В своих апартаментах на Сент-Джеймс-Плейс Хантер глядел в окно и со смутной тоской вспоминал, как ходил в школу из родительской квартиры на Маунт-стрит, через Конститьюшн-Хилл, видневшийся за безлистыми кронами лип, по залитым дождем тропинкам которого сновали офисные работники, бродяги, чиновники, туристы и, наверное, ученики Вестминстерской школы, торопившиеся на утреннюю службу в аббатстве, или на урок химии, или на собеседование с директором, грозящее исключением, – сам Хантер за свою бурную юность трижды побывал на таких. Про Вестминстерское аббатство он давно не вспоминал, хотя пять лет подряд ходил туда шесть раз в неделю. Правда, он хорошо помнил люстры, подвешенные на шнуры, почти невидимые в сумраке утренней службы. Люстры напоминали хрустальные бомбы, нацеленные на паству и обещающие взрыв света, если им удастся завершить свой полет к каменному полу в нескольких футах от кончиков сверкающих овалов. Хантер прятал в молитвеннике несделанные домашние задания и, притворяясь, что поет гимн, разбирался с переводом на латынь или с уравнениями по физике.

Иногда он шел по Квинс-уок, вдоль восточной ограды Грин-парка, и разглядывал особняки с садами, выходящими на дорогу, думая, что это самое элитное лондонское жилье. А сейчас он оказался по другую сторону стены, в пентхаусе на верхних этажах, а чуть позже в Спенсер-Хаусе, откуда тоже открывается вид на парк, он проведет роскошный прием в честь основания компании. И все же, невзирая на то что он с лихвой удовлетворил свою юношескую жажду грандиозности, у него до сих пор не было чувства, что он достиг цели своего долгого путешествия. Наоборот, новая цель виднелась, хотя покамест нечетко, где-то в противоположном направлении, и путь к ней начинался со странным чувством смутной тоски. Частично Хантер тосковал по вожделению, которое заставило его перескочить через садовую ограду и превратиться из любопытного пешехода в разочарованного жильца. Он не брел на урок химии, но явно присутствовал на каком-то уроке истории: истории о том, как он представлял себе жизнь в те дни, когда привычно ходил через парк, и о смеси отвращения и нежности, питаемой к своему прошлому «я». В то время в нем бурлили подростковые бунтарские настроения, которые до сих пор не успокоились, хотя на будущий год Хантеру исполнится пятьдесят. Они начали закипать, когда ему было четырнадцать, а в пятнадцать он потребовал, чтобы родители отправили его в интернат при Вестминстерской школе, потому что не собирался и дальше терпеть их дебильную компанию и их бесконечные расспросы. Правда, он частенько забегал домой, никем не замеченный, между четырьмя и семью часами дня, чтобы взять еду из холодильника, стащить выпивку, деньги и валиум из материнской аптечки. Из его спальни в Басби-Хаусе можно было выйти на крышу, будто на веранду, и любоваться оттуда зданиями Парламента и Биг-Беном – такой же вид, лишь чуть отдаленнее, открывался с веранды его пентхауса и сейчас. В жаркие дни летнего семестра Хантер уединялся у себя в «кабинете», якобы готовясь к выпускным экзаменам, расстилал на крыше одеяло и курил косячки, следя, как стрелки самых знаменитых в мире часов дробно отмеряют потраченное впустую время. В Вестминстерской школе поощрялось напускное лентяйничанье (хотя это не отменяло необходимости готовить домашние задания в срок, проистекавшей из столкновения между индивидуальной ленью и повсеместно презираемой властью). В действительности культ лентяйничанья сопровождался периодами тайного усердия, чтобы не вылететь из одной из лучших школ в стране, ученики которой поступали в лучшие университеты мира. Иногда воспитательница выглядывала из окна комнаты и спрашивала, не курит ли Хантер, будто не замечая табачного и марихуанного дыма, витающего над парламентским округом.

– Нет, что вы, – отвечал Хантер, с трудом скрывая раздражение, вызванное непрошеным вмешательством в изучение роршаховских облаков через панорамные «рэй-бэны».

Веранда на крыше также служила пожарным выходом Басби-Хауса, поскольку граничила с высокой покатой крышей Черч-Хауса. Железная лестница вела к площадке на самом верху, с трех сторон огражденной ржавыми перилами. Хантер обнаружил, что если закинуть ноги за нижний прут ограждения, то можно отклониться назад, к скату крыши, под углом шестьдесят градусов, зацепившись лишь носками черных кожаных ботинок. В этом положении, зависнув над гладкой сланцевой черепицей крутого ската крыши, на спор надо было полностью выкурить косячок афганской чернухи, памятуя о том, что если утратить упор, то ничто не остановит стремительный полет вниз головой с высоты сотни футов на Грейт-Колледж-стрит. Хантеру понравилась эта идея, и он пригласил на крышу свою банду умных и рисковых друзей. Продемонстрировав головокружительный трюк, Хантер выпрямился, ухватился за ржавые перила и снова вылез на веранду.

– Ну, кто следующий? – спросил он, показывая еще один косячок.

К его безмерному удивлению, желающих не нашлось. Он словно бы пересек незримую границу, отделяющую показную смелость от чего-то неприемлемо жуткого, лежавшего за пределами представлений о неуязвимости этих самозваных удальцов, готовых без прав на бешеной скорости гонять на машине, сигать с утесов в море, не проверяя глубины, или горстями глотать таблетки, купленные у незнакомцев на рок-фестивалях.

«И где были мои внутренние тормоза?» – размышлял Хантер, отпивая кофе из широкой чашки тонкого фарфора и глядя на унылый зимний пейзаж. Люси еще не проснулась. Несомненно, странная тоска нахлынула не только потому, что в лондонские апартаменты он наезжал редко и считал их чем-то вроде судейского кресла между его бывшим домом и его бывшей школой, между собой прошлым и собой настоящим, но еще и потому, что теперь он жил с недугом Люси, что заставило его сдерживать свою мегаломанию и впервые с юношеских лет серьезно задуматься об умеренном образе жизни. Поначалу ему просто казалось бестактным нюхать кокаин в присутствии женщины, избегающей углеводов. Люси и так висела вниз головой на крутом скате незаслуженного несчастья, и Хантеру хотелось не вручить ей косячок, а, наоборот, спасти ее, уберечь от опасности. Он до сих пор так и не разобрался, откуда в нем эта безудержная страсть к риску. Долгое время он считал, что бесшабашное поведение на крыше было первым признаком его способности, тогда еще не сконцентрировавшейся на достойной цели, к ведению той самой дерзкой инвестиционной политики, которая и превратила его в миллиардера, в главу фонда «Мидас». Клиенты говорили ему, что название фонда «странное» или даже «неподходящее», потому что царю Мидасу было совсем не до смеха, ведь вся его еда и любимая дочь превратились в презренный металл; Хантер с большим трудом сдерживался, чтобы не заявить, что греческие мифы он знал наизусть к восьми годам, и просто отвечал, что берет «проклятье Мидаса» на себя, зато все средства клиентов превратит в золото. В некотором роде он действительно взял проклятье Мидаса на себя. Любовь к деньгам и власти стала заменой настоящей любви, однако Люси открыла для него новую дорогу.

Звонок мобильника был выключен, но Хантер увидел, как на экране высветилось имя «Джейд».

– Привет, – сказал Хантер.

– Эй, Хантер, – откликнулась Джейд, удивленно и обрадованно, как обычно, когда разговаривала с ним. – Прости, что звоню так рано. Тут люди кардинала Лагерфельда требуют, чтобы его тоже пригласили на сегодняшний прием. Я писала тебе на прошлой неделе, но ты не ответил.

– Интересно, родители назвали его Кардиналом, как родители Эллингтона назвали сына Дюком, или он сам себя назвал Кардиналом, как Принс назвал себя Принцем? – спросил Хантер.

