Часть вторая

Вместо мокрых кирпичей и скелетных ветвей, которые еще недавно виднелись сквозь стеклянные двери кабинета, Мартин смотрел на белый, как соль, боярышник и темно-розовые цветы вишни, ширмой загораживающие стены, на шпалеру, скрытую спутанными плетями жимолости, и на густую крону соседского каштана, объединившую два сада в цветущую панораму. Пациенты Мартина часто упоминали о прекрасном виде за окнами, то ли противопоставляя его своему внутреннему состоянию, то ли завидуя, поскольку им приходилось возвращаться в свои унылые жилища. Тех, из чьих домов открывались «прелестные» или «вдохновляющие» виды, хотя сами владельцы были не в состоянии ими прельщаться, а тем более вдохновляться, вряд ли утешал крошечный зеленый оазис Мартина, поскольку они разочаровались и в Хэмпстед-Хите, и в Вестминстерском мосте. Некоторые вообще не обращали внимания на зелень, но Себастьян был единственным из пациентов, который не мог удержаться от нападок на пробуждающуюся жизнь в саду, – впрочем, он нападал на все подряд. Он проходил период (если, конечно же, это был период и если его можно было пройти) психической трансференции, в котором Мартину отводилась сборная роль плохого объекта: человека, на которого Себастьян мог перенести свои самые затаенные параноидные страхи, тревогу и отчаяние. Такое явное ухудшение давало повод для оптимизма, демонстрируя, что Себастьян считал кабинет Мартина безопасным местом, где можно было выражать тревожащие мысли, которые обычно отторгали от него людей, тем самым усугубляя его одиночество и ужас. Теперь Себастьян приходил на прием три раза в неделю – по средам, четвергам и пятницам – на дом к Мартину, а не в официальную поликлинику, где они начинали терапию.

Сегодня Себастьян опять опаздывал, но, как подозревал Мартин, намеренно. Простое отсутствие было бы слишком явным способом выразить смятенное состояние пациента, так что если считать опоздание началом нападок, то Себастьян безусловно намеревался предъявить Мартину подробные претензии. Себастьян нередко не являлся на прием, так что в конце концов Мартин выработал способ: звонил в общежитие, представлялся сотрудникам, а они сообщали ему, что Себастьян либо отказывается выходить из дома, либо, если он перед этим уходил, что вернулся без помех. Когда Себастьян пропускал прием, то не мог избавиться от ощущений покинутости, лишений и ненадежности, а встречи с Мартином давали своего рода отдушину этим ощущениям. Себастьян не жаждал устранения симптомов своего расстройства, считая это чем-то сродни ампутации, но хотел выразить их более целенаправленно, атакуя врача, предлагавшего отрезать ему руку. Таким болезненно искаженным умонастроением обладают лишь те, для кого ясность представляет пугающую альтернативу. Даже самый образованный и склонный к сотрудничеству пациент-невротик оказывает некоторое сопротивление, но в тех случаях отказ от устаревшей защиты вызывает лишь волну тревожности или отречение от излюбленного представления о себе; для пациента-шизофреника отказ от психоза видится полным и абсолютным уничтожением. Себастьян раз за разом пытался саботировать терапию. В начале он приходил к Мартину, приняв усиленную дозу нейролептиков, и объявлял себя излеченным. Теперь, полгода спустя, он просто вел себя вызывающе.

