Измельчив ножом горстку сушеных веселушек, Фрэнсис превратил их в порошок, а затем сгреб его на лист пергаментной бумаги рядом с доской. Сейчас, когда его мысли часто обращались к обширным и иногда пугающим перспективам отцовства и превращения влюбленности в семью, такое занятие успокаивало своей практичностью и точностью. Урожай галлюциногенных грибов сперва надо было отправить в сушилку, потом измельчить и ссыпать порошок в гелевые капсулы, тщательно отмеряя дозу. Из предосторожности грибы приходилось смешивать, потому что содержание псилоцибина в каждом варьировалось от четверти до трех процентов, а капсулы помогали избавиться от диспепсии, которая сопровождала их прием. У Фрэнсиса заныли руки и запястья, так что пришла пора заняться менее тяжелой, но требующей внимания работой – наполнять капсулы порошком. В общем, на подготовку капсул с галлюциногенными грибами уходил целый день. Процесс был долгим, не совсем легальным, и Фрэнсис предпочитал совершать его в одиночестве, как и приготовление еды, чтобы следовать своему ритму и делать все естественно. Он всегда вручал Джорджу и Эмме пакетик грибов – все-таки это были их угодья, а Фрэнсис испытывал глубокую благодарность и восторг оттого, что смог принять участие в их проекте возвращения дикой природы.

Оливия, как обычно, работала в Оксфорде или в Лондоне. Как правило, она отсутствовала три или четыре дня, так что большую часть недели они с Фрэнсисом проводили в разлуке. Пока было неясно, как ребенок уложится в такой кочевой распорядок. Фрэнсис предполагал, что ему придется часто присматривать за младенцем. Оливия работала в колледже или в Британской библиотеке, а Фрэнсис, натуралист с гибким графиком труда, бродил по очаровательным угодьям, считал горлинок и коконы ирид-радужниц, окольцовывал перелетных птиц, отмечал появление соловьев и проверял здоровье деревьев и оленей, эксмурских пони и темворских свиней. Ему нравилась мысль о воспитании ребенка посреди этого всплеска возрождающейся дикой природы, но очень волновала перспектива лишиться уединения. Невнятно поговаривали о том, с каким энтузиазмом Лиззи и Мартин отнесутся к своим обязанностям бабушки и дедушки, но исполнять их они смогут только по выходным, а значит, придется ездить в Лондон, в анклав могущественных Карров. Фрэнсису нравились родители Оливии, он ими восхищался, однако в их благородности и состоятельности было нечто, подрывавшее его самоуважение. Нет, он не жаловался, и в каком-то смысле это было вполне естественно и даже удобно, но его возмутило решение Оливии привезти новорожденного из больницы в старинный особняк, будто ее родной дом автоматически становился и родным домом ребенка, вместо того чтобы всем вместе отправиться туда, где жил он. Почему нельзя прямо из больницы уехать в Ивовый коттедж, а потом, через месяц-другой, привезти ребенка к бабушке с дедушкой, в их огромный особняк? Вот что ему хотелось предложить, но он так этого и не сделал.

Покамест Ивовый коттедж оставался в его единоличном распоряжении. Рассеивающееся уединение, однако же, не предоставляло Фрэнсису той умственной свободы, которая обычно ассоциировалась для него с уединением. Проблема заключалась в том, что сейчас, когда он оставался один, то мысленно уносился обратно, в Калифорнию. Прошло всего шесть недель, но воспоминания о поездке сохраняли невероятную отчетливость воспоминаний детства, будто он жил с ними несколько десятилетий и они сыграли важную роль в формировании его характера. Скорее всего, это было связано с поразительными тихоокеанскими пейзажами Биг-Сура, облаками данаид-монархов, беспрепятственным развитием проекта возрождения дикой природы и особняком Хантера, похожим на бетонную фантазию, смутную грезу, воплощенную в жизнь. Но самым главным был бассейн Хоуп, пронзенный булавкой памяти, как жук в энтомологической коллекции, расправивший под стеклом черные крылья, отливающие зеленью и нефтяной синевой в свете музейных ламп. Фрэнсис безостановочно вспоминал каждый миг и каждое ощущение, которое привело к агонизирующему нравственному триумфу в сернистой воде. Хоуп висела у него на шее, пока он не сказал: «Я не могу… это нечестно…» – и тогда она выпустила его из объятий, будто ненужную вещь, и отплыла чуть подальше, без всякого сожаления или упрека сменив тему разговора. Фрэнсис корил себя, сожалея, что упрекать его почти не в чем. Он не сделал ничего – точнее, почти ничего, – кроме как в своем сексуальном воображении сдался на милость женщины, с которой даже не переспал, хотя ей этого хотелось. Его моральные устои остались на высоте, как у муравья-древоточца, который, под влиянием паразитического грибка Cordyceps, забирается на растение повыше, закрепляется на листе, впиваясь челюстями в жилку, а гриб пронзает его насквозь и выпускает из муравьиной головы свое плодовое тело для распространения спор. Разумеется, Фрэнсис не муравей, и поглощение было неполным, но иногда по ночам оно едва ли не побеждало его, не защищенного ни броней этики, ни любовью к Оливии, а почти полностью погруженного в бессознательное, как гиппопотам, поднимающийся подышать на поверхность реки и тут же возвращающийся к илу и зарослям тростника. В конце концов, Фрэнсис был гомо сапиенс, а значит, рано или поздно обуздает свой ночной разум.