– Нет, – ответила Джейд, смеясь чуть громче, чем нужно. – Это настоящий кардинал, тот, который принимал участие в сделке «Святая глава».

– А по-моему, там был какой-то аббат, он еще в «Яркое солнце» приезжал.

– Отец Гвидо. Да, он тоже в этом участвовал, но кардинал привел команду юристов.

– Ох, эти юристы мне весь мозг вынесли, – вздохнул Хантер. – Чуть не сорвали сделку. А Гвидо будет на приеме?

– Да, конечно, – подтвердила Джейд. – Он просто вне себя от радости. Прибывает поездом. Или на осле, или пешком, или на коленях, точно не знаю, но из Ассизи он выехал неделю назад.

– Ладно, давай пригласим этого кардинала Эллингтона, а то Гвидо будет неловко. Я Гвидо просто обожаю, и Люси тоже.

– Ей понравился иммунотерапевт, доктор Сифорд?

– Да, – ответил Хантер. – И очень кстати все совпало с темой ее исследований в «ЭпиФьючерс» по фитоиммунитету и естественным защитным свойствам растений.

– Отлично! – воскликнула Джейд, выказывая большее восхищение борьбой с недугом, чем Хантер или даже сама Люси. – Всегда надо работать совместно с организмом, а не против него.

– Да, конечно, – согласился Хантер, – если не принимать в расчет ампутацию, антибиотики, пересадку органов, антивирусные препараты…

– Ой, тут я, наверное, поторопилась, – смутилась Джейд.

– Ладно, пока Люси еще не проснулась, я, пожалуй, испробую одну из программ «Святой главы», – сказал Хантер. – А то все как-то недосуг. Я был слишком занят «Релаксацией» и «Сосредоточенностью», хочется чего-нибудь мистического. Заодно и проверим, не облапошил ли нас кардинал Эллингтон.

– Ну, приятных развлечений, – сказала Джейд вкрадчиво, на всякий случай, чтобы Хантер не забывал, что она всегда готова ему услужить.

– Безусловно, нам надо поддержать Люси, – сказал Мартин, – но эта «Гениальная мысль»…

– Знаю, дорогой, – ответила Лиззи. – С другой стороны, это, вероятно, эффект плацебо.

– Да, конечно, там много всяких эффектов. Мы уже много лет как воздействуем электричеством на мозг. Мне даже приходилось за этим наблюдать. Медленно, но верно мы отдаем себя во власть технологий с тех самых пор, как ударили врага камнем, а не кулаком. Отдаемся легковерно и сладострастно…

– А вдруг оно действительно работает? – спросила Лиззи. – Может быть, на самом деле существуют такие конфигурации мозговых волн, которые вызывают нужные эмоции?

– Вот это меня и пугает, – вздохнул Мартин. – И без того существует множество способов приравнять удовольствие к благоденствию.

– Ты чересчур консервативен. – Лиззи ободряюще похлопала Мартина по плечу.

Он встал из-за стола, и оба убрали остатки завтрака и сложили грязную посуду в раковину.

– По-моему, вчера Фрэнсис был какой-то странный, – заметил Мартин.

– Наверное, загляделся в бездну отцовства, – предположила Лиззи.

– Возможно. Какая-то бездна в нем угадывалась.

Лиззи сочувственно, но твердо посмотрела на Мартина, давая понять, что ей это тоже ясно, но что без веских оснований об этом не следует думать.

– Мне очень понравился Хантер, – сказала она – Я и не знала, что он тоже консультируется с психоаналитиками.

– Да, – кивнул Мартин, – мне он тоже об этом упоминал.

За ужином, беседуя с Хантером и Фрэнсисом, Мартин, по выражению Лиззи, «оседлал своего конька»: тот факт, что многие отказываются считать психотерапию действенным методом лечения самых серьезных психических заболеваний и утверждают, что она оперирует фантазиями и вымыслом, а не настоящими инструментами научных исследований: картированием головного мозга и биохимией.

– Фантазии и вымысел эмоциональных состояний, – объяснял Мартин Хантеру, – символического языка, психологической адаптации и культурного контекста…

– Минуточку! – притворно возразил Хантер. – О культуре можно говорить, только если распылить ее на атомы мемов, чтобы придать ее частицам особую значимость, вот как генам.

– Да-да, мемы – величайшее изобретение человечества после пороха, – сказал Мартин. – Заявлению, что эмоции и психологическую адаптацию необходимо искоренить из науки, а если и сохранить, то только в самых захолустных провинциях Поднебесной, подальше от столицы, адронного коллайдера в ЦЕРНе, самое место в какой-нибудь сатире Джонатана Свифта, но, к сожалению, написать ее он больше не сможет.

– Достойное замечание, – изрек Хантер, достойный гость. – Наука – часть человеческой природы, а не наоборот. У нее своя деспотическая социология финансирования, экспертных оценок, публикаций и прибылей, и она обладает всем тем эмоциональным спектром соперничества, подчинения, интуиции, беспокойства и щедрости, который присутствует в любом другом поле деятельности.

– В начале моей карьеры, – сказал Мартин, – я проводил много времени в психиатрических клиниках, где к моему подходу не питали особых симпатий. Один из пациентов, госпитализацию которого раз за разом возобновляли в соответствии с Законом о психическом здоровье, принятом в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, пожаловался, что ему, как Христу, вбивают гвозди в ступни, не в ладони, а в ступни. Лечащий врач терпеливо – он не был жестоким человеком, просто воспринимал все слишком прямолинейно – объяснил, что это доказательство продолжающихся галлюцинаций и, следовательно, содержание пациента в лечебнице вполне оправданно. Пациент обернулся ко мне, зная, что меня интересует ход мыслительных процессов, и сказал: «Некоторые врачи, очевидно, не знакомы с понятием метафоры».

– Это и смешно, и очень трагично, – сказал Хантер.

– По большей части трагично, – вздохнул Мартин.

– Вы – последователь Рональда Лэйнга?

– Безоговорочно следовать Лэйнгу очень трудно, – сказал Мартин. – Он ведь был горьким пьяницей, но не без всплесков гениальности, особенно при анализе динамики отношений в семьях шизофреников. Его рискованные и зачастую некорректные опыты необходимо рассматривать в контексте той эпохи, когда принудительная госпитализация, седативная терапия и варварское обращение считались единственными действенными методами лечения.

Мартин надеялся, что Фрэнсис примет участие в обсуждении; Фрэнсис понимающе кивал и вроде бы внимательно слушал, но именно тогда Мартин заметил в его поведении что-то непривычно отстраненное и неестественное.

– Ты, наверное, будешь счастлив повидаться с Люси, – заявила Лесли. – Ей наверняка добавило привлекательности то, что она подцепила миллиардера.

– Если верить моей сестре, они с Хантером очень счастливы, – сказал Чарли.

– Ну, моя сестра соврала бы мне, лишь бы меня помучить, – возразила Лесли.

– Знаю, – кивнул Чарли, напомнив себе, что вместо тщетных попыток понять Лесли гораздо легче разорвать с ней отношения. – Но меня вполне устраивает моя сестра, мой верный союзник во всем.

– Вообще-то, меня больше волнует не счастье Люси, а твои фантазии о том, как ты будешь с ней счастлив.

– Знаешь, я не настолько ошалел, чтобы возбуждаться при мысли о женщине, довольной своей жизнью и своим избранником, – сказал Чарли, радуясь, что не пристегнут к детектору лжи.

– Это потому, что вас всех досконально пропсихоанализировали, – вздохнула Лесли. – Ой, извини. Ты же знаешь, что я из-за этого становлюсь совершенно иррациональной, ведь я так тебя люблю!

– Разумеется, – устало ответил Чарли. – Но давай попробуем получить удовольствие от сегодняшнего приема.

