Масленица: начало творения
Масленицу на Руси называли по-разному: Маслена, Масляна, Масляница, Масница, Комоедицы, Зимобор, болгары именовали её Маслосвяты и Новосвяты, западные славяне – Zapusty и Masopust. Русская Церковь утвердила за Масленицей, предварявшей Великий пост, двойное название «Сырная седмица» и «Неделя о Страшном Суде». Её наступление падало на период с понедельника 26 января до воскресенья 7 марта и опережало весеннее равноденствие на срок от двух недель до сорока дней. Православное празднование Масленицы начиналось в навечерие Родительской субботы с поминовения умерших и завершались в конце следующей недели вечерней службой Прощеного воскресения в канун Великого Поста.
До 1492 года на Руси началом нового года считали Благовещения (25 марта), и для этого имелись основания. В «Слове о житии и учении святого Стефана» (Пермского), написанном Епифанием Премудрым на рубеже XIV–XV веков, утверждалось: «Марта бо месяца /…/ вся тварь Богом сотворена бысть от небытия в бытие, марта же месяца в 21 (25) день и первозванный человек, родоначальник Адам, рукою Божиею создан бысть». Соединение 21 и 25 марта просвещённым писателем, другом Андрея Рублёва, вовсе не являлось ошибкой. Оно сближало по смыслу дохристианский солнечный «новый год» и важнейший православный праздник. Желание примирить веру предков и «греческую веру» восходило к предхристианским временам и было глубоко присуще русскому народу.
От древней эпохи сохранились «новогодние» масленичные обряды, о которых писал М.Элиаде: перенесённые на Благовещение обычаи сжигать соломенные постели, старую обувь, разводить перед домами костры и прыгать через них, окуривать жилища, семьи и скот. В этот день переставали топить избы и уходили спать в «холодные клети». Считалось, что на Благовещение «солнце играет», так же как на Пасху, Купалу и Рождество. О «новогоднем» значении Масленицы говорит перенесение на неё некоторых обрядов Коляды – зимнего новолетия, которое после Петра I стали соединять с гражданским Новым годом. И.П. Сахаров отмечал в начале XIX века, что в Ярославле на Масленицу «с четверга начинают колядовщики петь Коляду». В русской Масленице сохранились архаичные обряды, восходящие к индоевропейской культурной общности, однако в Средние века смысл этого празднества был почти забыт.
Священное молчание
Начинали Масленицу ночные таинства приготовления священной пищи. Самые уважаемые женщины села собирались для доения молока от особых, заранее отобранных и откормленных коров. Из него, непременно у реки, колодца или озера, при свете месяца тайком готовили опару для блинов. Каждое последующее действо было также преисполнено символического смысла. Их названия восходят к глубинам русского языка и содержат множество индоевропейских соответствий.
Слово молоко в этом ряду едва ли не первое по значимости. Оно родственно с древнегреческим μέλκιον «молоко», латинским melca «кислое молоко», немецким milch и английским milk – «молоко». Прямые связи существуют между древнерусскими глаголами молсти́ти «бить масло», млѣсти́ «доить молоко» и молéти «взбивать молоко пестом-мутовкой, превращая в масло». Первоначальным значением близкого к ним слова моли́ти также являлось «доить»: молитва и доение обозначали одно и то же действие. Молить в обрядах Масленицы значило «лить молоко», «доить с молитвой», «возливать молоко в жертву». Родство древнерусских молити и молчати указывает на молчание, как на «чаяние молока» – древнейшую безмолвную молитву во время обрядового доения коровы. Близость слов молчание и молочай объяснима зрительным образом: ожиданием, когда на сломе его стебля выступит млечный сок. Сходные значения сохранил древнегреческий язык: ἀμέλγω «время доения» (в переносном значении «наивысшая точка» чего-либо) и αμολγώ «безмолвие», с ним в родстве название волшебного растения μώλυ «мóли» с молочно-белым цветком, которое в «Одиссее» Гермес находит для Одиссея.
О.Н. Трубачёв замечал: «Примат древности должен быть признан за молчаливым почитанием божеств, уклончивым (табуизированным) их упоминанием, в конечном счете – отсутствием даже такового, за примитивным культом предков. Именно в этой архаике смыкаются данные славянского и латинского словаря, я имею в виду прежде всего соответствия слав. *gověti и лат. favēre, пара этимологически родственных терминов, первоначально относящихся к обряду набожного молчания и почитания…». Смысловая связь слов молити и доити объясняет суть таинства: корову молитвенно просили дать молоко. В прямом родстве находятся глаголы дои́ти «кормить грудью, сосать, доить» и да́ти «дать, отдать», на древнерусском отдои́ти.
Вероятно, следующим действием после доения являлось жертвенное возлияние молока в огонь. Этот обычай глубочайшим образом укоренился в религиозном сознании. «Молитву пролию ко Господу» – до сих пор поют в православных храмах, не задумываясь о том, что некогда церковным поэтом слезы молящегося были уподоблены духовному молоку, питающему душу. Затем женщины осторожно выливали надоенное молоко в большую круглую лохань. Она воспринималась подобием небесного, многократно упоминаемого в былинах Окиян-моря. Околоземный Океан древние русы и эллины считали «молочным» (греческое γαλαϰτιϰóς). Слово лохань находится в родстве с диалектным лосá («солнечный плёс на водной глади»), древнеиндийским locá «свет, мир» и латинским locus «озеро, место, стоячая вода». В ходе таинства молоко отождествлялось со светоподобным «небесным млеком», растекавшимся по ночному небу «дорогой, ведущей в ирий». Русы уподобляли его небесному свету, называли мироздание «белым светом».
