В течение всего Средневековья художественное наследие предхристианства дополняло византийское влияние, придавая русской культуре редкое своеобразие. Отказ от «праотеческой старины» начался после того, как московские государи вслед за Иваном III осознали себя преемниками Византии. Созидателям «третьего Рима» её великое прошлое казалось единственной надёжной опорой. Облик империи стремились воспроизвести в пышном величии царского двора, в церковном и общественном устройстве. Щедро поддерживали православные Патриаршества, влачившие жалкое существование в недрах Османской империи. Во имя православного единомыслия к «учёным грекам» обращались для решения важнейших духовных вопросов. Однако бывшие византийцы сильно изменились после Флорентийской унии и падения Константинополя. Патриархи назначались и свергались турками, духовенство квартала Фанар погрязало в симонии и торговле поддельными святынями. Очень немногие и лишь на католическом Западе получали богословское образование, которое всецело зависело от Рима. При этом перед народами бывшей Византии греки продолжали настаивать на своей церковной непогрешимости.

В 1547 году, при венчании на царство, Иван IV был провозглашён «царём всея Росии» (написание с удвоенным – с- возникло в середине XVII века). Впервые русское государство приняло иноземное название Prnoia, давно существовавшее в Византии для наименования Руси. Спустя несколько лет в Москве, исходя из «единства с греками», был подвергнут сомнению восходящий к древности и краеугольный для русской духовности отказ от изображения незримого Божества. На соборном обсуждении в январе 1554 года посольский дьяк Иван Висковатый выступил против икон, написанных в 1547 году в кремлёвском Благовещенском соборе с нарушением древних правил: «Не подобает невидимого Божества и бесплотных воображати, /…/ не подобает почитати образа паче истины». Псковские мастера, создавшие росписи, ссылались на «греческие образцы». Митрополит Московский Макарий поддержал иконописцев и одобрил изображение Бога-Отца в виде «Ветхого денми» старца, упомянутого в Книге пророка Даниила: «В нашей земле русьской /…/ живописцы невидимого Божества по существу не описуют, а пишут и воображают по пророческому видению и по древним образцам греческим».

Л.А. Успенский пояснял: «Для митрополита изображение Бога по пророческим видениям имеет ту же силу свидетельства, что и образ воплощения; он не делает между ними разницы». Это было верно лишь отчасти. Вряд ли глава Русской церкви не видел различия между строго словесным описанием видения, на котором настаивал Висковатый, и иконным изображением Бога-Отца. В подтверждение своей правоты первоиерарх приводил лишь «древние образцы греческие». Высокопоставленный дьяк, посмевший усомниться в приемлемости таких образцов и ссылавшийся только на первоисточники («Деяния Вселенских соборов») был осуждён, по сути, за непослушание и, возможно, по подозрению в сочувствии ереси жидовствующих, отвергавших иконы. Перенятое от греков безграничное иконотворение было утверждено на Руси силой. И это насилие предвещало глубокие духовные нестроения. Религию Слова начало теснить почитание «овеществлённого в красках» Образа, считавшегося более понятным и «назидательным» для простонародья.

В Средневековой Руси, следуя евангельской истине «в начале бЪ Слово…», Книгу не противопоставляли Иконе. Висковатый, настаивая на первичности «пророческих глаголов», пытался убедить своих противников в том, что лишь Священное писание наполняет зримый образ духовным смыслом, а икона, в свою очередь, придаёт библейскому слову полноту воплощения. В символическом написании «Святой Троицы» Андреем Рублёвым непостижимое, «неслиянно-нераздельное» обрело прекрасный, но условный облик: он требовал благоговейного созерцания и молитвенного постижения.

Впоследствии, под влиянием «греческих образцов» стали появляться изображения Святой Троицы, в которых Святой Дух «в виде голубине» исходил «от Отца к Сыну» – от Бога-Саваофа ко Христу. Основой икон такого рода являлись «латинские» образы Бога-Отца, перенятые у греков, а от них перешедшие в Южную и Западную Русь. Вопреки прещениям Большого Московского собора 1666–1667 годов «Господа Саваофа образ впредь не писати», прежнее, смиренное благоговение перед «неосяжным и неисповедимым» было отвергнуто.

Всё незримое стало зримым. Средневековая иконосфера замкнулась сама в себе. Иконы заслонили недоступный даже умозрению лик Творца мира, вечности и бесконечности. В церковное искусство проникли изображения «нетварных небесных сил»: шестикрылых серафимов и многокрылатых херувимов с античными ликами. В церквях, словно ожившие варяжские болваны, появились столь ненавистные в Древней Руси деревянные, раскрашенные «под иконы» скульптурные изображения: «Христос в темнице», «Святой Никола Можайский», «Святая Параскева» и др. В послепетровские времена к ним добавились иконы с порхающими ангелами в виде розовощёких барочных путти. Иконопись приобрела вид театральных декораций, возвышенное стало вытесняться приземлённым, духовное – чувственным. Смысл таких изображений двоился, подлинное соединялось с искусственным, истинное казалось ложным.

