– Господи помилуй! Господи помилуй! – бормотал отец Гвидо, крепко зажмурив маленькие глазки и сжав подлокотники так крепко, что костяшки пальцев побелели.

По настоянию кардинала отец Гвидо отправился из Рима в Ниццу прямым рейсом, хотя никогда раньше не был в самолете и панически боялся полетов.

– Считайте это наказанием за вашу некомпетентность и испытанием вашей веры, – заявил кардинал Лагерфельд. – Это самый откровенный случай мистического шпионажа на моей памяти.

Департамент интеллектуальной собственности Конгрегации доктрины веры, одной из девяти конгрегаций Римской курии, объявил, что сканирование мозга блаженного фра Доменико иностранными капиталистами-атеистами, совершенное исключительно из алчности, следует считать «пиратским деянием Дьявола».

– Он наш, – вещал кардинал Лагерфельд, расхаживая по своим великолепным апартаментам в Ватикане, – с младенчества вскормленный матерью нашей Церковью. – Он остановился у небольшой очаровательной Мадонны с младенцем кисти Рафаэля, чтобы подчеркнуть масштаб и глубину предательства отца Гвидо. – А вы отдали его в руки насильников, и это еще мягко сказано, в руки служителей Мамоны и Машины.

Эту унизительную отповедь прочел отцу Гвидо самый грозный блюститель порядка в Ватикане. Кардинал вручил отцу Гвидо контракт, составленный Папским советом по интерпретации законодательных текстов, в котором говорилось, что пятьдесят процентов доходов от продаж шлема «Святая глава» компанией «Гениальная мысль» следует перечислять на новый счет, открытый Институтом религиозных дел. Отцу Гвидо надлежало немедленно вылететь в Ниццу и убедить Хантера Стерлинга подписать контракт.

– Если он все подпишет, – объяснил кардинал уже более мягким тоном, – то мы гарантируем ему взаимовыгодную, гармоничную рекламную кампанию. О нашем товаре будут говорить с каждой кафедры, и он будет продаваться во всех храмовых лавках с высочайшей рекомендацией Префектуры экономических дел Святого престола, а может быть, – Лагерфельд выдержал многозначительную паузу, – даже самого его святейшества.

– Было бы чудесно, – с изумленной улыбкой пробормотал отец Гвидо.

– Однако же, – продолжил кардинал более привычным тоном служителя мстительного Господа, – ежели Стерлинг не подпишет, то мы затянем этого хищника в такие бюрократические силки во всех странах мира, что он десятилетиями из них не выпутается. Мало того что у нас накоплен двухтысячелетний опыт расстановки подобных силков, – добавил он, останавливаясь у роскошного гобелена, изображавшего усечение главы Олоферна, – они еще и окроплены кровью Спасителя нашего Иисуса Христа.

По скромному мнению отца Гвидо, это замечание было в какой-то степени бестактно, однако он не решился выступить против авторитетных заявлений кардинала Лагерфельда, хотя тот и был чудовищем, заставившим престарелого аббата презреть свои страхи. По дороге в аэропорт отец Гвидо позвонил своему секретарю, брату Манфреди, дабы сообщить ему, что покинул Ватикан, «поджав хвост».

– Не корите себя, святой отец, – ответил брат Манфреди. – Нам, простым францисканцам, не понять политику Святого города. Вы, движимый чистейшими идеалами, хотели предоставить простым людям шанс заключить высочайший союз, доступный человеческому разуму.

– А где ты сейчас? – спросил отец Гвидо, цепляясь за любую возможность, лишь бы не дрожать при виде диспетчерской вышки аэропорта имени Леонардо да Винчи за окнами такси.

– На огороде, святой отец.

– Ах, – вздохнул Гвидо, сдерживая слезы. – Мне сейчас так хочется оказаться рядом с тобой, на огороде в Ассизи.

После этого он и начал мысленно возносить безостановочную молитву: «Господи помилуй! Господи помилуй!».

Когда самолет наконец приземлился на посадочной полосе аэропорта Ниццы, которая в самый последний момент словно бы чудом возникла из моря, как перст Божий, спасая пассажиров от лучезарных вод Бэ-дез-Анжа, отец Гвидо внезапно осознал, что из-за бесконечной конторской работы, делопроизводства и необходимости принимать огромный поток туристов, посещающих многочисленные святые места Ассизи, в последний раз молился так долго и с таким рвением только в семинарской юности. Шагая по коридору, пронизанному сверкающим сиянием Средиземного моря, аббат понял, что кардинал Лагерфельд вовсе не чудовище, а великий духовный наставник, пославший его в это мучительное воздушное путешествие для того, чтобы он, Гвидо, совершил путешествие духовное, ради спасения своей бессмертной души. Он тихо возрыдал – благодарно, признательно, смиренно и изумленно, – следуя к выходу мимо указателей, все больше и больше расплывавшихся у него перед глазами.

Джон Макдональд прилетел на юг Франции из Эдинбурга по приглашению Сола Прокоша, чтобы провести выходные в «Ярком солнце», поместье легендарного Хантера Стерлинга. Джон надеялся наконец-то получить необходимое ему финансирование. Свою компанию он назвал «Не такая, как мы ее знаем». Название было аллюзией на сериал «Звездный путь» – «Это жизнь, Джим, но не такая, как мы ее знаем», – но Сол хотел его сменить. Джону нравилось старое название, хотя за соответствующую цену он готов был согласиться даже на «Пятьдесят оттенков серого». У Джона была мечта: создание неорганической жизни без углерода. Вместо цифрового компьютера, сводящего мир к бинарной информации и помещающего все во владения математики, Джон собирался создать аналоговый компьютер, вкладывая в него информацию с помощью материи, а не чисел. Ритмы и процессы такого компьютера будут имитировать биологию, одновременно высвобождая концепцию жизни из тисков углеродной тирании. Джон намеревался синтезировать вещества из любых неуглеродных элементов, чтобы сформировать все признаки жизни, ревностно хранимые биологией: клеточное строение, движение, рост и размножение. Если химия пока еще не может объяснить жизнь, то определение жизни необходимо расширить, чтобы оно включало все те процессы, которые химия может описать и экспериментально продемонстрировать.

– Passeport, s’il vous plaît, monsieur.

– Ah, excusez-moi! – сказал Джон, вручая паспорт полицейскому в стеклянной кабинке.

Билл Мурхед стоял у багажной карусели, высматривая свои чемоданы и сожалея о костюме небесно-голубого льна, приобретенном в качестве омолаживающего подарка, потому что обновка, как выяснилось, нещадно мялась и складок на ней сейчас было больше, чем морщин на привлекательном, но измятом жизнью Билловом лице. Кэролайн, судя по всему, сошла с ума. После тридцати лет цивилизованной супружеской жизни он внезапно получил письмо из юридической компании, с перечислением тягот, невзгод и унижений жены, вызванных его неверностью. «О женщины, вам имя – вероломство!» Она явно дожидалась продажи оставшейся половины акций «ЭвГенетики». Коварная стерва! Она прекрасно знала, что всю жизнь он хотел выйти на пенсию и жить в особняке, приличествующем оксфордскому профессору, возведенному в рыцарское звание (или хотя бы с великолепной деловой хваткой). Когда представился шанс приобрести «Литтл-Сортингтон», обанкротившуюся гостиницу, которую надо было отреставрировать, чтобы она вновь стала величественным особняком на окраине очаровательной котсуолдовской деревушки, Билл Мурхед мигом ее купил. К гостинице прилагались земельные участки: деревенское крикетное поле с черно-белым павильоном, бóльшую часть года пребывавшее в вечной спячке, безмолвно ожидая звонких ударов биты по мячу и восторженных возгласов из-за выведенного из игры бэтсмена или разрушенной калитки; три обширных луга, отданных в аренду местным фермерам под выпас скота, и, разумеется, великолепный сад; роща в дальнем конце сада и речушка, почтительно струящаяся по территории поместья, а затем разносящая сплетни и слухи по деревне, под двумя живописными каменными мостиками, пригодными лишь для одностороннего движения. Кэролайн требовала у мужа половину совместного капитала, прекрасно зная, что этим подрывает мечту всей его жизни. Нет уж, Литтл-Сортингтон он отдавать не собирался. Он по-прежнему оказывал консультационные услуги «ЭвГенетике», сохранил за собой кабинет и преимущественные права члена совета управления колледжем, а также решился на довольно дерзкий шаг, который намеревался хранить в тайне до тех пор, пока не завершится бракоразводный процесс, – выразил свою готовность занять, за весьма внушительную сумму, пост заслуженного приглашенного профессора в Эр-Риядском университете, сроком на пять лет. Почему бы и не проводить унылые британские зимы в столице Саудовской Аравии, а потом возвращаться к звукам биты и мяча, к долгим летним вечерам и к великолепным воскресным пирушкам с великолепными друзьями в великолепном особняке.