Следующее действо состояло в па́хтании молока – взбивании до получения маслянистой пены, из которой возникало первовещество мира. Для этого использовали деревянную мутовку (от мути́ть «мешать, трясти») или лопатку. Родство этого слова с древнерусским лапа и литовским lópa «лапа медведя» отсылает к архаическому культу медведицы, следы представлений о её незримом участии в масленичных обрядах сохранялись до начала XX века.
В Махабхарате описано пахтание богами «молочного океана», из которого поочерёдно появляются месяц, «корова желаний», красавицы, рождённые из влаги, и различные сокровища. Согласно древнегреческим мифам, из белой морской пены родилась Афродита, богиня любви и плодородия, имя которой происходит от слова ἀφρóς «пена». Столь же величественная мистерия происходила в ходе древнерусских масленичных обрядов. Все «молочные» таинства пронизывала символика творения мира и зачатия жизни. Полученные сливки выливали в маслобойку – узкую деревянную ступу (праславянское *stǫpa) с крышкой, имеющей посередине отверстие. Затем длинным пестом, имевшим на конце утолщение, а в более поздние времена кружок или крест, сливки пахтали до получения масла. Глагол пахтати соотносился с пахáти «пахать, веять, опахивать», словами пах и пéхтать «пихать». Пахтая, пестуя молоко, женщины словно младенца «вынянчивали» в нём сливки, затем в сливках – масло, после чего готовили творог, иначе называемый сыр. Глаголы пéстать «пихать, толочь» и пестовать «нянчить, воспитывать» связывались с зачатием детей, об этом говорит родство древнерусского пѣстъ с литовским piestà «ступа», а глагола пихать с латинским pinso «толочь» и литовским pìsti «совокупляться». В южнорусский свадебный обряд входил обычай «толчения воды в ступе» родственницами молодых, что должно было способствовать зачатию ребёнка. От основы *pest– происходили названия мужского и женского естества, а также народная метафора «пестик-тычинка».
Лохань (обод из древесных веток или корней). XIX в.
Кадь и мутовка с крестовидным наконечником. Конец ХIХ в.
Женщины с пестами, толкущие в ступе. Южная Россия. Фотография. Конец XIX в.
Маслобойка (обод из древесных веток или корней) и мутовка. XIX в.
Рождение молодого мира
Проторусы унаследовали архаические представления о сотворении мира – «белого света» – из небесного молока. Они объясняют столь широкое распространение среди индоевропейцев молочной обрядности, молочной пищи и почитания коровы. Эллины называли поток мирового первовещества Галактикой, предки русов – Молочной рекой. Древнеиндийские боги, согласно ведическим сказаниям, собирались на вершине горы Меру и пахтали молочный океан для получения суры – напитка вечной молодости. Прарусы в новолетие, вкушали изготовленные женщинами молодильные яства. О возрождающих свойства молока говорилось в русских сказках «Три царства», «Жар-птица», «Василиса Премудрая» и ряде других. После купания в молоке, герой становился моложе и краше, а в некоторых случаях воскресал – «возвращался из царства мёртвых». На Масленицу все, от мала до велика, подобно новорожденным питались молочной пищей. Эти дни удивительно перекликались с библейскими описаниями блаженной жизни в обетованной «земле кипящей млекомъ и медомъ» (Исх. 3:8,17). Былинно-сказочные «молочные реки – кисельные берега» брали исток в небесах и орошали пиршество весеннего новолетия.
Масленица являлась праздником зачатия жизни – новорожденных, кормящих матерей и животворного молока. В древнейшие времена в масленичную девятину появлялось новое поколение детей, по обычаю зачинаемых не ранее купальских празднеств. Рожениц и их младенцев чествовала вся община, хотя на людях они не появлялись до конца сорокадневного березолола, времени очищения и сугубых оберегов.
По представлениям прарусов, из молока возникал «молодой», новорожденный мир. Слово молодой понимали как «доящий (сосущий) молоко» и, опосредованно, «данный молоком», «рождённый из молока». В некоторых говорах молодых парней называли молойцы. Если учесть чередование доить/дитя, то вторая основа слова молоденец «младенец» оказывается в родстве с древнеиндийскими dhei «кормить грудью», dhḗnā «молочная корова» и авестийским daēnu «женщина».
Масленичное молоко целило, ограждало от зла, способствовало деторождению. Остатки сбитого молока в виде сыворотки (искажённое сыроводка «сырая, сытная вода») выпивали все присутствующие. Действие сыворотки также считалось животворным. Ею поили детей и отпаивали больных, её давали пить телятам, жеребятам, ягнятам и другим домашним животным, а с рассветом разбрызгивали по окрестным полям и лили на землю, чтобы усырить её, удобрить, сделать рождающей, а в переносном смысле упоить, опьянить. Обряд всеобщего окропления молоком на Масленицу сказался на позднейших народных поверьях. Сырую землю считали кормилицей, сырую воду целебной, а полученный из молока сыр «творог, сыр, закваска» обладающим детородной силой. В свадебном обряде сыром называли подарки новобрачным и угощение гостям в последний день пиршества. В белорусской масленичной песне сохранились слова:
Маладая ты Марутка,
Выйдзi, выйдзi к нам!
Вазьмi сыра – родзiш сына /…/.