Фрэнсис резко прервал свое занятие, надеясь отвлечься от назойливых воспоминаний, и решил прогуляться: быстро, по стылому лесу, до темноты – а в это время года стемнеет часа через два. Он сложил готовые капсулы в прозрачный пластмассовый пакетик и застегнул его. «Психоделический ренессанс наступил очень вовремя, именно тогда, когда миру грозит неминуемая катастрофа», – с улыбкой подумал Фрэнсис, сознавая, что, вообще-то, выбор невелик. Поэты, эти «непризнанные законодатели мира», уже стали признанными жертвами литературы; в политику ринулись пациенты психиатрических клиник, а участники акций протеста, без поэтов, формировавших их требования, и без политиков, эти требования признававших, теперь действовали ожесточеннее и отчаяннее, пытаясь привлечь внимание тех организаций, против которых они протестовали, – к примеру, движение «Оккупируй Уолл-стрит» совершенно не помешало Уолл-стрит заниматься своими делами. По пути из Биг-Сура в Сан-Франциско Фрэнсис видел плакат с надписью: «Нахер вас и вашу корпоративную гордость», но к какой именно корпорации были обращены эти слова, так и осталось неясным. Может, это был всеобщий призыв. Как бы то ни было, в отсутствие поэзии, политики и продуманного протеста приходилось обращаться к психоделическим препаратам, чтобы излечить мир от гибельного недуга. Университеты ринулись изучать действие псилоцибина; выяснилось, что он оказывает невероятный терапевтический эффект при лечении хронической депрессии и всевозможных зависимостей, гораздо лучше, чем существующие лекарственные препараты. Ни одна фармацевтическая компания, ведущая разработки всего несколько десятилетий, не сможет конкурировать с грибами, которые миллионами лет заманивали животных, чтобы те распространяли их споры. Результаты были великолепны, и вдобавок возникла необычная атмосфера сотрудничества между факультетами и департаментами, занимавшимися этими исследованиями, как будто псилоцибин заставлял их образовывать микоризную сеть для объединения и передачи информации, разветвляться и изучать природу, не теряя единства и стремления к общей цели. Фрэнсис положил пакетик с капсулами к другим таким же пакетикам в темном прохладном углу кладовой и подумал, что он лучше всех готов к оказанию помощи, если когда-нибудь в Западном Суссексе возникнет нужда в пропаганде всеобщей доброй воли, восхищения и личных достижений.

Солнечный свет пробивался сквозь тонкую пелену облаков. В воздухе разливалась прохлада, земля подсохла за несколько дней без дождя. Фрэнсис решил пойти к лесу напрямик, через луг, а потом вернуться домой по северной границе имения. Он шел через знакомую, но все же очень непривычную английскую саванну, которая возникла в Хоуорте после возвращения дикой природы. Сквозь деревья на опушке леса виднелось соседское имение: обширные унылые поля зимнего жнивья, ждущие азота, фосфатов, пестицидов, фунгицидов, гербицидов и тепла, чтобы превратиться в обширные унылые поля светлой пшеницы. Им, изолированным от естественных природных условий, требовалось еще больше удобрений, как укол адреналина в сердечную мышцу жертвы наркотической передозировки. Фрэнсис углубился в лес и услышал шум где-то на границе поля: шелестела листва, трещали ветви. Наверное, браконьеры, зачастившие в Хоуорт за дичью, расставили силки или подстрелили зверя из арбалета, решил Фрэнсис и устремился на звук. Обойдя густые заросли ежевики, он увидел, что в проволочной сетке ограды запутался взрослый олень. Зверь вертел толстой шеей и рыл землю копытами, пытаясь высвободить раскидистые рога, застрявшие в проволочной петле. При виде Фрэнсиса в испуганных оленьих глазах заметался ужас.

