды, стали педалироваться, варианты языка – расходиться все дальше, и спустя несколько поколений эти племена перестали понимать друг друга. Появилось два новых языка, которые сохранили свои особенности благодаря «тесту шиболлет», почти в буквальном смысле.

Куда более поздний феномен, парадоксальным образом сыгравший на руку языковому разделению, – это, как ни странно, стремление к единому национальному языку. Оно вошло в моду с возникновением национализма как политического движения в конце XVIII века. Такие страны, как Швеция или Франция, с переменным успехом пытались ввести «государственный шведский» или «государственный французский» в качестве единого языка всей нации, не в последнюю очередь через начальную школу. По замыслу, это должно было послужить национальному единству, но из этого единства выпали диалекты, на которых говорили на окраинах страны. Прослеживалось (и прослеживается) стремление государственных политиков установить четкие границы между диалектами вместо языкового континуума.

Эта задача существенно усложняется в странах языкового многообразия, где невозможно выделить один язык в качестве доминантного. В таких странах, как Швеция или Франция, несмотря на множество диалектов, утверждение, что нация говорит на одном языке, все-таки не лишено смысла. Парижане или стокгольмцы при желании могут, конечно, закрыть глаза на существование саамов или басков, но уважение национальных меньшинств никогда не было приоритетом у националистов.

Не говоря о том, что далеко не все страны настолько близки к моноязычию, как Франция или Швеция. Нередко коренное население говорит на нескольких языках, в дополнение к языкам, которые привносят мигранты, как недавние, так и давнишние. Не так сложно отыскать на карте страны, где число «коренных» языков исчисляется сотнями, и попытки выделить один в качестве государственного чреваты серьезными конфликтами.

Завоеватели и империалисты во все времена передавали свой язык колонизируемым и покоренным народам. Нередко язык империи вытеснял коренные языки завоеванных территорий вследствие сознательной политики. Иногда просто потому, что был языком власти, который надо было знать, чтобы чего-то добиться в жизни. Таким образом в Европе распространилась латынь, арабский – на Ближнем Востоке и в Северной Африке, английский – в Северной Америке, испанский и португальский – в Южной Америке и еще множество языков больших и малых империй во всех частях света. И эти имперские языки «подмяли» под себя множество местных, которые либо вымерли, как этрусский, либо выжили в качестве периферийной экзотики, как баскский и его потомки.

В результате количество языков в мире сокращается, особенно быстро с тех пор, как уровень развития общества сделал возможным крупномасштабные завоевания территорий. Все это до боли напоминает ситуацию с сокращением биологических видов. Разумеется, время от времени все еще случается, что где-нибудь рождается новый язык или появляется новый вид животных. Но темпы этих процессов никак нельзя сравнить с почти лавинообразным уничтожением.

Отсюда вывод: нынешние около 7000 языков, существующих на планете, – бледная тень былого доисторического многообразия. Немногочисленные регионы, которые никогда не были частью империй, поражают языковой пестротой. Языки Новой Гвинеи составляют примерно десятую часть всех языков Земли. Примерно на каждые 1000 квадратных километров площади этой страны приходится один язык. При такой же «языковой плотности» в Швеции насчитывалось бы около 400 различных наречий, а во всем мире 150 тысяч. Быть может, Новая Гвинея – это крайность, но при этом есть все основания полагать, что когда-то языковая плотность Земли была по крайней мере на порядок выше, чем сегодня.

Языков стало не только меньше. По всей видимости, оставшиеся из них более похожи друг на друга, нежели те, которых вытеснили. Примерно половина всех существующих на сегодняшний день языков принадлежит нескольким очень немногочисленным языковым семьям, а в пределах одной семьи принципы функционирования языков очень похожи.

Обычно, расселяясь по земле, люди распространяют животных и растения. Колонизируя некий остров, мы можем намеренно завезти туда свиней и нечаянно – крыс. И те и другие начнут активно размножаться, уничтожая все, что найдут съедобного, что может не лучшим образом сказаться на флоре и фауне острова. Именно таким образом в историческое время с лица земли исчезли многие виды животных.

Примерно то же происходило и при распространении некоторых культур. Колонизаторы привозили с собой не только крыс, но и язык. И имперский язык уничтожал местное лингвистическое разнообразие не менее эффективно, чем крысы – биологическое.

Подобное происходило не раз и затронуло большую часть нашей планеты. Протоиндоевропейский язык, о котором говорилось в предыдущей части книги, стал прапращуром сегодняшних европейских и южноазиатских языков именно потому, что его носители оказались успешными завоевателями и распространили его на большую часть покоренных территорий.

Но когда завоеватели рассеялись от Атлантики до Бенгальского залива, стало неизбежным появление множества диалектов, которые постепенно разошлись по всевозможным направлениям и дали начало индоевропейскому лингвистическому многообразию: от бенгальского языка до португальского. Много позже, в эпоху империализма, индоевропейские языки перекинулись на другие континенты, смывая с лица земли множество местных наречий, и сегодня на планете не осталось ни одного континента, значительная часть населения которого не говорила бы на одном из индоевропейских языков.

Та же история произошла с австронезийскими языками в Южной Азии и Океании. Немногочисленному племени из Тайваня удалось колонизировать почти все острова в Тихом и Индийском океанах и уничтожить даже следы коренного населения, которое, возможно, там было. И сегодня на близкородственных языках говорит население тысяч островов, разбросанных от Гавайев до Мадагаскара. Лишь высокогорным областям Новой Гвинеи удалось выдержать натиск.

В Африке к югу от Сахары распространились языки банту, а к северу – семитские. Результат типичный – уничтожение языкового многообразия.

Можно задаться вопросом, сколько принципиально различающихся языков было утрачено, когда носители индоевропейских, австронезийских и некоторых других распространились по планете, но этот вопрос, скорее всего, так и останется без ответа. И это нисколько не противоречит неоспоримой на сегодняшний день истине, что лингвистические возможности человечества позволяют ему справиться не только с семью тысячами современных языков, но и семьюдесятью тысячами и даже больше, причем при условии даже куда большей разношерстности. Некоторые ученые оценивают общее число языков за все время существования человечества в полмиллиона.

И это означает, в частности, что обстоятельства возникновения праязыка развивали в человеке в высшей степени гибкие языковые способности.