Вываривая сыворотку вместе с мёдом, маком и травным зельем, готовили сýрью (сýрицу, горилку) – зеленóвино. Приводимое В.И. Далем выражение сýрить вино(«гнать из сыворотки молочную горилку»), от которого произошло позднейшее «курить вино», отсылает к древнеиндийскому súrā, «хмельной напиток». По мнению Н.Р. Гусевой, индусы отождествляли молочную водку суру, сурью с пьянящей и животворной Сомой (от протоиндоиранского *sauma-), древние персы с Хаомой (от авестийского haōma). Праславянское *xъmelь «хмель» родственно греческому χούμελι, латинскому humulus, англосаксонскому humele значением «священный напиток», который можно соотнести с ведийской Сомой.
Масленичный мягкий сыр (творог)
Очередное действо было связано с мукой. Зерно мельчили в жерновах, тёрли в зернотерке или толкли в ступе. Сокрушая живые зёрна в муку, их, как и молоко, мололи-молили «умоляли» отдать себя в жертву для богослужения и в снедь людям. Отсюда, по-видимому, исходит паронимическая связь мукá и мýка. Из муки затирали «готовили» тесто для блинов в плоской деревянной посудине утворе и ставили его на молочной опаре. Так из жидкого творилось плотное – плоть рождающегося мира. Древнерусское слово тѣсто «тесто» происходит от индоевропейской основы *tek– «производить, рождать», в древнегреческом ему соответствуют τέκτων «строитель, создатель; ремесло, искусство» и τίκτω «рождать, создавать, порождать».
Утвор для приготовления теста. Дерево. XIX в.
В дохристианские времена тесто замешивалось на молоке, яйцах, мёде иногда без добавления закваски. Пресные блины на Руси были древнее хлеба. В Библии упоминалось о раздаче народу в день праздника наряду с хлебами по испечённой на сковороде лепёшке, по «сковрадному млину» (2 Царств, 6:19). Слово млин находится в родстве с молоть, молотый и молить, моленный, с ним соотносится прозводное блин (от болонь, блонь «плёнка, кожица»).
Сырный пирог (ватруша) для масленичного пира
Очертания и обережная решётка из косых крестов воспроизводят идеограмму «Мать-сырой-земли» и «засеянной нивы».
Тесто готовили под утро, а блины пекли целый день, подавая горячими прямо к застолью. Родство слова печать с глаголом печь позволяет предположить, что в древности на каждой лепёшке выпекался или отпечатывался особый знак. В поселениях древних русов IX–X веков археологи находили «круглые глиняные сковородки с зубчатыми краями и с прочерченным еще по сырой глине крестом, знаком солнца. Вероятно, они делались для выпечки масленичных блинов». Таким косым кресом «запечатлевали» каждый блин, зубчатые края сковороды ограждали священную пищу от зла, словно зубы почитаемых зверей. В Средние века крес считали знаком освящённости наряду с крестом, изображали на каменных и деревянных печатницах, выпекали на пирогах, пряниках и даже просфорах.
Блины пекли из проса, пшена, овса, ячменя (жита), ржи. Небольшие блины называли кравайцы (от слова каравай). Их обильно маслили, складывали уменьшающейся в размерах стопкой в виде «горки» и непременно поливали сверху сметаной (чуть скисшими сливками). Очевидно родство слова стопа c санскритским stūpa «макушка, куча земли, камней, холм». В обрядах Масленицы первый блин приносили в жертву духам предков – выносили к слуховому оконцу или клали на печную вьюшку. От этого забытого обычая в Средние века сохранилась поговорка «первый блин комом», насмешливо искажавшая древнее обрядовое правило: «первый блин – кумам!».
Умащение
На восходе солнца, когда обрядовая пища была готова, община приветствовала со святилищной горки «победу света над тьмой». К небу устремлялся хор славословий, и начиналась мужская, жреческая часть Масленицы — благословение и защита от злых сил с помощью всеобщего помазания освящённым маслом. В.И. Даль приводит диалектное слово масленка, маслинка «макушка головы, маковка, темя», значение которого, вероятно, восходит к этому древнейшему обряду. В день весеннего новолетия жрец маслом напечатлевал «печать лета» на темени людей. Знак креса на весь новый год ограждал их жизнь и здоровье. Селяне запечатывали на «новое лето» домашний скот, печи, двери и окна, ворота, дворовые строения, пасеку.
Слово «масло» восходит к праславянскому *maz-slo. Ему родственны глаголы мазать, умащать «умасливать» и мастstūpaть «маслить, метить скот», слова маст(ь) «топлёное масло, жир, сало», мазь, масти́ка, маститый. Тот же смысл носили слова жир (от глагола «жить»), тук (откуда «тучный» и «туча»), а также вóлога; в северных диалектах воложstūpaть значило «мазать», волóжное масло означало «жирное, густое». От обычая маслопомазания сохранилось выражение «коровка – мазана головка». К таинству масти «умащения, помазания» людей и животных относятся древнерусские мьсть «возмездие, наказание» (поначалу означавшее «защита») и мьстити – «защищать».
Пир – первосказание
Древнерусское праздничное (и свадебное) застолье называли пир – производным от глагола пить, к которому относится целый ряд слов: пиво «питьё, напиток», питва «пир», пища «хлеб», древнеиндийское púras «пирог». О.Н. Трубачёв отметил родство глаголов пить/пью и петь/пою, что объяснялось возлиянием напитка в жертву с одновременным воспеванием молитв. Священный пир становился для прарусов приобщением к таинству миротворения не только умом, но и всеми телесными чувствами, освящал и обновлял всё человеческое естество.