– Ш-ш-ш, не бойся, я тебе помогу, – сказал Фрэнсис.

Он осторожно двинулся вперед, пытаясь успокоить обезумевшего от страха оленя и ослабить проволоку, но зверь забился сильнее.

– Я вернусь, – негромко пообещал Фрэнсис, надеясь, что ласковый голос или просто отсутствие человека заставит оленя угомониться и облегчит его страдания.

Пробравшись через узкую полоску леса, он бегом помчался через луг домой, взять кусачки из садового сарая. Он бежал размеренно, но все равно запыхался, а приблизившись к дому, внезапно остановился, не веря своим глазам. Может быть, острое желание помочь оленю и несколько часов, проведенных за обработкой галлюциногенных грибов, вызвали у него видения, а может, у входной двери, спиной к нему, действительно стояла Хоуп, в выцветших джинсах и элегантной дубленке, и писала что-то на листке из блокнота; на тонком запястье посверкивал серебряный браслет с бирюзой. Браслет вызвал у Фрэнсиса приступ псевдоностальгии о том, чего никогда не было, будто древний символ его любви, а не предмет, впервые увиденный на обеде у Хантера.

– Что за чертовщина? – воскликнул он громче, чем собирался.

– Эй, Фрэнсис! – Хоуп стремительно обернулась и с укоризненной улыбкой посмотрела на него. – Разве так встречают друзей?

– Я тороплюсь, – крикнул Фрэнсис, сорвавшись с места. – В ограде запутался олень, обезумел от страха. Надо ему помочь.

Он отпер сарай и снял с крючка кусачки.

– Я помогу, – предложила Хоуп.

– Знаю я твою помощь, – отмахнулся Фрэнсис.

– Давай сначала спасем оленя, а потом разберемся, если тебе захочется, – сказала Хоуп.

– Хорошо, – произнес Фрэнсис тоном, означавшим прямо противоположное.

Олень, еще больше запутавшись в проволочной сетке, совсем выбился из сил.

– Погоди. – Хоуп предупреждающе коснулась его руки; на Фрэнсиса нахлынуло хаотическое вожделение.

– Ш-ш-ш, – прошептала она, медленными шагами двинувшись к зверю.

– Осторожнее! – предупредил Фрэнсис.

Хоуп не отреагировала, сделала еще один шажок, вытянула руку и положила ладонь на тугую оленью шею. Ее соучастие и сопереживание удивили Фрэнсиса, который полагал ее эгоистичной и беспринципной. Олень задвигал глазами, остекленевшими от непрерывного стресса, посмотрел на нее и задышал, как бегун после финиша, будто знал, что все кончилось и теперь можно отдохнуть. Не оборачиваясь, Хелен завела свободную руку за спину и нетерпеливо шевельнула пальцами. Фрэнсис сделал шаг вперед и вложил ей в руку кусачки. Она повернулась параллельно оленьему боку, оперлась на него и, продолжая успокаивать зверя звуками своего голоса, начала перерезать проволоку. Осторожно высвободив отростки рогов из петли, она наконец-то перекусила последний виток металла. Совершенно успокоенный олень не сразу понял, что произошло. Хоуп погладила его по спине и грациозно отступила подальше.

– Ступай уже! – сказала она.

Олень резко обернулся, перескочил через обломанный сук, увидел просвет среди деревьев, помчался к нему, остановился, оглянулся и только после этого ускакал в луга, гордо вскинув голову.

– Какое чудо! – сказал Фрэнсис.

– Ну что, начнем разбираться? – спросила Хоуп с улыбкой, которая, как замечание в скобках, обрамила ее губы, словно их владелица забыла упомянуть об их прелести.