– Все, молчу, молчу. – Лесли правой рукой закрыла рот на воображаемый замок и выбросила воображаемый ключ куда подальше.

Мир – информация, а жизнь – собрание информации, которая позволяет ей расти, реплицироваться и достигать определенного уровня интерактивной чувствительности к своему окружению; все это было яснее ясного, во всяком случае, для Джона Макдональда. Очевидно, что человеку суждено создавать машины, которые будут гораздо разумнее гомо сапиенс. Эти машины и станут трехмерными принтерами будущего, в свою очередь создавая любые необходимые человечеству машины путем осознанной перестановки атомов, которые, как известно, существуют в неограниченном количестве. Человечество освободится от постоянных тревог о доступности ресурсов, терзающих всех тех, кто, в отличие от Джона, не обладает способностями к предвидению и скрупулезному научному подходу. На начальных стадиях побега с планеты Ограниченных ресурсов, которую Джон предпочитал называл планетой Паникеров, информация, накапливаемая с помощью «Гениальной мысли», будет представлять определенную ценность, но лишь до тех пор, пока романтики не избавятся от привязанности к биологическому субстрату, порожденному эволюцией, к мозгу, который вот уже сто тысяч лет не изменил формата «три фунта, пятнадцать миллиардов нервных клеток», хотя за этот период церебрального застоя познание совершило невероятный прорыв. Несмотря на все доказательства того, что способности разума не заложены исключительно в структуре мозга и что рассудок может эволюционировать, не изменяя физической основы своего существования, у Джона были обширные планы по усовершенствованию этого устаревшего двигателя и превращению его в нечто куда более мощное и эффективное, однако же не идущее вразрез с интересами человечества, насколько их можно вообразить на этой стадии величайшего усовершенствования за всю историю Вселенной.

Как ни огорчительно, но приходилось признать, что для такого усовершенствования требовалось очень много денег, а значит, необходимо было более тесное сотрудничество с «Дигитас», чего Джону не очень хотелось, но, если все пойдет по плану, на сегодняшнем приеме он добьется всего, что наметил.

Отец Гвидо не удержался и, потянувшись к прикроватной тумбочке, в очередной раз нажал кнопку пульта дистанционного управления, чтобы опустить и снова поднять сиренево-коричневые жалюзи гостиничного номера, с раскаянием сознавая, что это не самое подобающее занятие для францисканского аббата. Однако же это занятие вызывало в нем не только радость ребенка, заполучившего новую игрушку, поскольку подъем жалюзи в его воображении странным образом связывался с чудесной силой Господа нашего, воскресившего Лазаря из мертвых, хотя, как укоризненно напомнил себе отец Гвидо, Христос воскрешал Лазаря не трижды, а единожды, да и то не сразу. Гвидо положил пульт на место и поклялся не прикасаться к нему до сумерек, которые в это время года наступали быстро и смягчали его суровый отказ обещанием почти немедленного удовольствия.

Кардинал Лагерфельд остановился в гостевых апартаментах роскошной резиденции апостольского нунция с видом на Уимблдон-Коммон. Отцу Гвидо сняли номер в гостинице «Хоспиталити-инн» за углом, с видом на гостиничную парковку. Поездка в Англию была в некоторой степени траурной. Несколько недель тому назад, в конце ноября, когда резко похолодало, блаженный фра Доменико скончался. Манфреди нашел его с «лучезарной улыбкой» на лице, в хижине, где он провел тридцать лет в суровом молчании. Кардинал Лагерфельд должен был отслужить торжественную благодарственную мессу в частной часовне на территории резиденции апостольского нунция, а потом такую же торжественную мессу в Бромптонском оратории, где широкой публике предстояло услышать еще и проповедь, дабы паства утешилась, что мозг величайшего мистика современности был своевременно отсканирован и теперь фра Доменико станет внимать молитвам грешников не только на небесах, как обычно, но будет доступен и в виде «Святой главы», способной, как утверждалось, погрузить владельца в глубочайший мистический транс, стимулируя соответствующие центры мозга нейровизуализацией блаженного фра Доменико. Первая сотня шлемов «Святая глава» с автографом его высокопреосвященства поступит в продажу сразу же после мессы, а затем отец Гвидо с кардиналом немедленно отправятся к синьору Стерлингу, на прием в честь открытия компании «Гениальная мысль» в палаццо Спенсер, принадлежащее семейству очаровательной принцессы Дианы, женщины столь же прекрасной, сколь и добродетельной. Какой изумительный день! Пора было идти в резиденцию, но сначала, решил отец Гвидо, беря в руки пульт управления, надо сделать еще одно важное дело.

Раковые клетки есть у любого человека в любое время, как уяснила Люси на приеме иммунотерапевта доктора Сифорда. Иммунная система того, у кого выявили рак, просто-напросто не смогла эффективно справиться с этими клетками и остановить их злокачественный рост. Опухоль, сформировавшаяся в мозгу, генерировала химические вещества, подавляющие иммунную систему организма, и находила способы маскировать свое существование. Под воздействием опухоли Т-лимфоциты, солдаты иммунной системы, постепенно ослабевали, однако же опухоль не гомогенна, в ней присутствуют как раковые, так и другие клетки, иммунитет которых можно повысить.

Иммунотерапия в настоящее время считается самым многообещающим направлением современной онкологии. Она применяет коллаборационный, а не состязательный подход, что увеличивает шансы пациентов на благоприятный результат лечения. Там, где хирургу пришлось бы удалять опухоль целиком, чтобы избавиться от недуга, и предполагать, что он «выигрывает время», принимая во внимание риски операции, если удаляет 90 % опухоли, иммунная система всего-навсего должна быть эффективнее рака на 49–51 %, чтобы исцелить организм – исцелить самостоятельно, без радиационного выжигания, яда или хирургического вмешательства. Доктор Сифорд любезно согласился включить Люси в свое клиническое исследование, начинавшееся в январе. Ему удалось раздобыть некоторое количество очень дорогого ипилимумаба. Исследования рака мозга страдали от недостатка финансирования, потому что крупные фармацевтические компании отказывались принимать в них участие из-за сравнительного малого числа пациентов. Как объяснил один из ассистентов доктора Сифорда, пациенты, перенесшие другие онкологические заболевания – например, рак груди, рак простаты или рак прямой кишки, – с готовностью принимают участие в сборе средств на исследовательские нужды, а вот тех, кто выжил после рака мозга, не так уж и много, да и тех вряд ли удобно использовать для рекламной кампании.

– А вот я готова, – с вызовом сказала Люси.

Ассистент попытался замять свою бестактность, упомянув, что обычно имеет дело с глиобластомами и что у Люси перспективы гораздо лучше, но она все равно очень расстроилась, и на приеме ее правую ногу свела судорога.

За прошедший год шок первоначального диагноза несколько развеялся, но Люси все равно казалось, что она, тридцатипятилетняя женщина, выпадает из общепринятых поведенческих норм. Подростковые страхи и волнения, которыми она терзалась в юности, давно остались позади, а до болей, усталости, артрита и ограниченных возможностей искупить жизненные разочарования – завуалированных милостей старости, способных вызвать у человека желание поскорее встретить смерть, – было еще далеко. Известие о своем диагнозе она получила в то время, когда у нее вообще не возникало ни малейшего намерения «со всем покончить».

И все же, хотя она должна была стать участницей клинического иммунотерапевтического исследования как раз тогда, когда ее лучшая подруга должна была стать матерью, Люси чувствовала, что ей необыкновенно повезло, поскольку ее окружал океан любви. Ободряло и то, что сейчас онкология стояла на пороге революционных преобразований, а не просто пыталась хоть немного улучшить старые методы борьбы с «царем всех болезней», как назвал рак знаменитый американский онколог Сиддхарта Мукерджи. Независимо от того, свершится ли революция в онкологии или нет, Люси следовало, как часто повторял Фрэнсис, отринуть и соблазны чрезмерного оптимизма, и страхи, и смирение с неведомым. Как ни странно, именно этим она сейчас и занималась, глядя из апартаментов Хантера на сумеречный парк, и на удивление спокойно воспринимала и свой недуг, и то, что она вообще была жива.

