Сохранились летописные сведения о привезённых князем Владимиром из Корсуни в Киев скульптурах и барельефах античного типа, заменивших скандинавских бальванов, но уже в качестве украшения. Для правителя Руси они стали внешним знаком приобщения к эллинско-средиземноморской культуре. Спустя два столетия на белокаменных фризах владимиро-суздальских церквей появились стилизованные кентавры, грифоны и львы, больше похожие на барсов или рысей, не имеющих гривы.

Наряду с книгами и богослужением, важнейшим проповедником христианства на Руси явилась архитектура. Под её воздействием над святилищами стали воздвигать деревянные храмовые шатры. Византия принесла вместе с православием замечательный образ крестовокупольной белокаменной церкви, утонченность иконы и фрески, выразительность мозаики и орнамента. Под сводами первых русских соборов объединялись князья и простолюдины. Нерушимость каменных стен знаменовала незыблемость новой веры. Многоглавие выявляло важнейшую религиозную мысль. Среди куполов-глав неизменно возвышался один, а остальные лишь уподоблялись первообразу. Точно так же к имени Сварога восходили его величальные прозвища.

Успенская церковь. Кондопога (не сохр.).1774 год

Раннесредневековые храмы белили как снаружи, подобно русским печам или глиняным мазанкам, так и внутри. Созданные византийцами мозаики и росписи XI века в Софийских соборах Киева, Новгорода и Полоцка (в двух последних они не сохранились) следует считать исключением. Белый или бело-красный цвета стен подчеркивали огненную природу «дома Божия», зрительно отделяли храм от земли и словно приподнимали к небу. Светлым золотом отливали бревенчатые срубы, скобленые стены, полы и потолки церквей, сияли на солнце покрытые свежей медью или «оперённые» деревянным лемехом купола – они пламенели словно горящие перья сказочной Жар-птицы. Образы птичьего пера и языка пламени надолго соединились в художественном сознании. Важное значение придавалось золочению крестов и предметов церковного обихода.

Первые каменные церкви, выстроенные в крупных городах, следовали византийским канонам, однако храмы остальной Руси, почти исключительно деревянные, были иными. Иоакимовская летопись сообщала о деревянной церкви Преображения и дубовой «о тринадцати верхах» церкви св. Софии, срубленных в Новгороде в 989 году. Историки архитектуры полагают, что прототипы «бочек», «шатров», бревенчатые «клети башенной формы», а также многоглавие зарождались во второй половине I тысячелетия нашей эры в древнерусской культовой архитектуре (курганные погребения, святилища). Деревянные храмы, с их костровидными куполами, пламевидными завершениями кровли, приделов и крылец, возводились под влиянием незабываемо ярких предхристианских образов.

Исследователь русского деревянного зодчества М.В. Красовский справедливо отмечал: «если греки /…/ были нашими первыми учителями постройки каменных храмов, то в деле сооружения деревянных церквей они ничем не могли нам помочь…». Нельзя не согласиться с тем, что на Руси «у порога эпохи распространения христианства деревянные церкви имели те же основные типы, что и в веках XV и XVI, для которых они служили образцом», поскольку «наши плотники, следуя за желанием народа, строго придерживались в своих постройках существовавших тогда образцов – древних храмов и строили “по старине”». И.Е. Забелин приводил свидетельство о настойчивых просьбах в 1490 году жителей Великого Устюга построить соборный храм «по старине», вместо стоявших на его месте древних «круглых» (восьмигранных) церквей шатрового типа, возведенных в 1292 и 1397 годах. По мнению Л.А. Динцеса, «легкость и быстрота, с которой русские плотники тотчас же после принятия христианства стали рубить деревянные церкви, объясняются давними навыками местного языческого храмостроительства, начавшего приспособляться к требованиям христианства еще до Владимира».

На Русском Севере в древности «были выработаны все те совершенные формы деревянного зодчества, которые в течение веков непрерывно влияли на всю совокупность русского искусства». Навыки храмо-строения, сохранявшиеся на Севере и в Заволжье до конца XVIII века, а у карпатских русинов до начала XIX века, подтверждают сказанное. По словам М.В. Красовского, «на протяжении пяти веков (с XI по XVII), вне всякого сомнения, должна была произойти известная эволюция форм, но легче предположить, что сущность этой эволюции заключалась в накоплении новых форм, нежели в отбрасывании старых…». «Высокую стабильность, отработанность стиля» деревянных храмов отмечают и современные исследователи.