В конце Средневековья надлом веры, оторванной от древних, византийских и русских истоков, привёл к жесточайшим потрясениям. Главными их виновниками явились вовсе не «греческие учителя», а правители Московской Руси. Стоглавый собор 1551 года, Церковный собор 1648 года, царские указы сурово, но тщетно осуждали «нечестивые» обряды крестьян, а затем и «невегласие» духовенства. Властям противостояло неколебимое обрядовое единомыслие, от которого никто не хотел отказываться. Молодой царь Алексей Романов, набожный, плохо образованный и неискушённый в государственных делах, возжелал силой выправить народную жизнь по монашеским образцам, а русское православие по новогреческим прописям. Его усилия поддержал честолюбивый и властный патриарх Никон. После присоединения в 1654 году запорожских казаков и Гетманщины к Московскому государству, царь посчитал, что настало время освобождать от ига иноверцев и собирать православные народы вокруг правоверной Руси. Ради этой цели он решил любой ценой устранить досадное препятствие: отличия Студийского богослужебного устава, принятого при Владимировом крещении, от сменившего его впоследствии в Византии Иерусалимского устава.

Попытки просвещённого церковного дипломата Арсения Суханова, изучившего архивы многих афонских монастырей, защитить равно-честность русских обрядов с новогреческими оказались напрасны. Не убедило московских правителей даже увещание Константинопольского патриарха Паисия: единство православия разрушается не различием обряда, а ересью. Одержимый властью и гордыней Никон, не внял голосу разума, предпочёл действовать жестоко и неумолимо. На Руси силой ввели троеперстие, внесли изменения в Символ веры, богослужебные тексты и молитвы, духовенство переоблачили в широкие греческие рясы и камилавки, перенятые у турок.

От царя и его ближайшего окружения исходили настроения, которые хорватский священник-униат Юрий Крижанич, находившийся в Москве в 1659–1661 годах, определил, как «чужебесие». Этим словом он именовал неистовую «любовь к чужим вещам и народам и чрезмерное /…/ доверие к чужеземцам», при котором «мы собственный образ жизни презираем, уничижаем, отвергаем». «Грекопоклонство» Алексея и Никона объяснялось желанием объединиться с «вселенским православием» и так возглавить половину Европы. Вряд ли они не знали об ответах Ивана Грозного ватиканскому послу Поссевино, предложившему Руси унию с Римом по греческому образцу и власть над православным миром: «/…/ знай, что мы веруем не в греков, а во Христа. Что же до Восточной империи, то Господня есть земля: кому захочет Бог, тому и отдаст ее. С меня довольно и своего государства /…/».

Спустя столетие царь и патриарх прельстились таким же предложением, но прозвучавшим из уст «учёных греков». Заворожённый призывами возродить в составе великой Руси священную Византию, Алексей доверился человеку, о котором ничего не знал, – Паисию Лигариду. В судьбе Русской церкви деятельность этого псевдомитрополита, отлучённого константинопольским патриархом за «папизм», оказалась поистине зловещей. Он посоветовал царю для борьбы со старообрядцами и властолюбивым Никоном созвать церковный Собор и пригласить на него восточных патриархов. Прибывшие в Москву Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский «из корыстного раболепства» и против всех церковных правил низвергли Никона в 1666 году. Затем патриарх Макарий проклял двоеперстие и объявил «еретиками» староверов, посмевших отвергнуть новогреческие обряды.

Наследники византийцев были искренно убеждены, что «получив христианство от греков, русские должны были бы всегда следовать их примеру и не уклоняться от греческих обычаев». Анафемы исправителей древнеправославной веры были приняты в 1667 году на Большом Московском соборе. Старообрядцы ссылались на Стоглав, утверждавший двоеперстие и другие обычаи Русской церкви, но под влиянием царя и негласным – Лигарида, Собор постановил, что эти статьи Стоглава были написаны «нерассудно, простотою и невежеством». Более того, иерархи, напуганные царской «грозой» и жестокими карами староверческого духовенства, призвали к церковным преследованиям «еретиков». Доказать неправо-славность старообрядцев было невозможно, однако в Соборе участвовал «тишайший царь» Алексей. Он и решил судьбу Русской церкви.

С. Д. Милорадович. Черный собор. Восстание Соловецкого монастыря против новопечатных книг в 1666 году. 1885 год

Патриарх Никон при всём своём грекофильстве не допустил бы Раскола. В январе 1657 года он примирился с близким другом Аввакума протопопом Иваном Нероновым, а в конце своего патриаршества, беседуя с ним о старых и новых обрядах, признал: «И те, и другие хорошие; всё равно, по каким хочешь, по тем и служишь». Ослеплённый призраком необъятной власти и монаршим «самопоклонением», царь Алексей был уверен, что расправы, казни и страх позволят сломить яростное сопротивление старообрядцев, подчинить их древнее «правоверие» новогреческой вере. Полубезумный самодержец не мог осмыслить происходящее. Его не останаливали ни потоки крови, ни толпы беженцев, ни костры из старинных икон и книг. Раскол произошёл у царя в голове…

С юности нещадно искоренявший народную безнравственность, а с нею «бесовские» обряды и скоморошьи забавы, самодержец всея Руси стал искать забвения в «потешных комедиях» лютеранского пастора Грегори и в придворных пирах: «В 1674 году 21 октября было у государя вечернее кушанье в потешных хоромах, ели бояре все без мест, думные дьяки и духовник. После кушанья изволил себя тешить всякими играми, играл в органы немчин, и в сурну, и в трубы трубили, и в суренки играли, и по накрам, и по литаврам били; жаловал духовника, бояр и дьяков думных, напоил их всех пьяных, поехали в двенадцатом часу ночи».