Сол и Крисси Прокош сидели в баре отеля «Дьюкс»; Крисси сказала, что «Нью-Йорк таймс» назвала этот бар одним из лучших в мире.

– Привыкай к лучшему в мире, детка. – Сол чокнулся запотевшим бокалом чудесного мартини с бокалом мутно-желтой «маргариты» Крисси и сгреб горсть орешков из серебряного блюдца на элегантном столике.

– Это любимый бар Йена Флеминга, – сказала Крисси.

– А это его любимый коктейль. – Сол сделал большой глоток. – Ух ты, отличный мартини!

– А почему я должна привыкать к лучшему в мире? – с лукавым вызовом спросила Крисси.

– Потому что у меня большие планы. – Сол опустошил бокал, притворно содрогнулся и попросил официанта: – Повторите, пожалуйста.

– Планы? – Крисси подалась вперед. – Ты же говорил, что хочешь дождаться завершения контракта, чтобы ускользнуть из цепких лап кровожадных юристов Хантера.

– Я тут кое-что прощупал и подготовил почву, так что, когда придет время решительных действий, им будет не к чему подкопаться.

Крисси подняла бокал:

– За это надо выпить.

Она откинулась на спинку темно-синего кресла и одарила мужа восхищенной улыбкой с примесью коварства, напоминая ему, что в такой завидной позиции он оказался лишь благодаря ее настояниям вести себя по-мужски.

– И каково же заниматься сексом с беременной? – поинтересовалась Хоуп, изумленная резными сводами Пальмового зала Спенсер-Хауса; ее обостренному зрительному восприятию они напоминали выгнутые соты, словно бы сочащиеся золотом.

– Весьма реалистично, – ответил Фрэнсис. – Спасибо, что спросила, мне вот прямо сразу стало легче.

– А если бы мы с тобой занялись сексом, то это было бы виртуально? – не унималась Хоуп, легонько коснувшись ногой его ноги, что тут же разрушило все защитные механизмы Фрэнсиса.

– Безусловно, – ответил он. – Как только разработчики «Гениальной мысли» закончат «Сосредоточенность» и «Релаксацию» и приступят к «Флирту», то станут умолять нас сделать скан.

– Ах, как романтично! – Хоуп отодвинулась.

– Возвращаясь к твоему первому вопросу о сексе с беременной, особенно с той, которая забеременела от тебя, хотя, конечно, опыт у меня небольшой, – сказал Фрэнсис, отчаянно скрывая разочарование, вызванное прерванным эротическим контактом, – но, по-моему, это как если бы художник смотрел на картину, которая больше ему не принадлежит, висящую в доме, который ему никогда не принадлежал, на почетном месте, над камином – одновременно и желанную, и утраченную. В этом есть и интимная близость, и узурпация. Некоторые женщины испытывают постнатальную депрессию, а некоторые мужчины – пренатальную депрессию.

– Хорошо, что я здесь и могу тебя развлечь, – сказала Хоуп, возобновляя контакт.

– Да, – кивнул преступно обрадованный Фрэнсис. – По-моему, мы перебрали грибов, но эти золотые пальмы просто великолепны.

– И потолок прекрасен.

– Да-да. Ну, пора двигать.

– Бедрами или языками? – уточнила Хоуп.

– Нет, это невозможно! – вздохнул Фрэнсис.

– Кто это? – спросила Хоуп, зачарованная ярким контрастом багровой физиономии, седых волос и льдисто-голубых глаз какого-то типа, схватившего бокал шампанского с подноса проходящего официанта. – Он похож на неонового человечка, который проглотил французский флаг.

– Точно подмечено, – сказал Фрэнсис. – Хотя Оливия назвала бы его не tricolore, a bêtenoire. Это Уильям Мурхед…

– А, тот самый…

– Он недавно распрощался с Риадским университетом.

– И поэтому он такой несчастный?

– Его с позором изгнали за то, что он плеснул в лимонад виски из своей фляжки, а потом начал приставать к жене одного из профессоров. Для него это типичное поведение, но это заметил заместитель начальника полиции нравов, а профессорская супруга оказалась ярой салафисткой, презирающей спиртное и обожающей мужа, вице-канцлера. Мурхеду ужасно повезло, что его не отстегали плетьми и не бросили в тюрьму. Если верить ему самому, то все произошло из-за того, что он «забыл поменять SIM-карту в аэропорту».

– Хо-хо-хо, – сказала Хоуп.

– Хо-хо-хо, – сказал Фрэнсис. – Всю свою карьеру он играл на публику, изливая интеллектуальное презрение на все сферы человеческой деятельности, не поддающиеся научному методу исследования, однако же не применяя этого метода к самому методу, и отяготил науку «утерянной наследуемостью», сгенерированной генетическими догмами, а не доказательствами, «темной материей», сгенерированной необходимостью уравнять баланс энтропии, «множественными вселенными», опять же без намека на какие-либо доказательства, сгенерированными многомирной интерпретацией квантовой теории. Все было хорошо, когда эмпиризм заменил невежество, но теперь, когда математика узурпировала эмпиризм…

– Ах, ты такой интеллектуал! – вздохнула Хоуп, кладя ладонь на поясницу Фрэнсиса. – И это мне тоже очень в тебе нравится. Не забывай, что вот здесь свернулась спящая змея. – (Раскрытая ладонь скользнула к его крестцу.) – Проснувшись, она взовьется по позвоночнику, – продолжила она, проводя по спине Фрэнсиса, – поднимется к основанию черепа, и весь твой разум озарится сиянием. – (Пальцы с острыми ногтями взъерошили ему волосы, подбираясь к макушке.)

Фрэнсис закрыл глаза и почувствовал, как внутри его черепа, под внутричерепными небесными сводами, вспыхивают огни фейерверков, а затем ощутил, как пульсирующие разноцветные сполохи разлетаются во всех направлениях, не зная границ.

– Не надо… – пролепетал он, все еще смутно сознавая, что находится на приеме и что его окружают десятки гостей, включая Оливию, Люси, Мартина, Лиззи, Джорджа, Эмму, Хантера, Сола – список продолжался бесконечно, – которые могут заметить эту странную сцену и удивятся его экстатическому поведению. – Не надо…

– Извини. – Хоуп быстро убрала руку.

– Нет-нет, – сказал Фрэнсис, – не останавливайся.

Она с легким вздохом опустила руку ему на голову, взъерошила волосы пальцами, и сияние снова заполыхало в воображении Фрэнсиса и, возможно, везде.

Устроившись поудобнее на зеленой бархатной подушке золоченого кресла, Оливия заметила, что под пальмами, в дверном проеме, появился Билл Мурхед. Зал она видела во время экскурсии, устроенной Джейд для них с Люси, чтобы они прониклись роскошью места, выбранного для проведения приема: раззолоченное пространство с колоннами в виде пальм и веерами пальмовых крон на потолке, повторяющимися во внутренней раме золоченого зеркала над камином и в ножках диванов и кресел, созданных специально для зала. Архитектор, чьего имени Оливия не запомнила, вдохновлялся планами Иниго Джонса для королевской опочивальни. Пальмы были символом супружеской плодовитости. С плодовитостью у Оливии все было в порядке, а вот супружество не особо интересовало ни ее, ни Фрэнсиса. Правда, может, он забудется и сделает ей предложение, если, конечно, она сможет перебраться через порог.