«Ничего у тебя не выйдет, Кэролайн, – думал Мурхед, волоча дребезжащий чемодан по пустынному таможенному коридору. – Может, я и окровавлен, но не склонен».

В зале ожидания частной авиации аэропорта Ниццы Джейд встречала важных гостей Хантера в сопровождении двух молодых людей из обслуживающего персонала «Яркого солнца» – их легко было отличить по форменной одежде: рубашки цвета хаки с коротким рукавом и алым солнечным символом, вышитым на кармашке. Обычно она не ездила в аэропорт, но Хантер попросил ее позаботиться о Люси и ее приятелях из Англии. Джейд знала всех многочисленных женщин Хантера; они были переменными, она – постоянной. С новыми увлечениями босса она держала себя вежливо, дружелюбно, но без фамильярности, по-родственному обходительно, но без назойливости, а если считала, что с одним из них покончено (в этом она никогда не ошибалась), то жестко, но без грубости. С теми, кому не давали полную отставку в том или ином часто посещаемом городе, Джейд была неизменно вежлива, но не забывала напоминать, что, учитывая строгое расписание Хантера, бесполезно ожидать от гениального человека сколько-нибудь постоянных отношений, тем более на равных. Сама Джейд переспала с Хантером, но не предъявляла никаких требований и не выказывала ни ожиданий, ни излишних проявлений чувств, ни ревности. Однако же медленно и постепенно она его захомутает и окажется единственной женщиной, на которую он во всем может положиться.

– Люси! Привет, я Джейд. После нашего обмена мейлами кажется, что мы давным-давно знаем друг друга. Я так рада! Добро пожаловать во Францию! А вы, наверное, Оливия и Фрэнсис. Очень приятно познакомиться. Хантер прислал за вами свою личную машину, поэтому давайте-ка пойдем отсюда поскорее, пока другие гости не взбунтовались, узнав, что их повезут не в кабриолете «бентли». Жиль ждет на стоянке. Не волнуйтесь, ваш багаж доставят отдельно.

Джейд надела темные очки и повела всех к выходу. От нее было трудно оторвать взгляд: блестящие черные волосы, белая футболка с прорехами в стратегически важных местах, демонстрировавшими промельк совершенного тела, узкие черные джинсы, искусно обтрепанные у щиколоток, и винтажные кремовые кроссовки.

– Ah, Gilles, voici les invités spéciaux de Monsieur Sterling.

– Enchanté, – ответил Жиль, открывая заднюю дверцу для Люси.

Оливия обошла машину и села на заднее сиденье с другой стороны, а Фрэнсис устроился на переднем сиденье.

– До встречи в «Ярком солнце», – сказала Джейд. – Приятной поездки.

– Значит, керамический тип летит сам, – уточнил Хантер, просматривая список гостей в тени глициний на уединенной веранде.

Воздух был неподвижен, а далеко-далеко, за краем огромного газона, моторная лодка медленно вспарывала шелковистую поверхность залива.

– Да, – ответил Сол. – Это не тот, который прибывает коммерческим рейсом, и не тот, который прибывает частным самолетом. У него есть удостоверение пилота и свой собственный аэроплан.

– Знаю, – сказал Хантер. – А он унаследовал капитал или до брони изобрел что-то еще? И вообще, странное имя – Марсель Цин. Он китаец?

– Да там странная история, – сказал Сол. – Марсель – всем французам француз. Окончил престижные учебные заведения: Лицей Генриха Четвертого, Высшую нормальную школу, носит черные вельветовые костюмы, круглые очки в черепаховой оправе, замысловатые шарфы и все такое, но его дед-китаец в молодости был поваром французского семейства в Шанхае. Когда японцы вторглись в Маньчжурию в тысяча девятьсот тридцать третьем году, французы бежали, прихватив с собой повара, потому что не могли жить без его цыпленка генерала Цо. Пять лет дед Марселя служил у них в Париже, но однажды глава семейства расстался с любовницей, а та знала, что от потери повара он не оправится, поэтому профинансировала первый ресторан деда Марселя. В конце восьмидесятых годов прошлого века старик был владельцем пяти первоклассных парижских ресторанов. Отец Марселя, из уважения к памяти родителя, дождался его смерти, а потом превратил древний тайный рецепт цыпленка генерала Цо в замороженный полуфабрикат, который пользуется огромным успехом в любом супермаркете.

– То есть больше сорока девяти процентов компании он не продаст.

– Все зависит от стоимости производства, – объяснил Сол. – Марсель хочет доказать отцу, что можно сколотить состояние не на замороженных продуктах, а на чем-нибудь погламурнее, но вряд ли ему хватит средств построить завод и запустить полный производственный цикл.

– Понятно. А что с Джоном Макдональдом? Его можно перекупить? И если да, то нужно ли?

– С ним прямо противоположный случай, – сказал Сол. – Приобрести его компанию можно по цене заброшенной лачуги батрака. Проблема заключается в том, что до практического применения там пока далеко, но инвестиционный потенциал искусственной жизни может быть огромен. С другой стороны, если окажется, что это модель самой жизни, то мы попадаем на территорию Генома Человека. Если помнишь, Клинтон не позволил Крейгу Вентеру запатентовать гены и генетические структуры, так что вложенные триста миллионов долларов пропали зря. Правительство на словах ратует за бизнес, но когда дело касается секрета жизни, то капитализм – просто попрошайка на обочине, которого все обходят стороной.

– Да, особенно когда ему ежедневно доступны результаты трехмиллиардной научно-исследовательской программы, финансируемой за счет налогоплательщиков, а результаты его собственных исследований публикуются раз в год, – проворчал Хантер. – Всех вводит в заблуждение то, что результаты чьих-то исследований патентуют совсем другие люди. Кроме того, американский социализм придумали не для того, чтобы мошенники копировали самый значимый научный проект в мире; ярые противники социализма в Пентагоне и на Уолл-стрит провели его идеологическую очистку. Если кому-то хочется начать незаконную войну или безнаказанно обрушить мировую экономику, то да, конечно, мы способны показать всему миру, что такое государство всеобщего благоденствия, особенно если те, кому это пойдет на благо, и без того обладают богатством и властью. – Хантер взглянул на свой мобильник, вибрирующий на широком подлокотнике его кресла. – А вот и гости. Жиль только что свернул на мыс. Везет трех амигос. В общем, так: если у Макдональда есть для нас что-нибудь получше, чем сады кристаллов, и не настолько из области «общественного достояния», как секрет жизни, то мы его перекупим.

– Тебе не нравятся сады кристаллов? – спросил Сол. – Я их в детстве обожал.

– Надеюсь, твоему психотерапевту удастся избавить тебя от этой глубокой травмы, – сказал Хантер.