Сырная горка
Печёный хлеб
Сверху – обережный знак «креса».
Существуют свидетельства о выпечке для масленичного пира огромного, в рост человека общинного пирога. По-видимому, первоначально он представлял собою прямоугольный сырный пирог с творогом и мёдом, покрытый косыми крестами-оберегами из теста, и изображал Мать-сыру-землю или ниву — вспаханное и «оборонённое» поле. В течение десятков столетий эта священная идеограмма воспроизводилась на одежде и вышивках, в деревянной резьбе и росписях прялок. До наших дней масленичный обрядовый пирог сохранил свой первозданный вид. Его предполагаемое название *вартруша происходило от праславянской основы *ṷatr-, родственной авестийскому ātar– «огонь» и древнеиндийскому udáram «живот, чрево», оно соединяло представления об утробе «тёплом рождающем лоне» Матери-сырой земли и ватре «углях очага».
Символика масленичного застолья, в ходе которого разворачивался архаический миф о сотворении мира, воспроизводила образы «небесной реки» (древние индийцы называли её Раса, греки Галактика, а праславяне – Рось, Молочная река) и «мировой горы» (известной Ведам как «золотая Меру» и Авесте как «железная Хара»). Всеобщий пир в древности начинался утром, после восхода «молодого» солнца. Отголоски «миротворного» действа сохранились в одной из масленичных песен:
Мы сыр с масельцем починали…
Мы блинами гору устилали.
Сверху масельцем поливали.
«Гору», с которой стекала небесная влага, воспроизводили стопы блинов, округлые сырные горки и такого же вида высокие печёные хлеба. Возможно, к образу «молочных вод», стекающих с горных вершин, восходят древние сказания о Беловодье. В северных землях, населённых русами, «молочная река» древности превращалась в снег, усыпавший «мировую гору»:
Как от сыра гора крута,
А от масла гора ясна.
А на горушке снеги сыплют.
Во многих масленичных песнях пелось о сырной горе, которой селяне уподобляли снежные горки, устраиваемые на Масленицу:
А мы масленицу повстречали,
Сыром гору налепляли,
Маслом гору поливали,
На широк двор зазывали
Да блинами заедали.
Золотисто-белые цвета обрядовых блюд и напитков масленичного пира считались священными, небесные первоначала мира воплощали масло, сырная горка, сыр-пирог, блины, караваи, мёд, варёные яйца, сыворотка, медовая сыта, молочная водка, пиво, соль. Эти же цвета отражались в облике белокожих, светловолосых русов. Их происхождение также возводилось к первовеществу и божественным первоистокам бытия – небесному свету и злато-огненному солнцу.
Масленичные кушанья окроплялись «небесным млеком» и усырялись сметаной, будто стекавшей с небес. Куски от каждого блюда жертвовались Сварогу и духам предков (кумам), затем старейшины раздавали обрядовую пищу всем собравшимся на праздник. Пиршественный стол становился священным престолом. Сидящие вокруг него превращались в свидетелей таинства «творения мира» в память о его небесном происхождении. Со временем символика масленичного «пира на весь мир» стёрлась из памяти, однако его священные яства невозможно было забыть, и в христианскую эпоху их приготовление перенесли на пасхальную праздничную трапезу. К православной Пасхе были приурочены обычаи красить яйца в красный (кресный) цвет и выпекать высокие круглые хлеба – короваи, вид которых был изменён и перенесён на пасхальные куличи (от греческого копШкг «круглый, овальный хлеб»). Круглые пироги с творогом, украшенные сверху большим крестом из теста, до наших дней пекут на Пасху православные румыны. На Руси сохранился обычай готовить сырную пасху в виде масленичной сырной горки, но украшенной православными крестами. В древние времена для этого использовали деревянную сырницу или глиняный конусообразный сырник с отверстием внизу, который в XX веке всё ещё называли творец сырный.
В русских деревнях пели, напрямую связывая Масленицу и Пасху:
Гори, гори Масленица!..
Пройдет семь недель,
Придёт светлый день,
Будут пасху носить,
Будут яйца красить.
Следы таинства сотворения мира из молока остались в глубинах культурной памяти. Может быть, потому в России до наших дней существует благочестивый обычай не вкушать мяса и рыбы в течение всей Светлой седмицы. Пасхальный «сырный» пир у русских, украинцев и белорусов, по сути, лишь повторяет масленичный.
«Глубинная книга»
Архаическое триединство слова, обряда и образа предполагало существование сказания (мифа), сопровождавшего масленичный пир и объяснявшего его смысл. На стол приносили обрядовые блюда, и древний баян (боян) приступал к сказанию «о начале начал». Общий смысл его понятен: всё сущее произошло от священных истоков, душа родилась от небесного света, первовещество жизни и плоть человека – от звёздно-молочной реки, стекающей на «мировую гору» и наполняющей Сыру-землю…
Предположительно, отголоски этого повествования о происхождении мира и человека сохранились в «Голубиной книге» (изначально, по-видимому, Глубинной книге «древней, утаённой, выпавшей с небес»). Все Средние века её распевали «по памяти, как по грамоте» странствующие слепые сказители – калики перехожие. «Житие святого Авраамия Смоленского» упоминало о хождении «глубинных книг» на Руси с XII века, хотя их первые записи появились лишь в XV–XVI веках. К тому времени эти сильно христианизированные сказания испытали влияние византийской и русской «отречённой» литературы: «Беседы трёх святителей», «Слова святого Иоанна Богослова и др. Некоторые образы «Глубинной книги» можно сблизить с ведийскими мифами о первочеловеке Пуруше, об устройстве «мира-света», о царе-мудреце, которого на Востоке называли Буддой, а в Европе – царевичем Иоасафом. Вопросно-ответная форма этой неписанной «книги» свойственна древнейшим произведениям мировой литературы:
/…/ Объяви, сударь, дела Божии,
Про наше житие, про святорусское,
От чего у нас начался белый свет?