Уже в раннем Средневековье существовали шатровые церкви различных видов: «круглый» храм, восьмериковый сруб которого начинался от самой пошвы, «восьмерик на четверике» и считающийся наиболее древним по типу «круглый о двадцати стенах» храм, центральный восьмерик которого окружали четыре прямоугольных прируба. П.Н. Максимов и Н.Н. Воронин приводили примеры изображений шатровых храмов на иконе «Введение Богородицы в храм» (нач. XIV в.) из села Кривое на Северной Двине (ГРМ) и на полях псковского рукописного «Устава». Они поясняли, что под упоминаемыми в летописях «стоянами», следует понимать деревянные шатровые столпообразные церкви.По их мнению, шатровыми были несохранившиеся храмы в Вышгороде (1020–1026 годы), Устюге (конец XIII века), на Ледском погосте (1456 год).М.А. Ильин и П.Н. Максимов допускали, что шатровой являлась церковь в Вологде (конец XV века).

Самым древним из достоверно известных науке деревянных шатровых храмов считается церковь в селе Уна Архангельской области (1501, не сохр.), обследование которой в 1880-х годах провел В.В. Суслов.С. В. Заграевский уточняет: застройка Москвы и других крупных городов Средневековья создавала впечатление ««стрельчатости» русских церквей, в том числе и деревянных. Последние благодаря их огромному количеству формировали общий облик древнерусского храмового зодчества не в меньшей (если не в большей) степени, чем немногочисленные каменные храмы».

На Руси переход от дохристианского символизма к византийскому и от круговых святилищ к прямоугольным храмам сопровождался религиозным переосмыслением их внешнего вида. «Знаком неба» становился круг купола над головой, с землей соотносился прямоугольник пола. Весь облик церкви указывал на единство божественного и человеческого, духовного и телесного начал. До конца XV века в русском языке не было слова «квадрат»: эта геометрическая форма воспринималась как «круглообразная». Соединение кубического объема и полусферы знаменовало единство неба и земли. Русские зодчие «перекрывали небом» деревянные храмы, народ называл небом и подкупольный свод церкви, и верхнюю часть свода русской печи. Символ сияющего неба угадывали в нимбах святых.

Введение Богородицы во Храм. Икона. Северная Двина. Начало XIV в.

Входы в храм имели важнейшее символическое значение. На Руси горизонтальные балки (архитравы) византийских церквей заменяли дугообразными сводами. Дужки небольших карнизов над дверьми и окнами воспринимались как древние покровцы-обереги, священные пологи. Вход, увенчанный одной или несколькими арками, опиравшимися на тесно сдвинутые полуколонки, символизировал радугу (диалектное рай-дуга) и врата в рай. Слово дуга и родственные ему литовское dangùs и прусское dangus означало «небо». Прилагательными дугатый, дугнатый называли нечто разноцветно-радужное, пестрое. Именно такими до конца XVII века являлись церковные входы, раскрашенные или покрытые «многохитрой» белокаменной резьбой. На колонках по обеим сторонам изображали «солнце», будто плывущее от восхода до заката по небесной дуге. Его символами являлись округлые утолщения на столбах входа – дыньки (от слов «дуга, дюжий»), которые считались знаками силы, прочности. Иногда их разделяли витые опоясывающие узоры, в память о соломенных жгутах, какими во время народных празднеств обвязывали вереи ворот и столбы домовых строений «для защиты от злых духов». Разукрашенная дуга использовалась и для конской упряжи, напоминала о древнейшей связи коня с движением солнца. Непременно дугообразными стремились сделать проёмы главного входа и обеих дверей в алтарь. Такими же представали семи– и девятислойные «небеса» на русских иконах и в средневековых книжных миниатюрах.

В церковной архитектуре храмовые верхи – таково было древнее наименование куполов – имели несколько видов. Византийский полу-сферный купол называли шелом, что означало «шлем» и «холм» одновременно. В умах недавних язычников он соотносился не столько с воинским доспехом, сколько с вершиной предхристианского кресного холма, увенчанного крестом.

Вход церкви св. Николы Надеина. Южная галерея. Ярославль. Середина XVII в.

Более высокий купол воспринимали и как пасхальное яйцо, и как чело «главу», при этом родственными словами глава, главня, головня называли тлеющую головешку и горящий факел.

Костровидные купола известны на Руси с XIII века, но, несомненно, появились значительно ранее. Сохранилось плотницкое название такого купола куб, основанное на сходстве с полым округлым сосудом: древнерусское кубъ, куба́ «сосуд для питья», кубок «евхаристическая чаша», кубышка «сосуд, бочка». Вполне оправдано сближение слова купол с ку́па и купина́ «куст, сноп», (церковнославянское – «терновый куст») и с глаголом ку́питься «тлеть (об углях)». Вероятно, при переходе от древнерусских верований к православию в народном сознании произошло соединение образов, связанных с действием божественной огненной силы: похожего на куст златогорящего купальского костра и «несгорающего куста» Купины, уподобленного Богородице.