– А почему ты пригласил Билла Мурхеда? Мы же выкупили у него «ЭвГенетику».

– Как это почему? Потому что это гениальная мысль. Полюбуемся на корриду, где две красавицы-матадорши будут издеваться над напыщенным старым быком.

– Верно, давно пора избавиться от гендерного неравноправия в корриде, – согласился Сол. – К тому же это гуманнее, чем любоваться кровавыми гладиаторскими боями.

– Надеюсь, до этого дело не дойдет, – захохотал Хантер. – Если Люси его не прикончит, то Kraftwerk наверняка вынесет ему мозг, он же черпает эстетическое наслаждение исключительно в университетской церкви под музыку Томаса Таллиса.

– Kraftwerk, – повторил Сол. – Класс. Тотальная роботизация.

– Завтра вечером. Смотри не проболтайся гостям. Об этом знают только ты и Джейд.

– Должно быть, дорогущее удовольствие.

– Ну, не настолько дорогущее, как наш местный талант Элтон Джон.

– Боже мой! – ахнул Сол. – Ты и Элтона Джона подключил?

– Издеваешься? – сказал Хантер. – «Свеча на ветру»? Дайте мне огнемет!

У Оливии возникло ощущение, которого она не испытывала с ранней юности, будто ее жизнь превратилась в фильм. Она сидела рядом с лучшей подругой на мягком сиденье полуночно-синего кабриолета, несущегося мимо живых изгородей и подъездных аллей мыса Антиб. Они ехали в особняк, названный (Оливия надеялась, что в шутку) в честь нуар-триллера, который тоже снимали на берегу Средиземного моря. Мыс выглядел очень фотогенично, особенно сейчас, в начале мая, задолго до того, как к середине лета орды туристов и флотилии сточных вод и медуз при поддержке воздушных сил меланомы оккупируют гедонистическое побережье.

Свою гламурную роль на заднем сиденье кабриолета «бентли» Оливия получила благодаря внезапному приезду Хантера в Хоуорт в прошлом декабре. С того дня в их жизнь ворвался каскад перемен, особенно для Люси. Хантеру, несмотря на всю его властность и заносчивость, удалось создать анклав нежных чувств для Люси (и для себя самого), и к концу января они уже ходили на свидания. Его совершенно не отпугивала, а порой словно бы и вдохновляла оскорбительная наглость болезни, будто она была враждебным маневром или тактикой насильственного поглощения конкурента, которого во что бы то ни стало надо перехитрить, или налогом, от которого каким-то способом следовало уклониться. Люси так волновалась, ожидая результатов биопсии, что к тому времени, как они были готовы, Хантер намеревался разодрать в клочья мистера Макьюэна за его британскую нерасторопность. Успокоился он лишь тогда, когда выяснилось, что поначалу опухоль приняли за глиобластому высокой степени злокачественности, но дальнейшие анализы показали, что это астроцитома второй степени.

Люси спросила Макьюэна, каких занятий ей следует избегать, принимая во внимание склонность к спазмам и судорогам.

– Что ж, по-моему, вам не стоит, выпив ящик шампанского, плавать по ночам среди акул, – сказал хирург.

– В таком случае, чтобы поддержать Люси, я тоже откажусь от подобного удовольствия, – заявил Хантер.

Поскольку хирургическое вмешательство грозило Люси параличом правой стороны тела, Макьюэн завершил на удивление радостную беседу, сказав, что даст направление на прием к своему коллеге, доктору Грею, онкологу, специализировавшемуся на опухолях мозга низкой степени злокачественности. Хантеру нужно было слетать в Америку, поэтому к доктору Грею Люси сопровождали только Оливия и Фрэнсис. Чтобы не допустить излишних и тревожащих спекулятивных предположений, Люси наложила запрет на поиск информации в интернете, из-за чего для нее самой беседа с доктором Греем прошла гораздо жестче, чем консультация у мистера Макьюэна. Оливия нарушила запрет подруги, правда ничего ей об этом не сказав, и в результате услышанное на приеме ее очень рассердило.

Все, что доктор Грей изложил Люси, сводилось к следующему: рано или поздно ее опухоль станет более агрессивной, а покамест можно ограничиться только наблюдением и регулярным сканированием, не будоража самого злокачественного образования. На вопрос Люси, есть ли способы как-то улучшить шансы на излечение, доктор Грей ответил, что нет ничего другого, кроме как химио- и радиационная терапия и, возможно, операция, но на более поздней стадии. Голову врача, дружелюбного коротышки в рубашке и при галстуке, прикрывала черная бархатная ермолка.

– Значит, мне можно питаться жареной рыбой с картошкой, мороженым во фритюре и пить ром бутылками?

– Ну, нет никаких доказательств, что диета играет в этом существенную роль.

– Да неужели? – скептически осведомилась Люси.

Когда он заявил, что средний срок жизни пациентов с астроцитомой второй степени составляет примерно пять лет со времени постановки диагноза, ошеломленная Люси встревоженно и умоляюще поглядела на Оливию и Фрэнсиса. Оливия не знала, стоит ли вмешиваться в разговор. По результатам поиска в интернете она знала, что доктор Грей цитировал статистику из старой статьи, написанной еще в девяностые годы, где приводились самые короткие средние сроки. В недавних, более подробных научных исследованиях приводились цифры вдвое выше, особенно для женщин возраста Люси.

– Скажите, пожалуйста, а есть ли что-нибудь общее у тех пациентов, которые живут дольше среднестатистической нормы? – спросил Фрэнсис, заметив, что Люси от волнения утратила дар речи.

– Нет. Совершенно ничего общего, – ответил доктор Грей. – Одному из моих пациентов поставили диагноз двадцать лет назад, а он до сих пор жив и здоров. Его супруга ежедневно о нем молится. А другой мой пациент совершенно не верит в Бога, но тоже живет с этим диагнозом вот уже почти двадцать лет.

Доктора Грея почему-то удовлетворяли эти примеры, противоречащие строгим границам очерченного им мира, Мира четырех объектов – статистики, скальпеля, яда и гамма-излучения. Верил ли он в это сам? Или приходил домой и готовил ужин из продуктов, пропитанных пестицидами? Действительно ли он считал, что целеустремленность, отсутствие страха и способность к любви не играют никакой роли в выживании пациента? Второй из его пациентов-«долгожителей», возможно, и не верил в Бога, но совершал ли он ежегодные пешие прогулки вдоль Пеннинского пути, бросая вызов смертельному диагнозу, или, наоборот, хотел наилучшим образом обеспечить родных и близких, вот как Энтони Бёрджесс, тот самый, что лихорадочно написал первый роман, узнав о своей неоперабельной опухоли головного мозга, которая должна была свести его в могилу за год, а потом еще несколько десятилетий лихорадочно публиковал книгу за книгой? Мир полон шизоидных совмещений: неверные мужья, обожающие своих жен; атеисты, взывающие к Господу в ожидании «скорой помощи» для ребенка; охранники концлагерей, восхищающиеся Прустом или теорией относительности; не говоря уже о таких, как Билл Мурхед, который всю свою научную карьеру утверждал, что девяносто восемь процентов человеческого генома – «мусорная ДНК», и отрицал любые другие формирующие силы природы, кроме естественного отбора – палача, безжалостно уничтожающего всякий мусор и любые излишества. Был ли доктор Грей очередным примером непоследовательности и бессвязности, свойственной роду человеческому, или его ограничивал характерный для медиков юридически обоснованный пессимизм и страх внушить ложную надежду, неотступный до такой степени, что подталкивал к мыслям об отчаянии? Может быть, докторская ермолка и рассказ о молитвах супруги пациента служили своего рода неофициальным признанием роли веры в изложении результатов; а может, он, глубоко сопереживающий человек, пытался защитить тех своих пациентов, кто, возможно, был лишен настойчивого стремления к цели, кто не мог позволить себе экологически чистых семян испанского шалфея, кого не окружали любовь и забота близких и чьи взаимоотношения с заболеванием представляли собой вечную битву между сильной боязнью житейских невзгод и треволнений и, вероятно, еще более сильной боязнью смерти. Как бы то ни было, Оливия осознавала, что все это накладывает проклятье на Люси. Доктор Грей, вроде бы порядочный человек, честно сообщил им о скудных свидетельствах, которые ему позволялось принимать во внимание, однако же Оливия намеревалась помочь Люси взбунтоваться против Мира четырех объектов с того самого момента, как они вышли из помещения, в котором их убеждали в научной достоверности этого мира.