От чего у нас солнце красное?
От чего у нас млад-светел месяц?
От чего у нас звезды частые?
От чего у нас ночи темные?
От чего у нас зори утренни?
От чего у нас ветры буйные?
От чего у нас дробен дождик?
От чего у нас ум-разум?
От чего наши помыслы?
От чего у нас мир-народ?
От чего у нас кости крепкие?
От чего телеса наши?
От чего кровь-руда наша?
В ответах на эти вопросы древнерусская космогония переплеталась с православной:
/…/ Белый свет зачался от суда Божия,
Солнце красное от лица Божьего,
Млад-светел месяц от грудей его,
Звезды частые от риз Божиих,
Ночи темные от дум Господних,
Зори утренни от очей Господних,
Ветры буйные от Свята Духа,
Дробен дождик от слез Христа.
У нас ум-разум самого Христа,
Наши помыслы от облак небесных,
У нас мир-народ от Адамия,
Кости крепкие от камени,
Телеса от Мать-сырой земли,
Кровь-руда от чермна моря…
Разумеется, «ветры буйные» русы производили «от Стрибога», а не «от Свята Духа», капли живительного небесного дождя не могли сравнивать со слезами страдающего Христа и полагать, что «всем рекам мати» – неведомая «Ердань-река». В «Глубинной книге» ряд древнерусских образов заменён христианскими, но отличающимися от церковного учения о происхождении мира.
Отголоски древнейших представлений о «человекотварном» мироздании можно найти и в русской средневековой литературе. Ярчайший писатель XVII столетия, автор знаменитого «Жития» (1672–1675) и поборник древлеправославия протопоп Аввакум Петров оставил описание своего ночного видения в пустозерском заточении. В начале Великого поста, находясь десятый день без пищи и изнемогая от болезни, «яко отчаявшу ми ся живота моего», он увидел словно во сне, как «весь широк стал и пространен, под небесем по всей земли распространился, а потом Бог вместил в мя небо и землю и всю тварь».
Прарусы и ведийские правила
О глубокой древности масленичного пира говорит сходство некоторых его черт с древнеиндийскими обрядами жертвоприношений и правилами Вед. Это может объясняться существовавшим некогда в Северном Причерноморье «ритуальным единством» праславян и потомков индоариев. В Яджурведе есть описание того, как нужно складывать в стопу (в «ступу») три лепёшки, воспроизводя тройственное строение Вселенной. Масленичные обряды воспроизводили не менее архаичный образ мировой горы, блины складывали стопкой по тридевять и более слоёв. Приобщение к священному преданию происходило, когда человеку давали есть воплощение того, что «истинно есть». Эта мысль отражена в Чхандогья-Упанишаде: «действительное – это жар, вода и пища, всё остальное – лишь их видоизменения». Незримое и непостижимое становилось явственным, когда превращалось в яство. Связь священной пищи и бытия являлась естественной: кто такую пищу ест, тот поистине есть. Именно так утверждала Ригведа: «Пуруша – это всё, что есть и что будет; он – владыка бессмертия, которое возрастает от питания».
Мифопоэтические воззрения прарусов и древних индийцев сближало убеждение в единстве свето-огненного естества мира и человека. В Майтри-Упанишаде утверждалось: «и тот, который в огне, и тот, который в сердце, и тот, который в солнце, – это единый». У древних русов связь небесного, земного и человеческого начал олицетворял образ гостя – божества, являющегося в огне священного костра, а впоследствии – пришельца, иноземца. В Законах Ману о пище и госте говорилось то же, что являлось правилом для прарусов: «Пусть не ест то, что не предлагает гостю, (угощение) гостя (дает) богатство, славу, долголетие и небесное блаженство. /…/ Кто готовит пищу (только) для себя, тот ест один грех». Там же перечислялись обязательные пять жертв: богам – масло в огонь, предкам – воду, существам – пищу, людям – угощение или милостыню, Брахме – чтение Вед». Представления прарусов и древних индийцев сближались: «Когда чиста пища, то чиста природа, когда чиста природа, крепка память». Совпадали многие черты их жертвенных обрядов. Устроитель пуджи (молитвенного приношения индуистов) обязан был сам собрать топливо для священного костра, а молоко, принесённое в жертву, разделить между всеми участниками.
Индийцы ведийских времён и прарусы возжигали около священного костра ветви и, повторяя ход солнца, совершали ими круговые движения. Сходным являлось восприятие ими годового круголетья: «Когда с Пурушей в качестве жертвы боги совершали жертвоприношения, весна была жертвенным маслом, лето – топливом, осень – жертвой».«Тело» жертвенного пирога древних русов составляла мука из осеннего урожая, топливом в печи являлись особые, берёзовые и дубовые дрова, собранные летом, а священное масло, изготовленное на Масленицу, становилось символом весны.