Мурхед схватил шампанское с подноса проходящего официанта, осушил бокал с жадностью человека, недавно покинувшего страну сухого закона, и тут же потребовал новый. Очевидно, официант что-то сказал, потому что Мурхед негодующе уставился ему вслед.

– А, вот ты где!

– Привет, Люси. Я тут отдыхаю.

– Да уж, ты у нас труждающаяся и обремененная.

– Я теперь с куда бóльшим сочувствием отношусь к эпидемии лишнего веса, – сказала Оливия. – О, глянь, кто там, в Пальмовом зале, хлещет бесплатную выпивку!

– Господи, спаси и сохрани, неужто сэр Уильям Мурхед?! – воскликнула Люси, обмахиваясь воображаемым веером, как девица на выданье в какой-нибудь исторической экранизации Би-би-си.

– Да-да, тот самый джентльмен, коему выпали несказанные тяготы в его странствиях на Востоке, – подыграла Оливия подруге.

– Ага, – сказала Люси. – Он вот уже вторые сутки бомбардирует Хантера мейлами, умоляет пособить ему устроиться на работу в «Гугл». Жаждет стать представителем компании по освещению научно-технических проблем.

Люси с Оливией зашлись хохотом, как часто случалось за годы их дружбы.

– По-моему, Хантеру лучше не засылать его в Кремниевую долину, а учредить специальный приз имени сэра Уильяма Мурхеда за безосновательные наветы.

– Мурхед, должно быть, активный член общества, требующего остановить материковый дрейф, – сказала Люси. – И наверное, подвергает сомнению искренность раскаяния Галилея на суде.

– Как бы там ни было, – сказала Оливия, охваченная внезапным сочувствием, которое то и дело волнами накатывало на нее, будто подготавливая к неустанным заботам материнства, – мне его очень жаль. Под напыщенной важностью его гложет страх, это сразу заметно.

– Не поддавайся жалости, – наставительно изрекла Люси.

– Ох, извини, видно, это вброс тестостерона в мои миндалины.

– Да-да, именно такое объяснение его бы устроило: под великодушие следует подвести целостное физическое основание, – сказала Люси. – Кстати, для проверки действенности этих самых гормонов великодушия… Угадай, кого я только что видела?

– Ну, гормонов у меня в крови хоть отбавляй. Кого?

– Хоуп.

– Что? Откуда она здесь? – спросила Оливия. – Она с Фрэнсисом?

– Нет. Она разговаривала с Хантером, а Фрэнсис просто стоял рядом, и, если честно, его больше интересовал потолок, чем отель «Калифорния».

– По-моему, он решил, что исключительная архитектура требует исключительной дозы галлюциногенных грибов. А что здесь делает Хоуп?

– Ну, она же приятельница Хантера, он ее пригласил…

– Понятно, – вздохнула Оливия, – наверное, это просто…

– Гормоны!

– Совершенно верно.

– Гормоны объясняют все, как гены, кварки и, в общем, все остальное, особенно РНК.

– А ты сейчас следуешь современным тенденциям, – сказала Оливия.

– Ладно, пусть тогда все объясняет все остальное, – сказала Люси. – Какая прекрасная мысль.

– А где ты их видела?

– Вон там, – указала Люси на Пальмовый зал.

– Почему ты так смотришь на этого официанта? – спросил Чарли. – Он что, бывший пациент лечебницы Бродмур?

– Нет, – с облегчением ответил Мартин, поскольку шутливый вопрос сына позволял сказать правду. – Он просто какой-то растерянный. Ты же знаешь, моя профессия заставляет меня постоянно интерпретировать все вокруг.

– Да, знаю, – кивнул Чарли. – Но ты научился это скрывать.

– Ты мне льстишь, – смеясь, ответил Мартин.

– Ты как конституционный монарх – у тебя есть твердые убеждения, но тебе не позволено о них распространяться.

– О да, мы с королевой смогли бы долго говорить на эту тему, если бы нам было позволено о ней упоминать, – вздохнул Мартин.

Фрэнсис услышал настойчивые призывы к тишине, предваряющие речи, и метнулся вверх по лестнице, невзирая на преследовавшие его советы остаться, дабы проникнуться рассуждениями Сола о «Гениальной мысли», которых Фрэнсис наслушался и в Биг-Суре, и в «Ярком солнце». Под воздействием грибов и скорпионов его совести ему ужасно хотелось куда-нибудь спрятаться, даже если бы речей не было. Впрочем, хорошо, что они были, потому что теперь он мог уединиться в одном из опустевших залов, поскольку все остальные из вежливости внимали объяснениям Сола и Хантера о технологиях сознания.

На втором этаже несколько гостей задержались в роскошном зале, задрапированном алым шелком, под зелено-золотыми сводами потолка, который в другое время обязательно привлек бы внимание Фрэнсиса. Но сейчас возможность безудержного визуального распутства и любования каждым фрагментом резных панелей, картин, оконных стекол, дробно отражающих сияние люстр, и золотых змеек, оплетающих дверные ручки, меркла перед смятением чувств, которое гнало его вглубь особняка, подальше от людей. В конце концов он оказался в небольшой, богато убранной комнате. Старинную мебель, сработанную для особняка по особому заказу, отгораживали витые шнуры, на которых висели таблички, вежливо напоминающие посетителям не притрагиваться к предметам, но Фрэнсис углядел стул из тех, что доставили для гостей организаторы мероприятия, и уселся на него отдохнуть. У эркерного окна негромко переговаривалась парочка, а какой-то тип, усиленно делая вид, что привык находиться в такой роскошной обстановке, вглядывался в неоклассические украшения, будто оценивал их по просьбе взволнованного владельца, но нисколько не торопился изречь свое авторитетное заключение. К счастью, больше никого в комнате не было. Очевидно, она располагалась как раз над Пальмовым залом, где чуть раньше сидели они с Хоуп. Фрэнсиса ужасно огорчила безрассудная беседа с Хоуп, равно как и сопровождавшее ее безрассудное поведение, а также тот факт, что сам он невольно пристрастился к прикосновениям Хоуп. Они были наркотиком, доставлявшим особенные страдания. До встречи с ней Фрэнсиса ничто не терзало, и прикосновение Хоуп принесло ему какое-то внезапное облегчение, а потом вдруг нахлынули муки осознания того, что такое ее прикосновение и как уныло обходиться без него. Вообще-то, все было даже глубже, они с ней словно бы существовали как части единого организма, а не отдельно взятые индивидуумы, решившие вступить в какие-то отношения. Будучи экологом, он всегда утверждал, что жизнь возникает в мире процессов, а не предметов, но это касалось биологии, а не любви, поэтому его слегка ошарашило, что беспорядочно взаимосвязанная жизнь, которую он наблюдал в бинокль, анализировал в образцах почвы и страстно обсуждал, делая заметки о ходе возвращения дикой природы в Хоуорт, внезапно ворвалась в то, что он тайно считал своей личной сферой. Как выяснилось, это оказалось не личной сферой, а тропической экосистемой, не обладающей ни индивидуальным контролем, ни даже индивидуальным существованием. Нет-нет, такие мысли совершенно неприемлемы. Одно дело – обдуманно шинковать морковь, размышляя о магазине, где она куплена, о водителе грузовика, который ее доставил, о фермере, который ее вырастил, о детях фермера, о микроорганизмах в почве, о семенах, об истории растения, о дожде, об облаках, об испаряющихся океанах, о бесконечном распространении взаимозависимых причин и условий, но тот, кто осознает все это с помощью тренированной логики и рассеянного чувства сопричастности, ощущает себя совсем не так, как микроорганизм в почве другого процесса, в котором поглощаются и растворяются все его суждения и решения. Грибы не помогали, если смысл в том, чтобы сохранить хоть какой-то контроль, или помогали, если смысл заключался в том, чтобы понять, что лелеять эту иллюзию – пустая трата времени.