Поскольку время приема уже настало, Мартин сел в свое кресло, мысленно представляя пациента и демонстрируя надежную заботу, хотя отсутствующий Себастьян и не мог ее оценить. Если бы он все-таки явился на прием, то обнаружил бы своего психотерапевта за работой. Для Себастьяна такая надежность Мартина была, с одной стороны, сродни надежности палача, поджидающего узника в тюремной камере, а с другой, в разум Себастьяна проникал регулярный ритм, мерно качающаяся колыбель приемов трижды в неделю. То, что в сознание Себастьяна постоянно врывалось бессознательное, не означало, что он способен понять его смысл; его разум больше напоминал «зримую тьму» Мильтонова ада. Себастьян зашифровал свои секреты с помощью системы, которую на всякий случай сам не знал, чтобы даже под пытками мог честно сказать, что не имеет понятия ни о какой тайне. В данном случае главным было терпение: если слишком быстро развенчивать заблуждения, Себастьян испугается и откажется продолжать работу, и Мартин его потеряет. Зачастую трудно было определить, насколько глубоки эти заблуждения. Когда Себастьян заявлял, что по дороге за ним увязался дьявол, Мартин воспринимал это вполне серьезно, спрашивал, насколько это беспокоило пациента и случалось ли такое раньше, хотя ему самому было ясно, что это просто вымысел. За исключением таких экстраординарных случаев, Мартин пытался сохранять непредубежденный взгляд, даже если многолетний опыт и подталкивал его к той или иной интерпретации. Безотносительно вопросов защиты персональной информации и труднодоступности медицинских карт и биографических подробностей, Мартин, как психоаналитик, избегал знакомства с материалами, выставлявшими пациентов в невыгодном свете, а предпочитал иметь дело непосредственно с фактами, которые можно было установить, и с символическим языком, употреблявшимся во время приема. В поликлинику Мартина Себастьян пришел по направлению, в котором просто говорилось: «Себастьян Тэннер, 34 года, пятнадцать лет назад поступил в психиатрическую лечебницу с диагнозом „шизофрения“ и с тех пор периодически демонстрирует симптомы шизофренического расстройства».

Когда в цокольном этаже наконец прозвучал дверной звонок, Мартин нажал кнопку, впустил Себастьяна в клинику и распахнул дверь в кабинет. Часто Себастьян заходил в туалет, чтобы потянуть время, и появлялся в кабинете лишь тогда, когда час, отпущенный на прием, почти истекал, но сегодня он промчался по коридору мимо Мартина и решительно направился к дверям в сад.

– Вы мне соврали! – воскликнул он. – Корова перескочила через луну гораздо раньше, чем Армстронг там прилунился. Гигант наскочил на человечество.

– Правда? – сказал Мартин. – И как корове это удалось?

– Армстронг дал ей пинка, а может, ей ракету в жопу вставили. Вернер фон Браун, Вернер фон Браун, что вверх улетело, то вниз упадет! Проверено на животных. Русские отправили собаку, а Армстронг отправил корову. Чтобы быть нацистом, не обязательно изучать ракетостроение, надо просто всюду вторгаться.

Себастьян распахнул дверь, вышел в сад, вытащил сигарету и заходил по лужайке, неразборчиво напевая что-то себе под нос. Мартин терпеливо сидел в кресле. До конца приема оставалось двадцать три минуты, а потом, скорее всего, придется уговаривать Себастьяна покинуть кабинет, прежде чем появится следующий пациент. Если Себастьян не уйдет с лужайки, надо будет позвать его за несколько минут до окончания приема. А пока Мартин ждал и работал с тем, что было. Каждая интерпретация ставила под угрозу защитные барьеры Себастьяна. У Мартина было не так уж и много предположений, как истолковать фон Брауна, Армстронга и Луну, но следовало считать эти слова попыткой осмысленной коммуникации.

Немного погодя Себастьян швырнул окурок на траву, растер его ногой и ворвался в кабинет, распевая во весь голос:

– Ты говоришь «Зиг», я говорю «Зигги», я говорю «заг», ты говоришь «зиг», Зиг-заг-Зигги-цигарка-сигаретка, давай-ка прекратим! Серьезно, давай-ка прекратим. Ну пожалуйста. Я серьезно. Давай-ка прекратим.

Себастьян спрятался за креслом, безостановочно шепча: «Серьезно, серьезно».

Мартину была видна только рука Себастьяна. Шепот не прекращался. Мартин подождал немного, а потом сказал спокойным, рассудительным голосом, чуть громче шепота:

– Я очень серьезно отношусь к твоим словам, Себастьян.

У самого пола из-за кресла показалась голова пациента.

– Меня не всегда звали Себастьяном, – как-то по-детски произнес он, будто поведал секрет.

– Правда? – спросил Мартин. – А как тебя звали раньше?