– Nous voici! – сказал Жиль, сворачивая с шоссе на проселок, отмеченный деревянной стрелкой указателя со словами «Яркое солнце», выведенными поблекшей красной краской.

Указатель не столько указывал, сколько маскировал, потому что оставался незамеченным для тех, кто не знал о его существовании. Вдобавок он служил невнятной аллюзией на то, что, как выяснилось после нескольких поворотов проселочной дороги, было внушительно солидным: огромные деревянные арки ворот с черными железными заклепками, обрамленные двумя сторожками, вмурованными в высокую стену из массивных серых камней. Без средневековых осадных машин нечего было и мечтать о том, чтобы заглянуть за острые шипы на вершине стены. При приближении автомобиля створки обманчиво древних ворот стали разъезжаться в стороны. За воротами по лугу на склоне змеилась подъездная аллея, обсаженная кустами олеандров в розовых бутонах цветов и зонтичными соснами с пучками новой хвои, такими яркими и округлыми, что они напоминали бонсаи облаков в безоблачном небе. На подъезде к морю открылся вид на огромный особняк охряного цвета с темно-зелеными ставнями.

– Вау! – сказала Люси.

– Вот-вот, – сказала Оливия.

Автомобиль свернул на парковку, расположенную так, чтобы ее не было видно из дома.

– Как она нас опередила? – удивилась Люси, заметив Джейд, которая сидела на капоте черного «порше» и сосредоточенно отправляла эсэмэски.

– Привет! – Джейд спрятала телефон, прервав свое занятие как раз в тот момент, когда продолжать его было бы грубо.

– Наверное, ты гнала, – сказала Оливия.

– Хантер просил меня вас встретить, вот я и подумала, что не могу же я встретить вас только в аэропорту, надо встретить вас и в «Ярком солнце». К тому же, – доверительным шепотом призналась она, – я обожаю гонять на этой машине. Можно забрать девушку из Лос-Анджелеса, но Лос-Анджелеса у девушки не отберешь.

– Неужели? – сказала Оливия. – Когда я была в Лос-Анджелесе, мне показалось, что там сплошные пробки.

– Для тех, кто не знает коротких путей.

– А ты их наверняка знаешь.

– Кроме меня, их никто не знает, – сказала Джейд, открывая дверь Фрэнсису.

В субботу днем отец Гвидо расхаживал по своей спальне, придумывая, как бы затронуть вопрос о разделе прибыли с «Гениальной мыслью» синьора Стерлинга и моля Господа, чтобы подходящий момент подвернулся до конца дня. Он счел неприличным и невежливым потребовать подписания контракта за ужином в день приезда, однако кардинал Лагерфельд придерживался иного мнения, что стало ясно, когда он позвонил отцу Гвидо без четверти шесть утра и спросил, улажен ли вопрос.

– Я только приехал, ваше преосвященство, – залепетал отец Гвидо, нащупывая очки на прикроватной тумбочке.

– Мое терпение не бесконечно, – грозно произнес кардинал.

– Да-да, я понимаю, – сказал отец Гвидо, наконец разглядев цифры на часах. – Но видите ли, в доме полно гостей, причем многие совместно с синьором Стерлингом работают над важными и сложными научными проектами. Вдобавок из аэропорта я ехал в одной машине с двумя британскими учеными, один из которых оказался знаменитым врагом веры, сэром Уильямом Мурхедом, автором труда «Почему великое смешно», что меня очень взволновало и…

– А, этот! – фыркнул кардинал. – Если бы Индекс запрещенных книг не упразднили, то Святая Конгрегация Индекса наверняка поместила бы в него это кощунственное сочинение, но увы, эпидемия лжи, разъедающей умы верующих, вырвалась из-под контроля. К несчастью, прошли времена, когда можно было приказать, чтобы сэра Уильяма Мурхеда сожгли на костре на Кампо-деи-Фиори, после того как ему придержат язык.

– Да, прошли, – повторил отец Гвидо, но без ностальгии, льнувшей к связкам кардинала, как бедные сиротки. – А еще, – продолжил он, намереваясь завершить свой рассказ о душевной травме, полученной в поездке из аэропорта, – второй пассажир заявил, что пытается сотворить жизнь в пробирке или в каком-то компьютере, я не совсем понял, но без углерода, что, как я полагаю, благоприятно для окружающей среды, но в его отношении мне почудилось нечто кощунственное и донельзя дерзкое.

– Ох, к чему все это приведет?! – вздохнул кардинал. – Даже светская литература раз за разом предупреждает нас о грехе человеческой гордыни, будь то мифология с ее историями об Икаре и Прометее или романы об этих ужасных докторах, Фаусте и Франкенштейне, с их кощунственной жаждой неподконтрольной власти и запретного знания.

– Вы такой начитанный, ваше преосвященство, – сказал отец Гвидо, пытаясь усмирить вулканический гнев своего начальника.

– Но вам-то они наверняка известны! – воскликнул кардинал, демонстрируя необыкновенную гибкость своего недовольства.

– Мои родители призывали меня отвратить взор от светской литературы и читать только Слово Божие и, разумеется, труды именитых богословов, таких как ваше преосвященство.

– Весьма похвально, – сказал Лагерфельд. – Хорошо вам, выходцам из народа. Я даже не представляю, насколько в моей жизни было бы меньше хлопот, если бы не пришлось знакомиться с величайшими достижениями цивилизации в области философии и литературы, искусства и науки, богословия и инженерной мысли…

– Ну, жизнь у всех хлопотная, даже у тех, кто не обладает вашим необъятным интеллектом, – с чувством произнес отец Гвидо.

– Да, конечно, – пробормотал Лагерфельд. – Итак, отец Гвидо, ваш священный долг – извлечь знания, которыми Господь наградил фра Доменико, из этого noeud de vipères, куда они из-за вас угодили. И не подведите меня! Завтра, перед утренней мессой, вы должны позвонить мне с благими вестями.

– Но жертва Отца нашего…

– Болван! Не смейте читать мне лекции о том, что такое месса, – рявкнул Лагерфельд. – Я хотел оградить вас от последствий вашего преступления, но вы не оставили мне иного выбора. Мне придется раскрыть вам строжайший секрет: ватиканские лаборатории разрабатывают проект виртуальной реальности под кодовым названием «Терновый венец», весьма сходный с разработками «Гениальной мысли». Для молодого поколения, увлеченного виртуальными мирами, мы собирались предложить пакет «Путь скорби», традиционные четырнадцать стояний крестного пути, но после обсуждения в верхах и с благословения самого его святейшества было решено в виде исключения добавить в платиновый пакет «Тернового венца» пятнадцатое стояние, собственно воскресение, что отвергается некоторыми консервативными кругами. Мы собирались просканировать мозг фра Доменико, чтобы дать пастве возможность полностью ощутить все то, что чувствовал Господь при воскресении, и, возможно, даже экстаз Его воссоединения с Отцом Небесным.

У отца Гвидо от раскаяния закружилась голова.

– Что я наделал!