Вера в свою монаршую непогрешимость и слепое «грекопоклонство» привели царя к тягчайшим преступлениям. Он стал палачом Русской церкви и народоборцем. Начатая им «духовная опричнина» оказалась неизмеримо страшней злодеяний Ивана Грозного. Были забыты всесословные Земские соборы, объединившие Русь после Смуты. Церковью и страной стал единолично править потерявший голову самодержец. Запуганные русские первоиерархи подчинились воле венценосного «деспота» (от греческого деопотцд). Были забыты грамоты патриарха-мученика Гермогена, разосланные в 1609–1611 годах по стране с обличением изменников и призывом собирать народное ополчение: «/…/ видите, как ваше отечество расхищается, как ругаются над святыми иконами и храмами, как проливают кровь невинную».

Царя-вероотступника осуждали толпы верующих на площадях и проклинали в храмах. От него отшатнулись и были убиты некогда близкие к трону «боголюбцы»: епископ Павел Коломенский, протопопы Аввакум и Логгин, священники Лазарь и Даниил. Бесстрашной обличительницей Алексея стала его дальняя родственница, придворная «верховная боярыня» Феодосия Морозова. В ответ он приказал пытать её на дыбе, а затем уморить голодом. В январе 1678 года, через неделю после убийств и казней пятисот монахов Соловецкого монастыря, восставших против царя, Алексей умер от сердечного приступа, не дожив до 47 лет.

Слепая приверженность всему иностранному передалась его сыну. Она не имела ничего общего ни с увлечением европейской роскошью старообрядки Морозовой, ни с ревностью боярина Фёдора Ртищева в учреждении на Руси современного образования, ни с просвещённым русским западничеством последующих столетий. Фёдор III Романов заставлял придворных говорить и одеваться по-польски, а молодых бояр брить бороды. Он скончался в апреле 1682, через несколько дней после сожжения по его приказу протопопа Аввакума. Приняв правление, царица Софья развязала чудовищную по злодеяниям войну против староверческой Руси, направила на «раскольников» войска, узаконила изуверские пытки и сожжения нераскаявшихся. Проклиная троеперстие и «антихристову власть», старообрядцы предпочитали вместе с жёнами и детьми погибать «святой гарью», но не отрекались от древлеправославия. В их мученической вере будто ожил древний образ храма, охваченного воскрешающим душу пламенем…

Раскол явился для России незаживающей духовной раной. Десятки тысяч людей стали жертвами гонений за веру, сотни тысяч превратились в изгоев и изгнанников. Было на века разрушено церковное и народное единство, основанное на незыблемости богослужебного чина, почитании древних молитв и святых, уничтожены самобытные художественные каноны, сложившиеся в храмовом зодчестве и церковном пении. Были отвергнуты и забыты его восходящие к предхристианству древние основы. Униатское по происхождению барокко изменило строгий облик икон и церквей, «партесные концерты» вытеснили неповторимое знаменное и троестрочное пение. Истинное творчество надолго сменилось подражанием иноземным образцам.

Искалеченная Русская церковь осталось жива, но царствующий дом Романовых поразило нравственное падение и глубочайший раскол смыслов. Петр I, любитель «потешных» кощунств, навсегда отринул и набожную одержимость отца, и мракобесие греческих вероучителей, учинивших на Руси кровавую смуту. Уничтожив русское патриаршество, император отверг все попытки своих и иноземных иерархов властвовать над властью. Средневековое «грекопоклонство» навсегда ушло в прошлое. В 1724 году Петром была учреждена Академия наук. России предстояло подлинное обновление: создание промышленности, армии, флота, науки, современного образования, дипломатии, светских искусств. Неудивительно, что именно старообрядцы, гонимые, но лично свободные, оказались в Новое время более способными к развитию, нежели безмолвный, загнанный в крепостное послушание народ. Оплотом глубинной, несокрушимой народной веры стали женщины.

Лишь к концу XIX столетия художественная культура России, потерявшая себя на окраинах европейского мира, осознала необходимость возврата к истокам. Были заново открыты сокровища каменного и деревянного зодчества, средневековой иконописи, церковного пения, священного узорочья, многообразного народного творчества. Возникло замечательное искусство «русского модерна». Родная старина, преданными хранителями которой оставались старообрядцы, вновь оказалась жизненно необходимой, стала обретать забытое величие и поразительную глубину.