– Мне не сказали. Велели привыкнуть к новому имени, когда усыновили. Мне было всего два года. Два по цене одного. Если бы я знал свое настоящее имя, родители меня нашли бы, но они были нацистами, которые ни перед чем не останавливаются.

– Как Вернер фон Браун? – уточнил Мартин.

– Выпускали ракеты «Фау-один» и «Фау-два» на ни в чем не повинных мужчин, женщин и детей. Разрывали людей в клочья.

Себастьян пронзительно засвистел, но свист не завершился взрывом, а все тянулся и тянулся. Вымышленное усыновление (конечно же, если оно вымышленное, поскольку следует сохранять непредубежденный взгляд, но, пожалуй, все-таки вымышленное) уже являлось своего рода прогрессом. Мысль о приемных родителях возникала у многих пациентов на разных стадиях шизофренического расстройства как способ избежать своей участи или преувеличить отстранение родных и близких. Мартину доводилось иметь дело с больными, страдавшими пограничным расстройством личности и весьма убедительно излагавшими сложные истории своего усыновления, которые на поверку оказывались чистым вымыслом, но для пациентов с шизофреническим расстройством подобные истории, скорее всего, служили заменой запретных ощущений смертельного ужаса перед настоящим источником зла.

– Моя бабушка, – сказал Себастьян, – во время войны, – (пронзительный свист), – сидела на полу в спальне и играла с любимой куклой, – (пронзительный свист), – но тут крышу пробила бомба, выбила куклу из бабушкиных рук, пролетела сквозь все этажи дома, – (пронзительный свист), – и застряла в подвале.

Свист прекратился.

– Она взорвалась? – спросил Мартин.

– Нет, конечно! Не взорвалась? А что, прозвучало, будто взорвалась? – выкрикнул Себастьян.

– Нет-нет, я поэтому и спрашиваю, – сочувственно произнес Мартин.

Себастьян встал и сердито вышел из-за кресла.

– Она всю свою жизнь провела, сидя на неразорвавшейся бомбе. Представляешь, каково ей было, сволочь бессердечная?!

Себастьян заметался по кабинету, хватая книги с полок и швыряя их на пол. Ох, ну вот опять, подумал Мартин. Может, в его возрасте уже не следует принимать пациентов с психозами?

– И что, вот это все случилось бы, если бы бомба взорвалась? – спросил Мартин.

– Вот это? – заорал Себастьян. – Пару книжек на пол сбросило бы? Ты что, издеваешься? Тут невинных мужчин, женщин и детей разрывает в клочья. Вонь горящей плоти. Я тебе говорю про свою бабушку, когда она была маленькой, как ей всю жизнь поломали.

Себастьян повалился на пол, растянулся на ковре и побежал, лежа, так, что его тело описывало взволнованные круги.

– Ты вообще не понимаешь, что живое, а что мертвое! – завопил он. – Ты просто чудовище!

Мартин помолчал, зная, что до конца приема осталось пять минут, и наконец сказал:

– И твои приемные родители дали тебе имя Себастьян, чтобы тебя защитить.

– А про это спросите у Вильгельма Телля, – заявил Себастьян.

– Может быть, он придет к нам в следующий раз и расскажет свою историю, – сказал Мартин.

– Время истекает, время истекает, – выкрикнул Себастьян, лихорадочно кружась по полу.

Внезапно он остановился, встал на колени, сцепил руки за спиной, склонил голову набок и изогнул торс наподобие святого Себастьяна, привязанного к столбу и пронзенного стрелами на картине художника эпохи Возрождения.

– Какое чудовище заставит сына стоять с яблоком на голове, у всех на виду и ждать, пока сигарета не пронзит его тело?

– Что ж, это очень хороший вопрос, и мы его обсудим в среду, – сказал Мартин, давно привыкший к тому, что все самое важное пациенты выкладывают в конце приема.

– А можно я останусь? – взмолился Себастьян.

– Помнишь, мы же договаривались…

– Погоди-ка, – сказал Себастьян, резко сменив тон. – Если мне изменили имя, то, как знать, может, тебе его тоже поменяли?

– Меня всегда звали Мартин Карр, – твердо сказал Мартин. – И мы продолжим…

– Заткнись, Вернер! Наверное, ты мой отец! Проклятый нацист! – воскликнул Себастьян и решительно, как человек, не терпящий возражений, вышел из кабинета.