– Может быть, – буркнул он.

Теперь, когда олень обрел свободу, Фрэнсис тоже обрел свободу возмущаться тем, что Хоуп вырвалась из его виноватого воображения и вломилась в его жизнь, как рояль, что невнятно бренчал в квартире наверху, а потом внезапно обрушился на ошеломленного жильца.

– Может быть, в этом «может быть» кроется «может быть, и нет», – сказала Хоуп.

– Кто знает, – ответил Фрэнсис и легонько поцеловал ее в губы.

Она притянула его к себе, и поцелуй стал более основательным.

– И как ты здесь оказалась? – немного погодя спросил Фрэнсис. – Я еще не пришел в себя от нашей прошлой встречи.

– А что так долго? – удивилась Хоуп. – Жалеешь, что не переспал со мной?

– Да, жалею, – признался Фрэнсис. – А если переспал бы, то жалел бы еще больше; а еще я жалею, что вообще до этого дошло.

– Ты большой специалист в сожалении.

– В том, что касается тебя, – да.

Чувствуя прикосновения ее рук к своему телу, Фрэнсис представил, что понимает странное спокойствие, которое испытал перепуганный олень, когда Хоуп к нему притронулась. Откуда у нее такой тактильный талант и по какому праву она им пользуется?

– А на воскресных курсах тебя не учили непривязанности?

– Меня предупреждали, что бывают исключения – например, со всем тем, что мне нравится или не нравится. А с тем, к чему я равнодушен, нет никаких проблем.

– Равнодушие – это не безразличие, – заметила Хоуп.

– Да-да, об этом нам тоже на курсах говорили, – сказал Фрэнсис, – только не надо притворяться, что ты хочешь моей непривязанности. Хотя, может, и захочешь, как только я к тебе привяжусь? Или ты бродячий гуру Абсолютного парадокса?

– Совершенно верно, – заявила Хоуп. – Я – парадоксальная дакини. Вжжжух! – выдохнула она, будто супергерой, прибывающий на место неминуемой катастрофы.

– Разумеется, – устало кивнул Фрэнсис. – А нам пора возвращаться, уже поздновато для долгих прогулок. – Он начал пробираться по палой листве, между сломанных веток. – Нет, правда, как ты здесь оказалась?

– Я хотела послать тебе мейл, но Джордж с Эммой объяснили, что у тебя здесь нет интернета, поэтому нарисовали мне карту.

– Ты приехала в гости к Джорджу с Эммой? – спросил Фрэнсис, обрадовавшись и встревожившись одновременно.

В последние шесть недель Хоуп представлялась ему смутными терзаниями на далеком континенте, но сейчас, если все пойдет совсем худо, она может оказаться в его постели. Нет, нет, нет, ни за что, этого не произойдет, уверял он себя, удивленный тем, с какой силой приходится жать на тормоза.

– Да, за завтраком они упомянули о тебе, и мы все изумились такому совпадению. Ну, можно назвать это счастливой случайностью, или синхронистичностью, или…

– Нет, такое стоит дороже, – прервал ее Фрэнсис. – Я летаю экономклассом, с совпадениями.

– А как же судьба?

– Ха, это только для пилотов.

– Но хоть какие-то твои чувства путешествуют бизнес-классом? – не унималась Хоуп.

– Возможно, но, возможно, я им не верю, – сказал Фрэнсис. – Возможно, из вредности.

– А, значит, мы продолжаем разбираться? Замечательно!

Оба надолго умолкли.

– Чертополох разросся, – заметил Фрэнсис-натуралист, пробираясь между жухлыми бурыми стеблями с поникшими головками.

– Да, – с напускным воодушевлением согласилась Хоуп.

– А почему родители назвали тебя Хоуп? – спросил Фрэнсис, теребя в кармане куртки ключи от дома и пытаясь разговорами успокоить участившийся пульс.

– У них, видно, надежды не было, поэтому они передали проблему мне, – ответила она. – Поэтому я и прилетела в Европу и теперь стараюсь как можно медленнее добраться до матери. К Рождеству. Она живет в белокаменном замке на утесе в Португалии. Великолепное место, жаль только, что владелица – редкая сволочь. Из-за нее я и решила никогда не заводить детей.