Истоки искусства
Масленичная «пища новолетия» являлась жертвой божеству, съедобным священным оберегом и украшением обрядового пира. Первые художественные произведения прарусов создавались женщинами из молока и муки. Сывороткой, добавленной в молоко, его превращали в простоквашу. Сосуд, в котором это происходило, называли творило или творильница. В нём творили мягкий белый сыр, называемый творог. Затем из муки в утворе – плоском деревянном сосуде готовили, точнее, творили (затирали) тесто для блинов, пирогов и караваев. Посуда для приготовления пищи называлась утварью. Празднуя первый день творения на Масленицу (затем на Коляду, а спустя столетия на Рождество), готовили печенье в виде ближайших человеку тварей (коровок, бычков, коников, барашков, козуль, петушков, кокурок, утиц) или их символов (рогулек, рожков, копытцев), часть печенья скармливали скоту и птице «для приплода».
Слова искусьнъ и позднейшее искусство происходят от праславянского *kusiti, общему для слов кусать, искýс, вкус вкушать, все они родственны с латинским gustus «проба на вкус, вкус» и готским kiusan «пробовать, испытывать».Искушённый с давних пор означает «знающий, опытный» (буквально, «принявший в себя, имеющий в себе»), а глагол раскусить употребляется в значении «понять». Из теста лепили обережные украшения, которые придавали обрядовому пирогу лепоту «красоту»: кресты, крестцы, покрестники, кольца, гребешки и ельцы (в виде ёлочки). От древнейших лепных украшений из теста (воска, глины) произошли слова лéпый «красивый», благолепие, великолепие. Выразительны были и названия древнерусских обрядовых блюд: пироги и ковриги, кулебяки (от колобóки), колобы и оладьи (в честь лады «супружеского союза»), бабы, пышки, бублики, калачи, пряники, вареники…
Яйца, украшавшиеся на Масленицу обережными кресами, до сих пор называют пstūpaсанками. Глагол пьсáти «чертить, рисовать» относился не к письму, а к древнему «художеству», он родствен древнеиндийскому piṁçáti «украшает, придаёт образ» и авестийскому paēsa «украшение».
Глагол рисовать одного корня со старославянским рѣ́зати «резать, царапать, проводить борозду» и близок по смыслу к слову чрътáти «чертить», происходящему от древнерусского чрѣстstūpa «резать» и обозначавшему «вырезанное на доске, прочерченное на бересте».
Обрядовое веселье
После маслопомазания и мирского пира начиналось девятидневное веселье – всеобщие гуляния, потехи молодых и забавы детей. Быть весёлым значило «пребывать в силе», «набираться сил», весельно жить означало «смело, дерзновенно, сильно». Слово весёлый сопоставимое со здоровый «крепкий как дерево», происходит от индоевропейской основы *ṷes– «жить, пребывать», родственно с санскритским vásu «хороший» и латышским vęsęls «здоровый, целый». Обрядовое веселье неизменно начиналось с почитания божества и поминовения предков.
Вышивка. Русский север. XIX в.
Солнцеликая Мокошь олицетворяет живительную силу Весны, восседающей на паре коней, – образ утренней и вечерней зари.
В масленичных песнях сохранилось почитание Масленицы в качестве Гостьи:
Масленица годовая,
Гостья наша дорогая!
Она пешей к нам не ходит,
Всё на конях приезжает…
Появление Гостьи — олицетворения пришедшей весны – «не пешей», а «на коне» означало небесное происхождение нового года. В Масленицу конь соотносился с солнцем, дневным светом и мужскими новогодними «огненными» обрядами, а корова с луной, ночью и женскими, «молочными» таинствами. На крестьянских вышивках Весна-Масленица изображалась всадницей с солнцеподобным ликом. Вместе с её приходом на землю возвращалась Мокошь – живительная сила солнцеликого Сварога, пробуждавшего Мать-сыру-землю. В эти дни жизнь мира и человека будто начиналось заново и всё происходило впервые. Перед каждым домом в знак обновления жизни сжигали старую солому из домов и хлевов. Долгожданной Весне жгли призывные костры, в её честь пекли солнцеподобные блины, возили в санях по селу горящее колесо на столбе, катанием с горок и круговыми поездками на лошадях стремились ускорить движение солнца, привлечь к земле его тепло и приблизить лето. На Масленицу поговаривали: «с горы скатились – с весной воротились». На всех пригорках ждали весеннего тепла, разводили костры, «помогая» земле оттаять и воспрянуть от зимнего сна:
Вот вам, Масленка пришла,
Кто нас покатает?
Выйдем, станем на снежок —
До лужка протает.
Обрядовые катания продолжалось даже ночью и вовсе не считались забавой, всё были убеждены: кто прокатится дальше с горки — некогда уподобляемой «мировой горе», – у того рожь и лён будут выше. Обязательной считалась езда по гостям верхом на лошадях и в санях «обозом», «съездом» или «околком» в десятки лошадей – из дома в дом и из села в село. Дети валялись по снегу, молодые, непременно парами, катались на санях и с ледяных горок, так же парами, их иногда зарывали с головой в снежной яме и спустя некоторое время откапывали: «хоронили» и «воскрешали».
Желание сберечь до следующей весны здоровье, силу и живительное действие Масленицы передавалось в песне «Уточка полевая». Почитаемая обитательница «трёх миров» утка, обращалась к празднующим:
Приносила я вам сыра с маслицем,
Сыра с маслицем, лели, сыра с маслицем,
Да я в ямочку закопала,
Закопала, лели, закопала.
Лежи, маслице да на летье (до тепла – В.Б.),
Да на летье, лели, да на летье,
Пока будет круголетье (на весь год – В.Б.),
Круголетье, лели, круголетье.