Ох черт, к нему устремился знаток, с педантичной улыбкой человека, всегда готового высвободить какой-нибудь шедевр из рук его невежественных и глупых владельцев.

– Кристофер Спандрал, – представился знаток.

Фрэнсис, не в силах вымолвить свое имя, уставился на него.

– Как вы знаете, – сказал знаток, бесцеремонно отметая общеизвестные исторические факты, – эта комната пострадала во время войны, но, не стану скрывать, мне больше нравится…

– Простите, – с трудом пролепетал Фрэнсис, – не сочтите за грубость, но мне хотелось бы побыть одному. Мне только что сообщили ошеломительную новость.

Знаток кивнул и слегка изогнул бровь, давая понять, что в свое время и сам был не чужд эмоциональных всплесков, но давным-давно растоптал эту плюющуюся кобру, однако же ничуть не удивлен, что она по-прежнему раздувает свой капюшон в жизнях простых смертных. Он выскользнул из комнаты, которая перестала его интересовать; парочка, шептавшаяся у округло выпяченного окна, тоже решила удалиться, и Фрэнсис неожиданно остался в одиночестве. Он закрыл глаза, чтобы усилить уединение, но вместо желанных темноты и покоя под веками вспыхнуло яркое мельтешение, как на экране. Он словно бы несся через некий клин пространства к вечно удаляющейся точке конвергенции, пролетая сквозь сонм напряженных, но неразборчивых кадров, вырезанных в монтажной лаборатории, сквозь скрытую рекламу несуществующих товаров, которых было невозможно желать.

– К черту все это, – сказал Фрэнсис, открыв глаза, но так и не избавившись от беспокойства.

А беспокоиться было о чем. Как выяснилось, Хоуп собиралась в Португалию, к матери, чтобы убедить ее завещать все свое внушительное состояние организации «Только не в нашу смену» – консорциуму богатых защитников окружающей среды, скупавших тысячи квадратных миль Амазонии, чтобы сохранить первозданные джунгли и населяющие их племена. Хоуп хотела, чтобы Фрэнсис принял участие в управлении организацией. Она хотела, чтобы они вместе отправились в Восточный Эквадор, где находился один из филиалов, потому что Эквадор был первым в мире государством, включившим в свою Конституцию охрану прав природы. Фрэнсис жаждал поехать с Хоуп, заняться с ней любовью на экваторе, в водоворотах инфохимикатов, под знойным гнетом целого мира. Она говорила, что его жизнь станет богаче, что ему не придется никого обманывать, что она не украдет, а разделит его с другими, но, в конце концов, он ведь даже не знал, правда ли то, что она рассказала ему о своем браслете. Он метался между паранойей и обожанием, между этими двумя крайними формами доверчивости, так и не находя ничего, чему можно было бы поверить. На самом обыденном уровне он совершенно не представлял, как одновременно управлять некоммерческой организацией в Амазонии и растить ребенка в суссекском домике в лесу.

– А, вот ты где!

– Привет. Да, привет. Извини, я переусердствовал с грибами.

– Понятно, – сказала Оливия. – Ты поэтому здесь прячешься?

– Ага. Внизу слишком многолюдно. Хорошо, что ты пришла. Извини.

– С тобой все в порядке?

– По большому счету – да, как только усвоятся излишки псилоцибина.

– И это все? Потому что Джордж с Эммой говорят, будто Хоуп Шварц собирается тебя умыкнуть и увезти в Амазонию, чтобы ты там работал над каким-то проектом…

– Нет-нет… то есть да, есть такой проект, в Амазонии, Хантер в нем тоже участвует, и Хоуп, и еще всякие богатеи…

– А ты что там будешь делать?

– Заниматься технологиями, – храбро признался Фрэнсис. – Все участки, принадлежащие организации, патрулируются беспилотниками, которые оборудованы сенсорами для отслеживания загрязнения окружающей среды, незаконной добычи золота, лесных пожаров и так далее.

– Гм, – сказала Оливия. – И всю эту информацию ты будешь обрабатывать на своем мобильнике «нокия-кирпич», сидя без интернета в экологическом Лэнгли, именуемом Ивовый коттедж.

– Ну, в чем-то придется пойти на компромисс, – сказал Фрэнсис.

– А на какие еще компромиссы ты готов? – спросила Оливия.

– Вроде бы ни на какие…

В комнату стали заглядывать гости.

– Увидимся внизу, – сказала Оливия. – Когда у тебя все усвоится.

– Да-да, обязательно. Я все обдумаю.

Да что это он делает? Ему вовсе не хотелось разделять свою жизнь. С другой стороны, он ее уже разделил. Разделил своим ошеломительным влечением к Хоуп. В самом влечении не было ничего плохого; а вот то, что он цеплялся за Хоуп, раскалывало его пополам. Нельзя, чтобы его отвлекало влечение к Хоуп, но и верность Оливии тоже не должна его отвлекать. Решение скрывалось не в том, чтобы принять одну из сторон; нет, оно пряталось глубже.

Он попытался взять себя в руки и сосредоточиться. Подспудное влечение надо не подавлять, а расширять, вот в чем все дело. Он полностью отдался на волю своего влечения, чувствуя, как оно отталкивает Хоуп все дальше и дальше, будто бутон, надрывающий клейкую оболочку, чтобы скрытый в нем цветок распустился и подставил себя солнцу.

Ух ты, какое чувство!

Разумеется, он все еще хотел с ней переспать, от этого никуда не денешься, но ему больше не нужно было прикрываться щитом вины, потому что он стал открыт более волнующим ощущениям, чем ее касание.

Уф. Отлично. Все пришло в норму. Посмотрим, долго ли так продержится. А теперь самое время спуститься в зал.

– Эй, Сол! – подозвал приятеля Хантер. – Прекрасная речь! Я хотел об этом сказать, прежде чем тебя уволить.

– Уволить? – хохотнул Сол. – Я обожаю твое чувство юмора. Ты же сам только что сказал, что это прекрасная речь.

– Да, речь сносная, – кивнул Хантер. – А уволен ты потому, что я ознакомился с твоими мейлами Джону Макдональду.

– Между прочим, это личная переписка, с личного адреса и на личном компьютере! – возмутился Сол. – А если ты взломал мой личный почтовый ящик, то что бы ты в нем ни обнаружил, – кстати, в моих мейлах нет никакого криминала, я Джона просто прощупывал, – суду это не предъявишь, а вот я тебя засужу за вторжение в мою…

– Никто ничего не взламывал, Сол. Макдональд сам прислал мне вашу переписку и спросил, нельзя ли получить от меня лучшее предложение. Я и предложил. Так что мы с ним подписали контракт. А ты уволен.

– Хантер, погоди. Эти изобретатели иногда такие странные, что вообще за пределами странного, ну, ты же понимаешь, что я имею в виду. За гранью. С ними нужно особое обращение и…

– Сол, – сказала Джейд, – Крисси стоит в вестибюле, под наблюдением двоих охранников. Приуныла, совсем как магазинная воровка, на которую в универмаге надели наручники при детях. Чем дольше ты все это затягиваешь, тем больше она расстраивается и в конце концов тебя возненавидит.

– Хантер! – умоляюще воскликнул Сол.

– Уведи его отсюда, – сказал Хантер Джейд.

– Хантер! – обрадованно воскликнул Уильям Мурхед, занимая освободившееся место. – Какой роскошный прием! Великолепная обстановка, все превосходно организовано, а приглашенные – выше всяких похвал. Кстати, не могли бы ли вы замолвить за меня словечко вашим знакомым из «Гугла»? Там как раз открылась вакансия, которая прекрасно мне подошла бы, а заодно и помогла бы мне сохранить Малый Сортингтон.

– Далась вам эта усадьба, – сказал Хантер. – После развода надо было переехать в дом поменьше. Там по соседству нет какого-нибудь Мелкого Сортингтона? Или Крохотного Сортингтона?