– А, понятно, – пробормотал Фрэнсис, пытаясь сосредоточиться; вообще-то, нужно потребовать, чтобы Хоуп вернулась в Хоуорт-Парк и больше никогда здесь не появлялась. – Хочешь чаю?

– С удовольствием, – ответила Хоуп.

Фрэнсис снова вспомнил муравьев-древоточцев. Очевидно, Хоуп завладела его речевым центром и заставляет его произносить совсем не то, что он хочет сказать. С этим надо бороться.

– Ого, это то, что я думаю? – спросила Хоуп, скидывая ботинки и швыряя дубленку на диван.

– Да, если ты думаешь, что это галлюциногенные грибы, – ответил Фрэнсис.

– Давай прямо сейчас их попробуем?

– Не самая удачная мысль. – Фрэнсис сдвинул каминный экран и подбросил дров в огонь. – Но я приготовил пакетик для Джорджа и Эммы, так что вот его и заберешь. Я сейчас принесу, а заодно заварю чай.

– Здесь так уютно. – Хоуп уселась боком в кресло и вытянула ноги к разгоревшемуся огню.

Фрэнсис ушел на кухню, налил воды в старенький эмалированный чайник с толстым носиком и свистком, очень умиливший Оливию в ее первый приезд. Фрэнсис поставил чайник на плиту и зажег газ, гордясь тем, что его вежливые, но прохладные ответы свидетельствуют об определенных успехах в борьбе с Cordyceps Californica, который пытался завладеть его телом и разумом. Он поставил на поднос заварочный чайник с пакетиком чая и две кружки. Сейчас самое время начать дружелюбную, но решительную деэскалацию их напряженных и потенциально разрушительных отношений. Да, они поцеловались, но не поцеловать Хоуп выглядело бы враждебно. А внутренний мятеж, вызванный ее прикосновением, Фрэнсис успешно сдерживал строгим полицейским контролем, хотя ему и было трудно встать на сторону дубинок, щитов и слезоточивого газа, но любая другая сторона была бы вандализмом. Он любил Оливию и ее родных и готовился любить своего ребенка. В данном случае настоящему мужчине следовало отказаться от демонстрации мужской силы.

Он забрал из кладовой пакетик с галлюциногенными грибами для Хоуп, и тут тихонько засвистел чайник. Фрэнсис метнулся на кухню, чтобы свисток не успел вывести самую резкую ноту, залил заварочный чайник кипятком, положил пакетик капсул рядом с молочником, взял поднос и решительно вернулся в гостиную.

– О господи, – вздохнул он, стоя в дверях. – Оденься, пожалуйста.

– Зачем? – удивилась Хоуп. – Ты же меня видел нагишом.

– Для разнообразия приятно поговорить с тобой, когда ты одета, – заметил Фрэнсис. – А то я тебя только и вижу что нагишом. Ну, если не считать браслета.

– Я его никогда не снимаю.

– Похвально, – сказал Фрэнсис. – Не мешало бы выработать такое же отношение к нижнему белью.

– Браслет мне подарил мой единственный любимый человек. – Хоуп уселась поудобнее и подтянула колени к груди.

– А что с ним случилось? – Он бережно опустил поднос на стол, стараясь не смотреть на нее. – Обморозился, катаясь на сноуборде в чем мать родила?

– Он утонул, – ответила Хоуп.

– А… ох, мои соболезнования… – Фрэнсису начинало казаться, что его нарочно ставят в неловкое положение.

– Поэтому я и гоняюсь за тобой как дурочка, – сказала Хоуп. – Вот уже четыре года, как я словно бы онемела… до тех пор, пока тебя не встретила.

– Вот только не надо…

– Чего не надо? Правды?

– Нет, не надо это на меня вешать.

– Я тебе не нравлюсь?

– Да ну тебя! Ты же знаешь, что нравишься. Поэтому тебе лучше уйти. Нечего сидеть тут голышом и напрашиваться на комплименты. – Фрэнсис швырнул пакетик с капсулами на диван. – Я сейчас пойду наверх и подожду, пока за тобой не захлопнется дверь. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Увидимся на вечеринке у Хантера, – сказала Хоуп.

– Боже мой, ты и там будешь? – ахнул Фрэнсис.

– Обещаю вести себя примерно.

Фрэнсис с отчаянием посмотрел на нее, отвернулся и вышел из гостиной.