Весенний припев лели-лели или люли-люли впервые появлялся лишь в разгар Масленицы. В течение праздничной девятины в мире происходил «перелом» от зимы к лету. В эти дни вновь начинали поминать весеннего соловья:
Выйду я на горку,
Гляну я под зорьку,
Ай, люли, я под зорьку,
Кликну я соловейку:
«Соловейко, родный братец!
Ай, люли, родный братец!
Что ты ко мне не летаешь,
Меня, молодую, не встречаешь?
Ай, люли, не встречаешь?».
В этой и некоторых других масленичных песнях соединялись образы «мировой горы» и кладбищенской горки, на которой ждали вестей от прилетавших с юга птиц из ирия.
На поминальной горке
Важнейшим масленичным обрядом являлось почитание предков. Их поминали первыми блинами, молитвами и песнями на общем пиру, который завершался среди могил. Сырная горка знаменовала начало жизни, могильный холм – её конец и в то же время – место кресения «восстания» души из тела и восхождения в ирий. Кладбище, обычно располагавшееся на ближайшем к селу пригорке, носило множество названий (помимо приведённых выше): горка, горушка, горица, крутица, красница, город, городок, городище. Одно лишь их обилие говорит о всемерном почитании русами умерших. Масленичные яства приносили «в помин души» к святилищу и разжигали костёр, дрова для которого непременно собирали от каждого двора:
Уж то ли не дрова:
Осиновы дрова?
Нет, берёзовы дрова
Подавайте нам сюда
На масленицу,
На горельщицу!
От масленичного костра зажигали смолистые сучья-свечи и разносили по могилам, которые поливали маслом и пивом, увенчивали блином, словно приобщая души предков к огню жизни и праздничным яствам. Вокруг святилища сооружали его подобие, снежный город – «ограду» из снегового вала со входом, обращённым к востоку. Сюда привозили в санях плетёное из соломы изображение Масленицы в белых одеждах и встречали хлебом-солью, как Гостью. По прошествии веков на бывших святилищах продолжали устраивать «снежные городки» со стенами и укреплениями, но уже в качестве забавы. Часто их возводили у реки, рядом с прорубью, купание в которой считалось молодецкой, «омолаживающей» доблестью. В последний день Масленицы снежный город непременно разрушался, как и всё, сотворённое в ходе древнерусских обрядов.
Горение жизни
В дни весеннего равноденствия молодые начинали играть «в горелки» (от слов гореть и греть). Эти игрища – отголоски обрядов посвящения молодых в брачный возраст – продолжались всю весну и завершались на Купалу. Молитвы, обращённые к солнцу и священному костру, подчёркивали их взаимное уподобление: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!». Солнце, словно в ответ, грело всё сильнее и «зажигало» землю. В его лучах начинали «гореть», темнеть и таять, снега. На проталинах расцветали жарки, или первоцветы, распускались подснежники, на вербах «воскресали» от зимы пушистые почки. Впоследствии народная память связала окончание масленичной девятины с днём св. Марии Египетской (1-го апреля), называемой «Марья-зажги-снега».
Весеннее «горение» охватывало и людей:
Ох, горюна! Ох, горю, хмелина!
Гуляли девушки подле реки
По круту по красну бережку.
Ох, горюна! Ох, горю, хмелина!
Садили девушки хмель в огород,
Сами же приговаривали:
Ох, горюна! Ох, горю, хмелина!
Уподобление собравшихся масленичному костру, в котором каждого представляло принесённое с собою полено, сохранилось в игровых перекличках горельщиков и девушек. Одна из них приведена А.Н. Афанасьевым в описании горелок. Молодец, «которому по жребию достается гореть, становится впереди всех и произносит:
– Горю, горю пень!
– Чего ты горишь? – спрашивает девичий голос.
– Красной девицы хочу.
– Какой?
– Тебя, молодой!».
Как и на Купалу, молодые, взявшись за руки, прыгали через костёр.
На мирские пиры, соседские застолья и масленичные вечеринки старались сойтись всем селом не только ради обильных яств и пития, но и для того, чтобы «душой потешиться, умом повеселиться, речью насладиться». Это был праздник общения и родства – молодых и стариков, живых и мёртвых, людей и животных. И.П. Сахаров писал о Масленице: «не отведать сладимых яств – значило в старину: жить в горькой беде, и то при старости, лежать на смертном одре, сидеть калекой без ног». В течение праздничной девятины печи не остывали ни в одном доме. Про них и про весенние костры пели славильщики: «Эх, Масленица! Непогасница!».
В праздник омоложения, обновления рода и оживания природы древние русы непременно чтили новорожденных, детей, молодых и, особенно, молодожёнов. При каждой встрече с ними полагалось «здороваться, то есть целоваться». Затем новобрачных солили снегом. В древнейшие времена зернистый снег уподобляли соли, а скользкий – салу, отсюда произошло диалектное значение сало «ледяная плёнка» и слово салазки «санки». Блестящая белая соль напоминала слану «иней», слуз «наледь» и слюду. Осолить некогда значило «очистить», с таким значением этот глагол вошёл в текст Евангелия: «Ибо всякий огнем осолится, и всякая жертва солью осолится» (Мк., 9:49).
Славцы чествовали молодых, как во время свадьбы, желали им здоровья и детей. Новобрачные ходили по гостям, и в каждом доме их молодили – окропляли молоком, умащали маслом, угощали блинами. В ответ на это они обязаны были прилюдно ликовать – целоваться в обе щеки. Обычай в дни Масленицы носить на головах солнцеподобные кравайцы сохранялся среди детей и подростков до начала XX века.