Георгиевский собор. Северный вход. Юрьев-Польской. 1230–1234 годы

Название купол привычно производят от итальянского сupola «свод, бочка», полагая, что это слово могло быть заимствовано в эпоху Ивана III у «фряжских» строителей соборов Московского Кремля. Однако чисто внешнее, фонетическое сближение уводит к иному смыслу, связанному с внутренними сводами церкви, а не с её навершием. Предположительно, слово cupola является метатезой «непроизносимого» в церковной среде имени Купало. Оно родственно и со средневековым латинским cupella, и с древнерусским купель, при общем значении «тигель». Купало в древности олицетворял «пламенеющее» в самом разгаре летнее солнце. Купол стремились изобразить в виде шаровидного костра, увенчанного крестом с непременным кресом внизу. Обрядовые по происхождению слова купать «омывать, крестить», купель, купля, купецпроясняют и уточняют менявшееся в течение веков значение имени Купало: «огненная груда», шаровая пылающая «купа», «священный костер-куст», а впоследствии – прозвище «искупителя, очищающего водой и огнем» и кресителя предхристианства. Православные зодчие переосмыслили яркую свето-огненную образность купальских таинств.

Царское место. Успенский собор Московского Кремля. Дерево, резьба. 1551 год

Образ незримо горящего купола – ключ к пониманию пламевидной символики всего средневекового храма. Бывшие язычники входили в него, словно в божественное очистительное пламя, – умирали для прежней жизни и возрождались для новой. Обилие свечей, лампад, позолоты вызывало ответное «духовное горение». Выявлялась преображающая сила христианского богослужения и церковных таинств. В белых, пурпурных и златотканных церковных ризах новообращённые христиане видели облачения служителей неба, в монашеских черных одеяниях – образ плоти, «сгоревшей» в огне веры. Весь мир представал подобным огромному «костру жизни».

Церковь свв. Жён Мироносиц. Новгород. 1510 год

Сияющий купол, увенчанный крестом, знаменовал завет спасения, союз Церкви с Богом, души с Творцом. Этот «куполовидный» образ повторялся в каждой части храма, в облике едва ли не каждой святыни. Видимо, уже в XIII–XIV веках сложился, а через столетие-другое обрёл художественную завершённость образ каменной одноглавой церкви с несколькими ярусами восходящих к подкупольному барабану костровидных закомар (от греческого карара «свод»). Входные арки, наличники окон, ряды заостренных кокошников и купол устремлялись к небу языками невещественного огня.

Образ храма-костра стал важнейшим в русской архитектуре. Используемые для кровли золотящиеся (свежие) или серебрящиеся (высохшие) на солнце деревянные лемехи (а позже медная чешуя) также имели пламевидные очертания, создавали сетку в виде косых крестов, что усиливало общее впечатление от «неопалимого» храма. Огненная символика проникала и внутрь церкви: пламенели алтарные проёмы, навершия царских врат, кивории, иконные киоты и складни, дарохранительницы, дароносицы, кадила, курильницы-кацеи…

Деталь церковного облачения. Бархат, золотное шитьё. Начало XVI в.

Пламевидные формы восходили к индоевропейским культам огня и света, в разной степени повлиявшим на многие народы Евразии: кельтов, римлян, балтов, славян, персов, индийцев. Древняя солнечноогненная символика запечатлелась в облике Орифламмы (от латинских aurum «золото» и flamma «огонь, пламя») – церковной хоругви с золотым крестом на красном поле, усыпанном языками пламени; с XI века она стала священным знаменем французских королей. Следы почитания священного костра сохранились в старофранцузском католическом обряде feu pascal, во время которого пасхальной ночью под открытым небом в молчании разводят костер (символ воскресшего Христа), зажигают от него свечу и торжественно вносят в неосвещенный храм с троекратным возгласом на пороге: «Свет Христов!» На мотиве прямых, перевернутых и пересекающихся костровидных арок строился архитектурный ордер готических соборов, получивший наивысшее развитие в эпоху «пламенеющей готики» XIV–XV веков.