– Вы нанесли нам непоправимый ущерб, – заявил Лагерфельд, не в силах устоять перед искушением сорвать еще один ноготь у жертвы, прежде чем предложить ей сигаретку. – Однако же выразить ваше раскаяние вы сможете не просто заручившись подписью на контракте, но и выведав, как именно работает эта так называемая «Гениальная мысль». Ватиканские лаборатории столкнулись с непредвиденными техническими трудностями. Они успешно просканировали священников, медитировавших на каждом из стояний крестного пути, за исключением пятнадцатого. И все из-за вас. Вообразите потрясение и в то же время глубочайшее удовлетворение, когда Его осуждают на смерть; нежность и печаль Его встречи с Пресвятой Матерью; унижения падений, когда Он, ради нашего спасения, берет на себя падение Адама; облегчение и чувство взаимной поддержки, когда Он позволяет Симону Киринеянину помочь Ему нести крест… Надеюсь, родители заставили вас выучить последовательность стояний. Особый интерес у меня вызывает одиннадцатое…

– Распятие, – сказал аббат.

– Браво, отец Гвидо! – воскликнул Лагерфельд. – Вы слышали о распятии. Что ж, вам как профессионалу должно быть известно, что наши мексиканские и филиппинские братья проявляют больший энтузиазм и в светлый праздник Пасхи распинают себя на крестах. Когда-то я сомневался, следует ли толковать Страсти Господни так буквально. В конце концов, именно искупительная сила страданий Господних требует веры; наши собственные страдания и без того ощутимы и вполне очевидны. Поэтому я решил убедиться в этом собственными глазами и, должен сказать, воистину вдохновился, глядя на то, как с юношей срывают одежды, подвергают унижениям и распинают на крестах в лучших традициях трактата «О подражании Христу». Мое внимание привлек один из этих истовых юношей – Игнасио Гомес, тогда ему было четырнадцать, и с тех пор его распинают из года в год, а его ладони и ступни остаются неповрежденными.

– Это чудо, – сказал отец Гвидо.

– Чудо это или нет, определяет конгрегация по канонизации святых, – возразил кардинал, – а не глупец, которого облапошил американский бизнесмен.

Уже не в первый раз, вопреки смиренному обету послушания, отец Гвидо ощутил гнетущее подозрение, что кардинал – изверг, которому нравится причинять боль другим.

– Ваш путь к искуплению очевиден, – продолжил Лагерфельд. – Вы не просто заставите синьора Стерлинга подписать контракт, но и конфискуете личный компьютер синьора Прокоша, чтобы к завтрашнему вечеру доставить его к Святому престолу, где наши инженеры выяснят, какой алгоритм используется в «Гениальной мысли».

– Но, ваше преосвященство, это же воровство! – сказал отец Гвидо.

– Воровство не воровство, когда собственность возвращают законному владельцу, – возразил кардинал.

– Я, конечно, не философ, как ваше преосвященство, но компьютер синьора Прокоша – его личная собственность.

– Компьютер прекратил быть личной собственностью, как только в него с помощью служителя Церкви попала томограмма мозга фра Доменико.

– Но…

– Вам что, необходимо напомнить, что я – кардинал, а вы – аббат? И к тому же вы – францисканец, а я – иезуит, – заявил Лагерфельд. – Следовательно, вам со мной спорить мало того что не положено, так еще и бесполезно.

На этом разговор завершился. Отец Гвидо был слишком измучен и взволнован, чтобы снова уснуть. Он лежал в постели, пытаясь справиться с напором внешних и внутренних раздражителей. Он испытывал не только богохульственное презрение к кардиналу, но и, опять же вопреки своим монашеским обетам, невероятное удовольствие от окружающей его обстановки. К примеру, кровать определенно напоминала барочное изображение ангельских облаков. В сравнении с ней скромная монастырская койка выглядела ложем гвоздей, на котором хвастливый йог выражает свое презрение обстоятельствам. Однако же во всем этом скрывалось нечто больше: все в особняке дышало красотой, он был не трофеем вульгарного плутократа, а настоящим чудом. Синьорина Джейд объяснила, что в интерьерах использованы работы художников и скульпторов, которые в то или иное время жили в Антибе или не дальше сотни километров от него.

– Мы – локаворы искусства, – сказала она.

Отец Гвидо ответил на это неясное выражение вежливой улыбкой.

Они стояли перед декупажем мсье Анри Матисса, который тремя простыми цветами передавал радость солнца, моря и листвы. В саду изящная, строго выверенная кинетическая скульптура Александра Колдера, тоже простых оттенков, раскачивалась под легким ветерком, который после вялого полудня привел ее в движение, и она словно бы ожила в круговом полете своих частей. В холле висела большая картина мсье Жоржа Брака – белая птица, как две пересеченные буквы «С», летела по сизому небу; а в спальне отца Гвидо был целый музей картин Поля Синьяка, художника, который, согласно синьорине Джейд, в начале прошлого века часто приезжал на лето в знаменитый порт Сен-Тропе. На стенах ярко блестели синие, оранжевые, розовые и бледно-зеленые деревья, лодки и заливы, напоминая отцу Гвидо, что его собственная вера берет начало в любви к природе, а не в зашифрованных аллегориях, пугающих мученичествах и излюбленных притчах в огромной, но несколько монотонной коллекции живописи, собранной Церковью за несколько веков.

Несколько оправившись от утреннего рейда кардинала, отец Гвидо встал и начал готовиться к новому дню. Он распахнул шторы и увидел, что на лужайке под окнами синьорина Надия из оздоровительной команды «Яркого солнца» – когда отец Гвидо приехал из аэропорта, она радушно приветствовала его и тут же весьма шокирующе предложила записать на массаж – проводит занятия по йоге. Посреди лужайки человек шесть гостей, стоя на четвереньках, выгибали спины, а потом припадали к земле, принимая позу, от которой отцу Гвидо невольно захотелось отвести глаза, но, как оказалось, он смотрел на них ласково и печально, сожалея о том, что его приучили умерщвлять плоть, а не наслаждаться ею, думать о мире ином, а не о бренном существовании. Возможно, он ошибался, но ему представлялось более нормальным и здравым поведение этих молодых людей, которые, в отличие от юного протеже кардинала, не торопились взойти на крест, или отсечь себе грудь, или приторочить себя ремнями к горящему колесу, или привязать себя к столбу, чтобы стать мишенью для стрел.

За обедом отец Гвидо, вместо того чтобы, как обычно, накрыть бокал ладонью, позволил, чтобы бокал наполнили багряным вином. Соседом отца Гвидо был дружелюбный француз, специалист по керамике.

– Мои предки родом из Сиана, где обнаружили Терракотовую армию. По-моему, именно это вдохновило меня на создание керамической брони. Вы, mon père, защищаете души, а я защищаю плоть. – Марсель поднял бокал, легонько чокнулся с отцом Гвидо и провозгласил: – За защиту беззащитных!

– Великолепный тост, – сказал отец Гвидо. – И великолепное вино, – добавил он, отпив глоток.

– Унико, – пояснил Марсель. – Лучшее испанское вино. А посуда тоже сделана испанцем, Пабло Пикассо.

– Пикассо, – повторил отец Гвидо, разглядывая пузатые кувшины-совы на столе и корриду на арене его собственной тарелки, а когда подали еду, танцующие фигуры коз с тяжелым выменем, безмятежные женские лица и мужские профили, как изображения на древнегреческих монетах, постепенно проступавшие из-под стручковой фасоли, гранатов, брынзы, ростбифа и жареной рыбы на блюдах.

Неужели он впадает в эпикурейство? Не грешно ли наслаждаться в окружении этой жизнеутверждающей керамики, в этом роскошном саду, где сквозь парящий мобиль Колдера сверкает море, а по бокалам разливают великолепное вино, будто гостям на свадебном пиру в Кане Галилейской. Да, это не месса, но внезапно он ощутил, что все вино священно; строго говоря, если что и священно, то, наверное, все. Неужели он впадает в пантеизм? А какая разница? Это все из-за Лагерфельда, кардинала, который велел изготовить специальный крестообразный томограф, чтобы следить, как вспыхивают сигналы в мозгу бедняги Игнасио, которому вколачивают гвозди в ладони и ступни; из-за того самого кардинала, который приказал ему украсть чужое.