– Не пинай упавшего, – проворчал Мурхед.

Хантер положил руку на плечо Мурхеда и очень ласково сказал:

– Послушай, Уильям, с тех самых пор, как в моем присутствии один из руководителей «Гугла» заявил: «Мы намерены управлять всеми знаниями мира», мне хочется подрезать им крылья. Одной-единственной корпорации не под силу вынести такой тяжкий груз. И хотя ты, безусловно, станешь обузой для любой компании, которая возьмет тебя на работу, для того, чтобы обрубить эти гигантские крылья, мне понадобится не ржавая пилочка для ногтей, а приличного размера бензопила.

Хантер чувствительно хлопнул Мурхеда по плечу и отошел, не дав профессору возможности ответить.

По миру витала зараза: эбола выжимала кровь из Западной Африки; бешеные собаки с пеной у рта бродили по Индии; больничные стены кишели супербактериями. По вящем размышлении, думал Себастьян, больницы заботятся о микробах, а не о людях, делают все возможное, чтобы микробы научились не бояться любых антибиотиков, известных человеку. Нет людей, которые бы выжили под стопроцентной лавиной обид и оскорблений, зато супербактерии вот-вот обретут бессмертие. Им суждено стать богами следующей эпохи, когда люди будут динозаврами. На самом деле возникла необходимость, острая, как кончик иглы, иглы шприца, которым делают прививку от гриппа, а вирус гриппа в этом году был жутким, и многие товарищи Себастьяна по работе заболели. Теперь они лежат в кровати, а с потолка супербактерии десантируют прямиком в их ослабленные иммунные системы. Мистер Моррис, потерявший сына из-за трагического душевного расстройства, употребил слово «коллеги», но Себастьяна оно слишком взволновало. Он не мог себе представить, что достоин иметь «коллегу». Если у тебя есть «коллега», то он может быть твоим напарником, а если есть напарник, то тебя могут устранить, вычеркнуть, сожрать, как в видеоигре, или поглотить, как антивещество, – Себастьян не очень понимал, что это такое, но звучало пугающе, особенно с точки зрения вещества, а сейчас он всегда старался занять вещественную точку зрения, хотя было время, когда его ум был полон антивещества.

– Мой напарник в Вашингтоне, – произнес Себастьян негромким голосом с аристократическим выговором и поглядел в зеркало, на костюм Эрика, но Вашингтон был далеко, что очень пугало. – Мой напарник в Долстоне, – сказал он, чтобы бояться поменьше, но тем же голосом, иначе было бы нечестно. Доктор Карр говорил, что все эти разные голоса – голоса самого Себастьяна, который должен научиться с ними обращаться.

Чего не скроешь, того не скроешь, он очень, очень нервничал. Сегодня утром позвонил мистер Моррис, сказал, что многие «коллеги» заболели гриппом, и попросил Себастьяна помочь разносить канапе на сегодняшнем приеме. А еще он сказал, что Себастьян зарекомендовал себя как ценный «член команды» и что он прекрасно справляется с мытьем посуды, а поэтому мистер Моррис «совершенно уверен», что Себастьян будет чувствовать себя «в своей тарелке», если поручить ему разносить угощение гостям. Себастьян на минутку растерялся, потому что думал о посуде и представил себя на блюде с канапе, но мистер Моррис привел его в чувство, добавив, что пришлет ему костюм Эрика, потому что Себастьян с Эриком «навскидку одного размера».

Ну, можно было сказать и «навскидку», хотя на самом деле костюм Эрика скользил и шелестел, а пиджачные плечи съезжали с плеч Себастьяна, и рукава свисали до самых костяшек пальцев, так что даже навскидку размер был не один, а совсем другой. Себастьян стал похож на мальчишку в школьной форме на вырост, которую купила для него фальшивая мать, сказав, что нет смысла тратить деньги почем зря. Но Кэрол, очень хорошая Кэрол, скомкала папиросную бумагу, которой обматывали вешалки, и запихнула ее в наплечники, отчего рукава немного укоротились, а пиджачные плечи сравнялись с плечами Себастьяна.

К обеду он так разнервничался, что решил принять свои старые таблетки. Доктор Карр сказал, что Себастьян и без таблеток прекрасно справляется, но пусть они лежат в аптечке, для страховки. В последнее время Себастьян с доктором Карром часто обсуждали побочные эффекты. Он рассказал доктору Карру про сухость во рту, хандру, излишний вес и дрожь в конечностях, а еще они поговорили об исследовании долговременных эффектов – он всегда искал в интернете статьи об этих лекарствах. Доктор Карр избегал негативных отзывов про таблетки, поскольку знал, что по сравнению с приступом лекарства – как пачка сигарет и мороженое в парке. Эти статьи были негативными, утверждали, что нейролептические препараты снижают продолжительность жизни, что само по себе было нехорошо – конечно, если ты не собирался совершить самоубийство. Как говорят, «исключения подтверждают правило». Но для тех, кто собирался совершить самоубийство, таблетки не приносили ничего хорошего, потому что не убивали сразу, а просто вызывали кардиоваскулярные осложнения и всякое другое, из-за чего твоя жизнь в среднем становилась короче. Некоторые хотят жить долго, а некоторые хотят совершить самоубийство, но надо очень долго искать тех, кто хочет сделать свою жизнь короче и хуже, в среднем за очень долгий период. Некоторым это удалось.

Кэрол объяснила, что надо лишь держать поднос, улыбаться и говорить: «Не хотите ли канапе?» А когда поднос пустел, надо было возвращаться на кухню за новым. Себастьян уже трижды ходил за новым подносом, но всякий раз сильно напрягался, появляясь в зале. Еще надо было знать, из чего приготовлена еда на подносах, потому что сейчас в общественном питании самое главное – аллергии, и надо было говорить, что в копченой семге нет арахиса, чтобы никто не пускал пену изо рта и не корчился в судорогах на полу, как тот мальчик на своем дне рождения в ресторане, которого показывали в новостях. Сейчас на подносе Себастьяна была спаржа, туго перепоясанная ремешками особой испанской ветчины, черные салфетки в уголке и рюмка, полная зубочисток. На подносе Габриеллы, очень хорошей и доброй, были черные фунтики из сушеных водорослей с какими-то нашинкованными овощами, а на подносе Джона – крошечные блинчики со взбитым кремом и черной икрой (без арахиса) и ломтики лимона. Особая ветчина называлась «хамон иберико», что было трудно произнести и запомнить, но Себастьян придумал «хам» и «он», а потом, потому что на нем был костюм Эрика, а ветчина была испанская, поэтому «эрико». Вот только «иб» выпало, так что надо не забыть его вставить.

Итак, он вышел в зал следом за Джоном и Габриеллой, наблюдая за каждым их движением. В зале стояла огромная статуя, изображавшая наполовину лошадь, наполовину человека, как в «Гарри Поттере». Прежде Себастьян, наверное, растерялся бы, увидев волшебного зверя у подножья лестницы, но теперь он знал, что зверь помогал Гарри, поэтому бояться было нечего. Вообще-то, он наверняка растерялся бы. Как странно: «наверное» обозначает неуверенность, а «наверняка» – уверенность, хотя они так похожи. Одинаковые противоположности.

Себастьян знал, что все они должны разойтись в разные стороны по залу, и очень волновался, но тут, как будто прочтя его мысли, Габриелла обернулась, подмигнула и прошептала: «Вперед, Себастьян!» – и это его очень подбодрило. Она такая добрая. Вот если бы он жил с ней.

А потом оказалось, что он стоит перед высоким сухопарым типом в ярко-красном платье и с огромным крестом на цепи. Дурацкий наряд, как на Рождество, но живи сам и давай жить другим. В стеклянных домах. Кто он такой, чтобы что-то говорить? Про его внешность тоже много чего говорили, так что он не будет делать замечаний про чужую одежду, а просто скажет, как велено.