Уподобление средневекового храма священному костру оправдано этимологически. В древнерусском языке слово костёр имело несколько значений: «горящая куча дров или веток, сложенные горкой поленья, стог, скирда». Ему соответствуют польское kostra «поленница», латинское castrum и греческое Kdarpov — «крепость». Сложенные башенкой дрова или составленные шатром бревна в погребальном костре стали прообразом наверший древнейших русских храмов. Возможно, в предхристианском сознании произошло сближение слова шаторъ с созвучным древнегреческим Хешу) «покровитель, спаситель». Средневековый храмовый шатер воспроизводил зодческий образ Спаса – божественного покрова над алтарём и евхаристическими жертвами. Он знаменовал единение верующих с Богом – устремление душ к небу и нисхождение Бога к людям.

Замечательные примеры сложившегося в русском зодчестве средневекового канона являют Рождественский собор Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде (1405), Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры (1422); Покровский собор в Суздале (1514), московская церковь Преображения в селе Остров (вторая половина XVI в.). О выдающихся художественных достоинствах деревянной «пламенеющей» архитектуры можно судить по нескольким уцелевшим сооружениям: Вознесенской церкви села Пияла в Карелии (1651), Георгиевской села Вершина Архангельской области (1672), Успенской села Варзуга Мурманской области (1674), Покровской села Анхимово Вологодской области (1708), Преображенской в Кижах (1714).

Светскому средневековому зодчеству были свойственны те же архитектурные образы, за исключением купола. В Коломенском царском дворце (1673, реконструкция) они были сведены в целостный образ обители, хранимой свыше силой огневидных оберегов. Необычайно стойко образ священного костра сохранялся в крестьянской архитектуре. Вплоть до середины XX столетия его изображали на челе (фронтоне) изб под причелинами.

Рождественский собор. Саввино-Сторожевский монастырь. Звенигород. Около 1405 года

Церковь Преображения. Село Остров.

Москва. Вторая половина XVI в.

Успенская церковь. Село Варзуга. Мурманская область. 1674 год

Покровская церковь. Село Анхимово. Вологодская область. 1708 год

Георгиевская церковь. Село Вершина. Архангельская область. 1672 год

Символика древнерусского предхристианства помогала восприятию византийской метафизики света. В полутьме вечерней службы дрожащие огоньки лампад и свечей казались россыпями звёзд. Утром, мерцая позолотой, церковная чаша плавно, словно солнце, появлялась из алтаря на Великом входе. В храм вели западные, южные и северные входы, а с востока через окно апсиды в него струился утренний свет, знаменуя божественную творящую энергию. Православный храм был осмыслен как новое святилище, в котором совершается ежедневное таинство кресения богоподобного света. Проникая в церковь, он пресуществлялся (менял сущность). Над престолом зримое сияние становилось нетварным, золотом просвечивало через иконостас, заполняло церковь и души верующих. Купольный свод храма оказывался «умным небом», озарённым светом взошедшего солнца – воскресшего Христа. На паперти и лестнице выходящих из храма встречал «свет невечерний», закатный и вместе с тем незаходимый, ибо каждая вечерняя служба становилась прологом утренней литургии, побеждающей тьму. Спускаясь по церковным ступеням, человек погружался в меркнущий, «дольний» мир; восходя к храму, поднимался в мир «горний», шёл навстречу световидному Божеству.

Для приходящих в церковь первая ступенька паперти становилась мысленным началом лестницы духовного восхождения. Высокое гульбище, возводимое вокруг храма на столбах-опорах, а в деревянных церквях на рубленых подклетах с повалами, расширяющимися кверху, казалось невесомым. Искусство средневековых зодчих рождало образ духовного парения над землей и молитвенного «шествия в небесах». Таковы Георгиевская церковь из села Вершина Архангельской области (1672), церкви Рождества Иоанна Предтечи из села Ширково (1697), Преображения (Вознесения) из села Василёво Тверской области (1732), храм Преображения из села Спас-Вежи Костромской области (1713, не сохр.).

В каменной архитектуре ощущение безвесия вызвали и белая, «бесплотная» окраска стен, и высокие, тающие в утреннем мареве или вечернем полумраке храмовые своды, а в позднейшие века – всё более крупные купола, будто висящие в небе. Чувство потери тела во время продолжительных богослужений усиливалось восходящими клубами кадильного дыма и звуками песнопений. Эти духовные воспарения в Средневековье метко называли летасами – полетами ума. Образ взлёта над землёй подчёркивали названия входа в храм. Крыльцо, родственное словам крыло и крыть, иначе именовали паперть «преддверие, передняя», созвучное с папорть «крыло». Слово клирос (от греческого κλῆρος «участок земли») на Руси видоизменили в простонародное крылос, называя так место для поющих, словно закрытое от трапезной крылом ангела.

Светёлка крестьянского дома. Средняя Россия. Середина XX в.