Марсель объяснил, что Пикассо, склоняясь к коммунистическому мировоззрению, начал массовое производство керамики в городке Валлорис на Лазурном Берегу, чтобы его творениями могли наслаждаться и простые люди.

– Коммунизм – это практическое христианство, – сказал Марсель.

– Да, пожалуй, – согласился отец Гвидо, более или менее готовый принять любую ересь. – За коммунизм!

Он снова чокнулся с Марселем и выпил еще отменного испанского вина.

Марсель показал ему фотографии керамической брони и объяснил, что ее дизайн основан на змеиной чешуе.

Отец Гвидо задумался, почему именно змею сделали эмблемой вечного зла. Ведь змеи тоже твари Божии.

– За змей! – воскликнул он.

После этого тоста он больше ничего не помнил.

Проснулся отец Гвидо в совершеннейшей растерянности. Он так редко покидал монастырь, что абсолютно не мог представить себя где-то еще. Уже стемнело, но за окнами разливалось зеленое мерцание и призрачный громкий голос медленно отсчитывал по-немецки: «Funf… Sechs… Sieben… Acht».

На миг отцу Гвидо почудилось, что к нему обращается кардинал Лагерфельд, отсчитывая секунды перед взрывом или еще какой-нибудь ужасной карой, которая вот-вот обрушится на него и на остальных гостей. Потом он вспомнил, что приехал на юг Франции, в гости к синьору Стерлингу, и на него внезапно нахлынул стыд. Воспоминания о том, что случилось после обеда, были смутными, но пронзительными, будто клинки, сверкавшие в тумане. Неужели синьорина Надия действительно уговорила его после наивкуснейшего обеда пойти в спа на массаж? Сердце отца Гвидо сжалось при невнятном воспоминании о процедуре при свечах, о напряженных мышцах, которые синьорина Надия умело разминала сильными ладонями, и о теплых слезах, струившихся из глаз и скатывавшихся по носу сквозь отверстие в массажном столе на лепестки лотоса в оловянной чаше. После того как отец Гвидо оделся, синьорина Надия стала объяснять, как избавиться от проблем с осанкой, расправила ему согбенные плечи и осторожно притронулась к его пояснице и макушке, отчего ему показалось, что он становится выше, хотя на самом деле он был невысокого роста. В тот миг все его сокровенные помыслы превратились в ощущения, будто его тело было канатом, протянутым из центра Земли в бесконечность космоса, по которому разум без малейшего усилия возносится в небеса.

А дальше в памяти отца Гвидо зиял провал. Наверное, он как-то вернулся к себе в спальню и отключился. Он по-прежнему был одет и, очевидно, пропускал какую-то важную лекцию, устроенную радушным хозяином особняка. Ох, как неприлично! Надо как можно скорее присоединиться к остальным гостям. Он торопливо вышел из спальни и по широкой дуге лестницы спустился в холл. Отец Гвидо остро ощущал свою вину, а вдобавок ему очень хотелось пить, но, к счастью, у подножья лестницы стояли два официанта: один с подносом шампанского, которое отец Гвидо пить не собирался, а второй – с бокалами холодного лимонада. Аббат улыбнулся официанту, взял бокал холодной желтой жидкости и жадно опустошил.

– Простите, жажда замучила, – сказал он, возвращая пустой бокал на поднос.

– Возьмите еще, – предложил официант.

– Спасибо, с удовольствием. Очень освежает, – сказал отец Гвидо, взял второй бокал и направился к двойной лестнице, ведущей в сад с веранды в дальнем конце холла.

Он приблизился к расходящимся ступеням; музыка стала громче, в сотне метров от особняка показался огромный экран, на котором сияли вихляющие зеленые цифры. На фоне экрана вырисовывались четыре силуэта: люди в черных костюмах, перечеркнутых полосами света, стояли за резко очерченными пультами и аккуратными, легкими движениями управляли какими-то невидимыми инструментами. Отец Гвидо, будто зачарованный, спустился по ступеням, не понимая, попал он на концерт или на какую-то научную презентацию о робототехнологическом будущем, подготовленную синьором Стерлингом и его коллегами для ничего не подозревающих гостей. Внезапно на экране появилось слово «COMPUTERWORLD». Наверное, название товара. Затем потянулась цепочка огромных букв, и пророческий получеловеческий, полусинтезированный голос начал складывать их в слова: «ИНТЕРПОЛ – ДОЙЧЕ БАНК – ФБР – СКОТЛАНД-ЯРД – ЦРУ – КГБ – КОНТРОЛЬНЫЕ ДАННЫЕ – ПАМЯТЬ – КОММУНИКАЦИЯ – ВРЕМЯ – МЕДИЦИНА – РАЗВЛЕЧЕНИЯ». Очевидно, товар предназначался для влиятельных потребителей и обладал широкой сферой применения, но отца Гвидо больше поразило яркое многоцветье беспорядочных узоров, плясавших по экрану в такт то фоновому ритму музыки, то долгим вздохам и печальному эху, протяжно трепещущему над лихорадочными басами. Отец Гвидо осушил второй бокал лимонада и с изумлением уставился на экран. Зрелище напоминало постоянно меняющуюся картинку, складывающуюся из витражных стекляшек в калейдоскопе, который мама подарила ему в день, когда ему исполнилось шесть лет.

– Дьявольская какофония! – выкрикнул ему на ухо знакомый голос сэра Уильяма Мурхеда. – Уж в этом-то вы со мной согласитесь.

– Похоже на витражи, – зачарованно произнес аббат. – Разумеется, осовремененные, для нынешней молодежи.

– Эти фрицы уже почти полвека прикидываются роботами. Не современность, а ретро-футуризм, – презрительно заявил Мурхед. – На их творчество больше повлияли советские плакаты, медицинская аппаратура и музыкальный визуализатор, чем розеточное окно Амьенского собора.

Отец Гвидо не понимал, что не нравится Мурхеду, но распознал тон человека, который привык доказывать, что во всем прав. Хотя его преосвященство хотел предать Мурхеда анафеме, отец Гвидо в глубине души считал, что эти два догматичных, желчных человека на самом деле духовные близнецы. По правде говоря, сейчас ему было все равно, что именно думает каждый из них; он просто наслаждался праздником и радовался, что принимает в нем участие. Телевизор он смотрел только на Пасху, когда передавали благословение папы, а еще, поддавшись уговорам монахов помоложе, чемпионат мира по футболу 2006 года, когда Италия вышла в финал. Сейчас он изумленно глядел, как на экране белый космический корабль приближается к заснеженному полю перед большим административным зданием. Когда корабль приземлился, музыка смолкла и зазвучали аплодисменты, свист и одобрительные восклицания. Сцена погрузилась вo мрак, но вскоре многообещающая темнота снова породила мелодию. Гости восторженно завопили, и на сцене вспыхнул свет.

Внезапно перед двумя стариками появилась синьорина Джейд в коротком красном платье; ее длинные черные волосы, собранные в высокий пучок, скрепляла прелестная палочка из слоновой кости, украшенная красными и черными пиктограммами.

– Ну, что вы застыли? Это же классика, танцуют все!

Она вместе с музыкантами пропела первые строки песни:

– Ни одно из возможных определений танца… – начал Мурхед, но отец Гвидо не услышал окончания, потому что Джейд схватила его за руку и поволокла за собой к сцене.