– Не хотите ли канапе?

– А что это? – поинтересовался с французским акцентом господин, похожий на китайца, который стоял рядом с трансвеститом.

– Хам он, эрико и спаржа, – сказал Себастьян.

– После вас, монсеньор, – сказал француз.

– А, хамон иберико, – сказал монсеньор. – В Испании с помощью этой ветчины отыскивали среди евреев-выкрестов тех, кто сохранил иудейскую веру, а иногда подвешивали к окну кухни целый окорок, показывая, что таких здесь не жалуют. Прекрасная традиция. – Он пронзил спаржу зубочисткой и отправил в рот.

– Мне достаточно, – сказал француз, что, по мнению Себастьяна, было чересчур хвастливо и вовсе не к месту.

– Ты в первый раз обслуживаешь гостей? – спросил монсеньор с восковой улыбкой.

– Да, – ответил Себастьян.

– Превосходно, сын мой, – сказал монсеньор, пронзая третье канапе. – А теперь лучше унеси их, иначе я не устою перед соблазном и съем все. Такая прекрасная традиция, хамон иберико!

И он продолжил разговор с французом, совершенно не обращая внимания на Себастьяна, будто того и не было, как отец никогда не отрывал взгляд от газеты, когда Себастьян, в своей огромной школьной форме на вырост, спускался к завтраку.

– Как видите, я не успел переодеться, – сказал монсеньор, – а ряса делает меня весьма заметной мишенью, но главный вопрос заключается в том, необходимо ли священникам сейчас, в эпоху терроризма, пуленепробиваемое облачение. По-вашему, его невозможно отличить от обычного?

– Совершенно верно, – сказал француз. – Керамические нити вплетают в шелк или в любую другую ткань. Новейшая технология, которую мы разработали на базе нашей керамической брони. Вы сможете опробовать его на коллегии кардиналов и, разумеется, на его святейшестве.

– Невероятно! – воскликнул монсеньор, который, судя по всему, был шопоголиком.

Войдя в следующий громадный зал, Себастьян зачарованно уставился на пару золотых львов, у которых из ушей вились лозы, а под крыльями свисали виноградные грозди. Головами львы поддерживали огромную плиту розоватого мрамора, и Себастьян решил, что им давно пора отдохнуть, но если они улетят, то весь стол обрушится и все перепугаются. Он представил себе, как подставляет спину под плиту, а львы выходят сквозь большие стеклянные двери и кружат над парком. Вряд ли он долго выдержит такую тяжесть. Пока он разглядывал львов, гости, очевидно, без стеснения угощались канапе, потому что на подносе осталось совсем немного. Он собрался с мыслями и пошел дальше по темно-синему ковру с запутанным узором, в котором так легко потеряться, если не сосредоточиться: раскрытые белые цветы с красными серединками и красные цветы с белыми серединками, соединенные перевитыми стеблями, будто экзотический сад, где по ночам прячется Аладдин. Совсем один. Двинулся мозгами от одиночества. Дэвид Боуи. Зигги. Хорошо бы выкурить сигаретку на террасе, чтобы успокоить нервы. Надо пересечь ковер, чтобы тот его не затянул своими запутанными связями и перевитыми стеблями, цепляющимися за лодыжки. Себастьян направился к большим стеклянным дверям, где ковер заканчивался и начинался твердый деревянный пол, но это был Хайберский проход, и канапе исчезали, уничтожаемые одно за другим. Себастьян не мог остановиться, потому что должен быть единственным, кто остался в живых, как врач, которого представили лично королеве Виктории. Завтра он встречается с доктором Карром лично, слава богу.

Уф, проход закончился. На деревянном полу Себастьян чувствовал себя гораздо увереннее. Мистер Моррис «совершенно уверен». Осталось три канапе. Может быть, это его коллеги и они все вместе остались в живых. «Позвольте представить вам сержанта Хам Он Эрико, ваше величество, – сказал бы он королеве Виктории, – который проявил необычайную доблесть в Хайберском проходе». И тут послышался чей-то голос:

– Можно мне канапе?

Себастьян опустил взгляд и увидел на золотом кресле очень беременную даму с очень приятным лицом.

– Не хотите ли канапе? – спросил он, вспомнив о своей задаче.

– Хочу, – ответила она и засмеялась, но не обидным смехом, а будто шутя, потому что сама уже попросила канапе.

– Вам нужно два, – сказал Себастьян. – Одно для вас, и одно для ребенка.

– Спасибо. Я так проголодалась!

– Или три, если вдруг у вас близнецы.

– Нет, у меня не близнецы.

– А вы вообразите, будто у вас близнецы, и тогда я унесу пустой поднос на кухню.

– Не хотите присесть?

– По-моему, мне нельзя, – признался Себастьян.

– Прием устроили мои хорошие друзья, так что, по-моему, мне позволено вас пригласить, – сказала Оливия. – У вас такой вид, будто вам очень тяжело.

– Да, тяжело, – кивнул Себастьян. – А откуда вы знаете?

– Я знаю, каково это, – вздохнула Оливия, положив руки на выпирающий живот.

– Спасибо. – Себастьян сел рядом с ней, и поднос угрожающе накренился.

– Что ж, вы меня уговорили. – Оливия взяла с подноса последнее канапе. – Для моих воображаемых близнецов.

– Как хорошо! – Себастьян улыбнулся и опустил поднос на колени. – Я никогда еще не был в такой красивой комнате.

– Когда-то здесь был обеденный зал.

– Обеденный зал, – повторил Себастьян. – Это сколько же у них было друзей?

– Особняк построили как храм любви, гостеприимства и искусства.

– Откуда вы знаете?

– Для «Гениальной мысли» устроили специальную экскурсию.

– Любовь, гостеприимство и искусство, – задумчиво повторил Себастьян. – Неплохо.

– Да, неплохо, – кивнула Оливия. – Не мешало бы добавить к ним науку.

– Может быть, наука – это тоже искусство. Например, психоанализ – это смесь того и другого, – сказал Себастьян. – Ой, я что, ляпнул какую-то глупость?

– Нет-нет, просто мои родители – психоаналитики. Они наверняка согласились бы с вами.

– На самом деле я просто процитировал то, что сказал мой врач.

– Эй, Себастьян…

Себастьян и Оливия заметили, что к ним приблизился еще один официант.

– Джон, – сказал Себастьян.

– Дружище, не забывай, что ты работаешь.

– Извините, это я виновата, – вмешалась Оливия. – Мне стало дурно, и я попросила Себастьяна посидеть со мной. Очень любезно с его стороны.

– Ну, тогда все в порядке, – сказал Джон и отошел.

– Спасибо, – сказал Себастьян.

– Я же обещала вас поддержать, – сказала Оливия. – Хотя, наверное, вам…

– Да-да, знаю, – сказал Себастьян. – А в честь чего прием?

– В честь нового проекта компании «Гениальная мысль». Он называется «Шлемы счастья».

– Как это? Надеваешь шлем и сразу становишься счастливым? – спросил Себастьян.

– Говорят, помогает, – с опаской сказала Оливия.

– Наверняка все захотят такие шлемы, – сказал Себастьян, вставая.

– По-моему, на это и рассчитывают.

– А вот мне без всякого шлема стало намного лучше, – сказал Себастьян.

– И мне тоже, – сказала Оливия. – Приятно было познакомиться.

– И с вами. Вы очень хорошая.

Себастьян направился на кухню за новым подносом. Раньше он думал, что мир полон чудовищ и они, наверное, до сих пор где-то прячутся, но вокруг оказалось так много хороших людей – и Габриелла, и Кэрол, и мистер Моррис, и доктор Карр, и вот эта дама тоже. От такого даже взрослому человеку не стыдно расплакаться.