Мартин неподвижно сидел в кресле. Себастьян хлопнул входной дверью (хорошо бы за собой). Мартин вслушался, ушел ли пациент на самом деле. В коридоре было тихо. Неужели это правда? Усыновлен в два года, покрыт ожогами от сигарет. А еще он упоминал, что в прошлом месяце у него был день рождения. Для совпадения это чересчур, но совпадения всегда чрезмерны, иначе они были бы не совпадениями, а просто происшествиями. У юнгианцев, с их любовью к синхронистичности, такое наверняка случается сплошь и рядом, но Мартина совсем не прельщала мысль о том, что его самый безумный пациент может оказаться близнецом его дочери. Возможно, все это чистый вымысел, но Мартин не мог не вспомнить бурные семейные дебаты, которые Оливия вела в юности, когда осмысливала историю своего удочерения и обнаружила, что приемные родители имели доступ к информации о социально-экономическом статусе и состоянии здоровья родителей биологических. В одной из статей, где описывались дети из самых неблагополучных семей, прямо говорилось: «Кто захочет усыновить такого ребенка?» Оливия потребовала у Лиззи рассказать, что известно о здоровье и положении ее биологических родителей.

– Мы знали, что беременность была незапланированной и что у отца криминальное прошлое, – объяснила мать.

– Вас именно это и привлекло? – спросила Оливия, словно бы в шутку.

– Я выразилась бы иначе, – ответила Лиззи, улыбнувшись дочери. – Мы просто хотели о тебе заботиться.

– Ну, допустим, – сказала Оливия, изучившая разделы об удочерении в десятках томов на родительских книжных полках. – Значит, я для вас была экспериментом?

– Глупости! – Лиззи поцеловала Оливию в лоб. – Ты была ребенком, которому требовалась помощь.

Мистер и миссис Тэннер наверняка знали историю Себастьяна, если, конечно, его усыновили. Судя по всему, в детстве он подвергался бесчеловечному обращению и физическому насилию, похожему на то, что рассказывала Карен о Ките, брате-близнеце Оливии. Если Тэннеры действительно были приемными родителями, то их – по наивности или из болезненного любопытства – привлекла отчаянная ситуация, в которой оказался Кит, но какими бы ни были причины их поступка, Тэннерам не хватило компетенции заботиться о чрезвычайно травмированном ребенке. Мартин чувствовал, что кто-то из родителей (или они оба) подсознательно считал Себастьяна, с его трудным поведением, своего рода наказанием за бесплодие. Может быть, они усыновили травмированного ребенка именно потому, что сами были травмированы многолетними попытками родить. А Себастьян не перечеркнул, а лишь подчеркнул их неудачи. Плохими их не назовешь, напротив, они, похоже, очень хорошие и смелые люди, которые усыновили почти двухлетнего мальчика из неблагополучной семьи и за его муки переименовали его в Себастьяна. Если он и вправду сын Карен и если Карен сказала Оливии правду, утверждая, что отдала в приют восемнадцатимесячного младенца, то значит, он провел в загоне социальных служб почти полгода.

Да зачем он этим занимается? Все это были исключительно домыслы, но Мартин волновался оттого, что, возможно, сам того не зная, проводил курс психотерапии с биологическим братом-близнецом его дочери, поэтому едва не поддался соблазну нарушить свои правила и позвонить в общежитие, в агентство по усыновлению или в психиатрическую лечебницу, куда отправляли Себастьяна, чтобы узнать о нем побольше. Мартин долго смотрел на телефон и в конце концов передумал. Он не мог бросить Себастьяна на произвол судьбы, в какой бы семье тот ни родился, а профессиональная этика не позволяла ему рассказать о своих подозрениях Оливии. Никакого конфликта пока не возникало, но со временем следовало обдумать этическую подоплеку сложившейся ситуации и рассмотреть встречную трансференцию, которая, вероятнее всего, возникла из-за упоминания усыновления. А сейчас надо было выбросить все эти мысли из головы и подготовиться к приему нового пациента.