В течение масленичной девятины славильщики ходили по домам с «благословениями» и, часто повторяя рождественские колядки, «припевали» их от имени Масленицы хозяевам:
Дай тебе, Господи
На поле прирост,
На гумне примолот…
И т. д.
В южных и западных землях Руси Масленица более явно, нежели на севере, превращалась во встречу весны. В народе поговаривали: «Весна землю парит». К веснянкам относится древнее молитвословие, которое белорусы ещё столетие назад пели на Масленицу:
Да помо́жи, Боже,
Вясну закликати.
На тихое лето,
На ядрёно жито,
Жито и пшеницу,
Усякую пашницу.
Во время таких молитв, возглашавшихся в святилище рядом с костром, жертвовали огню и плескали в пламя растопленное масло, медовую сыту, пиво, молочную горилку. Ими же окропляли народ, затем шли по дворам, огородам и полям, кропили скот. Люди, домашние животные, нивы и луга освящались и оживали с приходом Гостьи-Весны.
Образ небесного сварожича
Особым обрядом весеннего новолетия, в христианскую эпоху перешедшим на зимний «новый год», являлось изготовление в начале Масленицы снеговой бабы (Снегурки, Снеговика). На вершине святилищной горки, внутри снежного городка, неподалёку от костровища сообща скатывали три снежных кома и водружали друг на друга, наподобие древнеиндийской ступы. Вместо рук в средний ком втыкали берёзовые ветки, подпоясывали его соломенным поясом, на голову возлагали блин и берестяной или соломенный венец, угольками от костра обозначали глаза, нос, рот и уши. Рядом ставили высокий шест с привязанным сверху пучком соломы. В этом снежном изваянии видели образ первочеловека, некогда сотворённого Сварогом на вершине мировой горы не из глины, как библейский Адам, а из «небесного» молока и «звёздной» муки. Три шаровидных кома обозначали не столько голову, тело и ноги, сколько дух, душу и плоть небесного создания. Девять дней, словно воплотившись из снега, оно оставалось среди людей, внимая их песнопениям и молитвам, принимая угощения – возлияния молоком и мёдом, подношения блинами и кусками пирогов.
Напоследок снеговую бабу в последний раз обильно умащали маслом, поливали свячёным молоком и сметаной. К вечеру последнего дня на поминальную горку привозили соломенное изваяние Масленицы в белых одеждах и устанавливали рядом со снеговой бабой. После этого их обкладывали поленьями и ворохами соломы, зажигали прощальный костёр, бросали в него блины и вели хоровод с пением:
Гори блины! Гори масленица!
В высоком пламени и клубах пара и дыма сгорала Масленица, воспаряла к ирию снеговая баба. Память об этом обряде сохранилась в русских сказках о Снегурке (Снегурушке, Снегурочке). Его следы, вытесненные из народной жизни, остались в «карнавальном», нарочито грубом облике позднейших снежных баб и снеговиков: «развенчанных» (лишённых венков), с помойным ведром на голове, метлой в руке, морковью вместо носа и пр. Лучшая участь постигала соломенные изваяния Масленицы, которые непременно сжигали, а угли костра, из которого она возносилась к небу, раскидывали по могилам, по селу и окрестным полям. В некоторых местах Масленицу разрушали, как и снежную бабу, а затем «хоронили» – топили в проруби.
Расходясь со святилищной горки, пели:
Как на масляной неделе
Со стола блины летели
И сыр, и творог —
Всё летело за порог!
Весело было нам!
Весело было нам!
По пути дарили друг другу пряники, целовались и уважительно кланялись в пояс.
Враждебное отношение монашества к «крестьянской вере», хранившей неискоренимое наследие предхристианства, привело к тому, что в Средние века масленичные празднества стали восприниматься противоречиво: встречали Свет-Масленицу, «гостью дорогую» всеобщими величаниями, а прощались с нею уничижительными песнями:
Масленица загорела —
Всему миру надоела /…/,
Весело гуляла,
Песни играла,
Дотянула до поста —
Гори, сатана!
Здорово-прощай,
Через год приезжай!
Дни весеннего новолетия завершались. Всех ожидал суровый сорокадневный берёзозол и весенние говины, которые впоследствии сменил православный Великий пост. Обряды и полузабытые сказания Масленицы противоречили христианским представлениям о сотворении мира, а всеобщее веселье – строгому церковному благочестию. В Средневековье народ воспринимал Масленицу, лишь как заговенье перед постом. Постепенно забылась красота и глубокая образность древних таинств, но осталась простодушная радость людей, охваченных предчувствием скорой весны.
Нельзя согласиться с мнением о том, что на Руси, «в отличие от других праздников, Масленица не получила христианского осмысления и осталась просто весёлым времяпровождением, сохранившим и некоторые очень древние элементы». В Прощёное воскресенье с первым ударом вечернего колокола завершалось разгульное народное праздненство, наступал «прощёный вечер» и канун поста. Все шли в храм для примирения с Богом и ближними. После вечерни приходили на могилы, прося прощения у покойных родителей, с той же целью заходили к соседям и, наконец, собирались в кругу семьи на заговенье. После ужина, на котором старались доесть всю скоромную пищу, просили прощения друг у друга, затем все вместе перед иконами – у Бога. Суеверные оставляли на столе до утра остатки пищи, чтобы ночью смогли «заговеться» покойные предки. В народной душе соединялись, сменяя одно другое, два глубоких воздействия: скоротечной, душевно-телесной жизни и духовной, устремлённой к вечности.
Назад: Часть третья Круг праздников
Дальше: Радоница и Семик