На краю толпы Джейд выпустила ладонь Гвидо и начала безумную пляску, раскачиваясь всем телом из стороны в сторону и поводя руками в воздухе, а потом, плавно изогнувшись, наклонилась к отцу Гвидо, поднесла руку к голове, вырвала палочку из узла волос, словно чеку гранаты, и замахала высвобожденной гривой в миллиметрах от внушительного живота аббата. Бедняга едва не упал в обморок, а Джейд резко откинулась назад и, все так же изгибаясь по-змеиному, выставила вперед свой живот и запрокинула голову так, что пряди волос ниспадали до самой лужайки за спиной.

О мадонна, подумал отец Гвидо, нервно дергая локтями туда-сюда и стараясь, чтобы старые колени тоже двигались в такт. Потом Джейд резко сменила танцевальный стиль, прыжком оказавшись бок о бок с аббатом, и стала изображать примитивного киборга, так что неуклюжие и скованные движения отца Гвидо как будто прекрасно дополняли музыку.

– Так держать, Гвидо! – крикнула Джейд. – Сплав менша и машины! Ура!

Копируя старого аббата, она дергано затопталась на месте и, повторяя его движения, постепенно заставила его усложнить их. Когда песня закончилась, Джейд наклонилась и поцеловала его в щеку:

– Спасибо, святой отец. Мне очень понравилось. Вы отлично танцуете. – Она шаловливо толкнула его бедром, а потом ушла, лавируя между пиний, пальм и приглашенных, на ходу снова собирая волосы в пучок и закалывая его палочкой.

У ошеломленного Гвидо бешено колотилось сердце, а по лицу ручьями стекал пот. Старый аббат словно бы влюбился. Происходящее приводило его в замешательство.

– Выпьете еще «маргариту», сэр? – спросил официант.

– Да-да, благодарю вас, после танцев очень освежает, – признался отец Гвидо, беря очередной бокал великолепного лимонада.

– Охренительно, – сказал синьор Джон Макдональд, молодой шотландец, с которым отец Гвидо ехал из аэропорта. – Kraftwerk! Охренительно. Впечатляет, жуть как впечатляет. А еще просто вынос мозга, вообще на другой уровень. Их визуальный ряд до ужаса напоминает симуляции, создаваемые моей программой моделирования неорганической жизни.

– Может быть, это знак, указывающий на более глубокие связи, – сказал отец Гвидо, не понимая, о чем говорит шотландец, но желая его поддержать.

– Вот именно! Я так и подумал, – сказал Джон. – Если б я был еще бóльшим параноиком – надо сказать, я и так охренительный параноик, – то решил бы, что Kraftwerk хакнул мой компьютерный мир. Ну, понимаете? Но я сейчас закинулся экстази и воспринимаю все это как два аспекта высшего разума, потому что в гениальных головах возникают одни и те же гениальные мысли. Вы как раз об этом и сказали. Кстати, вот, не желаете ли? – спросил он, протягивая отцу Гвидо оранжевую ромбовидную таблетку. – Вот он, настоящий экстаз.

– Да-да, мне это знакомо, – сказал аббат.

– Правда? – удивился Джон. – Рад слышать. Я и не знал, что вам это не запрещено. Я вообще плохо разбираюсь в религиозных заповедях. – Он неожиданно обнял отца Гвидо. – У вас, наверное, есть свои заначки, но это чистейший продукт. – Он бросил оранжевую таблетку в бокал аббата и подмигнул.

– Но у меня не болит голова, – сказал отец Гвидо.

Джон почему-то решил, что это очень смешное замечание, и хохотал до тех пор, пока не зазвучала новая песня.

– Охренеть! – выкрикнул он, хватаясь за голову. – «Радиоактивность»! Обожаю эту вещь!

Он хлопнул отца Гвидо по спине, еще раз обнял его и, вытянув руки, углубился в толпу.

Синтезированный бас-профундо медленно выдохнул слово «Радиоактивность», и звук затрепетал в воздухе. На экране палец выстукивал морзянку, устанавливая лихорадочный пульс под глубокими гулкими слогами. Вскоре на экране одно за другим вспыхнули огромные слова, произносимые голосом робота: «ЧЕРНОБЫЛЬ. ХАРРИСБУРГ. СЕЛЛАФИЛД. ХИРОСИМА». Красно-желтый символ радиационной опасности провалился в красно-желтый туннель. «STOP RADIOACTIVITY».

Отец Гвидо, неспешно потягивая лимонад, двинулся по пологому склону к сцене. Все были так дружелюбны. Он влюбился в синьорину Джейд и, по правде сказать, был совсем неравнодушен к прелестной синьорине Надии, с ее талантом целительницы. Юный шотландец был на удивление любвеобилен, и, хотя отцу Гвидо совсем не нужен был его аспирин, его предложение свидетельствовало о потрясающей щедрости. Аббат подошел поближе к сцене и замер, увидев двух танцующих женщин. Одна, блондинка, была очаровательной подружкой синьора Стерлинга, а со второй отца Гвидо еще не познакомили; обе, явно связанные близкими дружескими отношениями, подпевали хором и преображали слова в движения.

Они в притворном испуге огляделись по сторонам, указали друг на друга и нашли защиту в своих объятьях.

Эту строку они пропели, держа друг друга за плечи. Казалось, слова доставляют им какое-то особенное удовольствие, но вот они уже без улыбки отпрянули, широко раскрыли глаза и прижали ладони к щекам, продолжая:

– Привет, святой отец! – Сол Прокош подошел к Гвидо сзади и приобнял его за плечи. – Их невозможно не любить, правда?

– Да, – ответил Гвидо. – Я воистину их всех люблю.

– Лучшая вечеринка на свете!

– Да-да, конечно, – сказал Гвидо, чувствуя, что предает фра Манфреди, чей прошлогодний день рождения праздновали в монастырском огороде и потом неделями только об этом и говорили. – Синьор Сол, я хотел обсудить с вами один деликатный вопрос…

– Дать вам номер моего проктолога в Лос-Анджелесе?

– Простите, – смутился аббат, – я не понимаю…

– Шучу, шучу, – улыбнулся Сол. – Давай, Гвидо, признавайся, что у тебя на уме.

– По просьбе курии, – наугад начал отец Гвидо, – мне необходимо обсудить с вами участие в прибылях от скана мозга фра Доменико.

– Ну, строго говоря, информация принадлежит нам, – сказал Сол, – потому что, прежде чем мы просканировали фра Доменико, вы подписали некий документ, без которого никто не стал бы ничего сканировать, но мы надеялись заручиться одобрением его святейшества – ну, чтобы нас не обвинили в похищении реликвий, понятно? – поэтому, разумеется, можно обсудить участие в прибылях на этой основе. В понедельник я привлеку наших юристов, они все рассмотрят, так что, без лишних слов, мы готовы к сотрудничеству.

– Чудесно! Слава Господу! – вскричал отец Гвидо. – Вы сняли камень у меня с души.

– Не волнуйтесь, – успокоил его Сол. – Отдыхайте, развлекайтесь.

– Да-да! – закивал отец Гвидо. – Спасибо. Великолепная вечеринка. У меня просто нет слов.

Экран пересекали вертикальные разноцветные полосы. Синтезаторы исполняли замысловатую негромкую мелодию.

Отец Гвидо почувствовал, как сияние каждого цвета вливается в его тело. Витражные окна придумали, чтобы превратить соборы в подобие рая, но сейчас аббат был под открытым небом, пронизанным светом, в соборе природы: весь мир стал раем, музыканты были ангелами, переодетыми в роботов, чтобы не выделяться в современном мире; сердце отца Гвидо и каждая клеточка его тела стали розеточными окнами, через которые струился свет вечности и которые в то же время излучали свет вечности. Свет был везде и повсюду, а не просто лучом прожектора, изливающегося из невообразимой дали.

– Это город света, – прошептал отец Гвидо. – Вот что я видел в калейдоскопе.

Такой огромный газон, думал Фрэнсис, и такая сильная подсветка сбивают с толку ночных бабочек и летучих мышей. Было очень рано, никто из гостей еще не проснулся, но все следы вечеринки уже устранили. Фрэнсис обещал Хантеру осмотреть территорию «Яркого солнца», чтобы дать совет, как улучшить биологическое разнообразие поместья. Для начала надо перепахать газон. В это время года в поле, засаженном смешанными травами, в которых прокошены тропинки, полным-полно диких цветов и маков. Поместье Хантера занимает девять акров земли – очень много, учитывая, где оно расположено, но очень мало с точки зрения возрождения дикой природы. Проблема этой части средиземноморского ландшафта заключалась в его сухости и большом количестве кустарника, покрывающего горные склоны в нескольких милях от безумно популярной прибрежной полосы, что создавало угрозу пожаров в этой хрупкой природной зоне, а отсутствие животных, как диких, так и домашних, лишь увеличивало эту угрозу, поскольку никто не прореживал груды палой листвы, сосновых шишек и сухостоя, поэтому огонь бушевал здесь яростно и жарко, уничтожая все живое на своем пути. За последние сто лет количество засохших деревьев и кустов увеличилось втрое, а после каждого лесного пожара дожди вымывали почву, что мешало восстанавливаться сосновым борам и дубовым чащам.

В относительно скромном масштабе «Яркого солнца» можно было применить простые меры, а добиться многого. Территорию поместья окружали и разделяли стены, которые можно превратить в каменные ограды, если избавиться от бетона и оставить среди камней трещины и выемки для ящериц, саламандр и лишайников. Хантер мог бы присоединиться к «средиземноморскому ковчегу», создав тенистый пруд для лягушек. Третья часть земноводных в регионе считалась редкими видами, а в мировом масштабе земноводные как класс были под угрозой исчезновения из-за хитридиомикоза, неизлечимого грибкового заболевания. Чтобы пруд не стал рассадником комаров, в нем следовало развести рыб, которые поедают личинок комаров; головастики будут питаться ряской и донными водорослями, на поверхности пруда будут покачиваться кувшинки, на листах которых будут отдыхать взрослые лягушки, и ручеек из пруда побежит в сад, орошая деревья с плодами, выращенными без химикатов, для самого Хантера, а также для пчел, и ос, и гусениц, и птиц. Земноводные очень чувствительны к химическому составу воды, поэтому вершину холма необходимо засадить оливами и установить среди них цистерны для сбора дождевой воды в зимние месяцы, чтобы орошать ею землю летом. В дальнем конце сада можно разместить дупляные ульи, не для сбора меда, а для опыления и поддержки пчел. Клумбы ярких капризных цветов, требующих обильного полива и удобрений, следует заменить лавандой и, возможно, убедить Хантера посадить небольшую дубовую рощу. Дубы поддерживают свыше трех сотен других видов, гораздо больше, чем пальмы и пинии, растущие сейчас в поместье. Да, дубовую рощу, сразу же за садом, среди ульев диких пчел и нового огорода, где будет расти розмарин, тимьян, базилик, шалфей и лимонная мята.

В последнем, вытянутом треугольнике владений Хантера стоял шестиугольный беленый павильон с арочными окнами, обрамленными бледно-оранжевым мрамором, и с аркой входа, обращенной к морю. От павильона по саду камней змеились две дорожки, убегая к самой кромке воды, откуда ступени вели к укромной частной пристани, которую не было видно из особняка. Вокруг павильона сейчас ничего не росло, но хорошо бы окружить его вьющимися побегами кампсиса с оранжевыми соцветиями или вечнозеленым плющом с темными ягодами, которые зимой и ранней весной будут склевывать птицы; или ползучей жимолостью, заросли которой так любят изумительные ночные бабочки-бражники. В дальнем конце сада камней неплохо было бы посадить две или три липы с их дремотным цветом, чтобы создать на границе участка тенистое место, где можно отдохнуть.

Фрэнсис разглядывал павильон, представляя себе всевозможные вьющиеся и ползучие растения, и заметил в арке входа отца Гвидо, любовавшегося рассветным морем. Наконец аббат, погруженный в размышления, сделал неуверенный шаг вперед.

– Доброе утро! – поздоровался Фрэнсис из сада камней.

– Ah, buongiorno! – ответил отец Гвидо. – Какая красота! Все так прекрасно, правда?

– Да, – сказал Фрэнсис, с улыбкой подходя к павильону. – Вы так рано проснулись.

– Я всю ночь не ложился, – сказал отец Гвидо. – Меня так взволновала вечеринка, доброта гостей и концерт, что, когда я собрался уходить, уже рассветало, и меня зачаровало восходящее солнце. Так я здесь и просидел. – Аббат указал на скамью в павильоне.

– Вы позволите? – спросил Фрэнсис.

– Да, конечно, – ответил отец Гвидо, обрадованный тем, что ему представилась возможность вернуться на излюбленное место. – Давайте посидим и посмотрим на море через арку. Почему-то панорама выглядит еще прекрасней, когда она… – Он запнулся, подыскивая нужное слово.

– Обрамлена? – подсказал Фрэнсис.

– Совершенно верно. Как картина. Края ограничивают панораму, и она превращается в картину.

– Да, точно, – кивнул Фрэнсис.

– Так что это вы рано проснулись.

– Да, вы правы. Видите ли, я натуралист. Хантер попросил меня осмотреть территорию поместья и посоветовать, как лучше разнообразить его растительный и животный мир.

– О, великолепное начинание! – воскликнул отец Гвидо. – Я францисканец, и мы любим все формы жизни и все аспекты творения.

– В таком случае вы поможете мне что-нибудь придумать, – сказал Фрэнсис. – Сол упоминал, что ваш монастырь стоит в лесах, а вокруг него разбит прекрасный сад.

– Да-да, там очень красиво, – кивнул отец Гвидо. – Я, на свое счастье, всю жизнь провел в провинции Перуджа, но в последнее время там все как-то стихло. Весной тише поют птицы, летом тише стрекочут цикады. В детстве я часто бегал в чащу любоваться светлячками, но теперь в лесах темно. Матушка предупреждала меня остерегаться cinghiale… как это по-вашему?

– Диких кабанов.

– Да-да. А сейчас их даже не встретишь. Леса…

– Обеднели? – подсказал Фрэнсис.

– Вот именно. Вместо оркестра остался один клавесин, да и тот старый, если так можно выразиться, с поломанными клавишами.

– Девяносто три процента биомассы всех птиц и млекопитающих Земли составляют люди и домашний скот, – сказал Фрэнсис. – В дикой природе обитает всего семь процентов живых существ.

– Не может быть! – удивился отец Гвидо.

– Да, к сожалению, в нынешних условиях дикую природу уничтожают.

– Невероятно! – Отец Гвидо снял очки и утер глаза рукавом. – Простите, я сегодня расчувствовался. Но как помочь природе?

– Помочь природе может любой, – сказал Фрэнсис. – Засадите клумбы семенами, а не рассадой, удобренной пестицидами, верните зубров в Карпатские горы, дайте отдохнуть морям и океанам, прекратите истреблять дельфинов и морских черепах, которые тонут, путаясь в рыболовных сетях, повесьте кормушки для птиц; а до обеда мы с вами придумаем, как возродить этот парк. Распределение видов не фиксировано, а постоянно меняется из-за местных миграций и вымираний. Если не принимать во внимание вымирание, то природа отдельно взятой местности циклична, как калейдоскоп, в котором сменяются кусочки стекла.

– Ah, si! – вздохнул отец Гвидо. – Да-да, ночью мне было видение… – Он взял Фрэнсиса за руку, но так и не смог ничего сказать; морщинистое невинное лицо попеременно выражало то изумление, то непонимание. – Простите, у меня нет слов…