Глава восемнадцатая

Когда разговор закончился, некоторые члены семьи перешли через улицу в парк, к детям с их няней. Но Гамаш и Бовуар остались.

Жан Ги сгорал от нетерпения рассказать Гамашу, что произошло у него на работе, и посмотреть, что записалось на телефон. Но Фонтен и ее заместитель тоже не спешили покидать квартиру.

– Вы принесли коробку, комиссар? – спросил Гамаш, оглядывая прихожую.

– Коробку, месье?

– Месье Дюссо сказал, что попросит вас привезти коробку с вещами Стивена, чтобы мы могли просмотреть их еще раз.

– Вы ищете что-то конкретное?

– Мм, да. Я бы хотел изучить годовой отчет ГХС.

– Префект действительно просил об этом, но я к тому времени уже уехала. Может быть, завтра.

– Merci, – сказал Гамаш, сомневаясь, что увидит эту коробку на следующий день или вообще когда-нибудь.

Он направился к двери, собираясь выпустить следователей, но Фонтен не шелохнулась.

– Я бы хотела поговорить с вами тет-а-тет, месье. – Она посмотрела на Бовуара.

– Да? Вы можете говорить в присутствии Жана Ги. Я вас слушаю.

Было понятно, что у нее что-то есть. Что-то даже более чувствительное, чем обвинение его детей в убийстве.

Они стояли в прихожей, и Фонтен показала на столовую. Когда они уселись там, она спросила:

– Вы знаете историю мистера Горовица?

Арман открыл рот, собираясь ответить, но передумал. Наконец он сказал:

– Полагаю, что да, а что знаете вы?

– Он по рождению немец.

– Да.

– И во время войны сражался во французском Сопротивлении, – продолжила Фонтен. – Члены его семьи были арестованы за укрывательство евреев и расстреляны. Месье Горовиц сумел бежать.

– Oui. Его семья достаточно долго задерживала гестапо, что позволило ему увести еврейскую семью через потайную дверь, выходящую в задний сад.

Для Жана Ги это было новостью, воспринятой с удивлением. О Сопротивлении он знал, но об этом – нет.

– Да, такова история, – сказала Фонтен.

Гамаш шевельнулся на своем месте, но промолчал. Он начинал догадываться, что последует за этим.

– Как вы понимаете, месье, у нас есть доступ к материалам, закрытым для публики. Эти материалы по самым разным причинам были засекречены после войны.

– Продолжайте.

Арман напрягся, как боксер, готовящийся к удару.

– Материалы, найденные в наших архивах, рассказывают другую историю, – сказала Фонтен. – Его семья действительно погибла во время войны. Его мать, брат и сестра – в Дрездене. Его отец и дядя выжили во время войны, но их расстреляли русские.

– За что?

– Они были высокими чинами гестапо, виновными, по словам русских, в отправке в лагеря тысяч заключенных.

Арман сидел совершенно неподвижно. Онемевший от изумления. Почти слепой и глухой. Все его органы чувств перестали действовать. Он не дышал. Не моргал. Услышанное было гораздо хуже того, что он ожидал или воображал. К чему он приготовился.

Ложь была настолько чудовищной, что он потерял контроль над собой.

А потом перед его мысленным взором возник образ его бабушки Зоры. Она смотрела на Стивена так, словно сам дьявол вошел в дом.

Знала ли она что-то? Чувствовала ли что-то?

Но нет. Это было невозможно. Просто невозможно.

Вздрогнув, как человек, внезапно очнувшийся ото сна, Арман вернулся в мирную столовую в квартире его сына в Париже. Через тюлевые занавески в комнату проникал рассеянный свет, придавая ей какой-то неземной вид.

– Это неправда, – наконец выдавил из себя Арман.

– Могу показать вам документы.

Он кивнул. Зная, что должен их увидеть, но не желая этого. Ему хотелось вернуться на час назад, когда все было только ужасным, а не чудовищным.

– Даже если это правда, то, что вы сказали о его отце и дяде, это не означает, что Стивен в чем-то участвовал. Он бежал во Францию. Сражался в Сопротивлении.

– Так ли? – спросила Фонтен. – Вы уверены? Если он солгал о своей семье, может, и об этом солгал.

– То, что он нам рассказывал, правда. – Логика отказывала Гамашу. Боевые кони рвались в поле. – Ему девяносто три года, он борется со смертью на больничной койке после покушения на него, а вы здесь… вы… нападаете на него с другой стороны? С этими дикими обвинениями, которые невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть? Да господи боже мой!

Бившие копытами кони вырвались на свободу.

Жан Ги дернулся. Он редко слышал, чтобы Арман Гамаш кричал. И никогда, ни разу не слышал, чтобы он бранился.

А теперь шефа чуть ли не трясло от ярости.

Ирена Фонтен улыбнулась. Она попала в больное место, как и предсказывал Дюссо. И не просто попала, а задела нерв.

Когда она обвиняла в убийстве его детей, Гамаш оставался спокойным, сдержанным. Но обвинения в адрес Горовица выбили его из колеи. Почему?

Потому что он боится, что это может оказаться правдой.

– Мне известно, – сказала она, – что у союзников были сомнения. У руководителей Сопротивления тоже были сомнения.

– Недостаточные для того, чтобы возбудить уголовное дело.

– Вряд ли это можно назвать мерой невиновности.

Фонтен открыла тонкую папку и достала оттуда зернистую черно-белую фотографию.

На ней были запечатлены немецкие офицеры, смеющиеся, поднимающие бокалы. Среди них – тонкогубый хмурый человек, похожий на несостоявшегося бухгалтера. Генрих Гиммлер. Глава гестапо и отец холокоста.

Перед ними стояла еда и выпивка. Празднование в разгаре.

А позади Гиммлера, положив тонкую руку на плечо нацистского лидера, стоял молодой человек со знакомой улыбкой и смотрел прямо в камеру.

У Армана закружилась голова, тошнота подступила к горлу. Эту самую руку он сжимал ребенком. Сжимал ее сегодня утром в больнице.

Стивен. Невероятно молодой. Счастливый. Участвующий в развлечении. Участвующий в шутке.

Арман узнал фреску за его спиной.

Фотография была сделана в отеле «Лютеция», после того как в нем разместился парижский штаб абвера – нацистского контрразведывательного органа.

За этим самым столом Гамаш сидел вместе со Стивеном. Ел мороженое ребенком, потягивал виски взрослым. Может быть, те же самые напитки, из тех же бокалов, на том же стуле, что и это существо.

– После войны Горовиц, отвечая на вопросы, заявлял, что устроился работать в «Лютецию», чтобы шпионить за немцами и передавать информацию своим товарищам в Сопротивлении, – сказала Фонтен.

– Это имеет смысл, – сказал Арман, пытаясь восстановить равновесие.

На фотографии Стивен был в форме, но не абверовской и вообще не немецкой. Это была накрахмаленная форма официанта «Лютеции».

– Как вам должно быть известно, месье, именно это говорили все коллаборанты.

– И именно это делали участники Сопротивления. Как иначе добывать информацию, если только не устроиться прислуживать нацистам? А Стивен, будучи немцем, был в идеальном положении с точки зрения получения информации. Он говорил правду. Человек, которого я знаю, не стал бы делать то, о чем вы говорите.

– Помогать нацистам? Он был одним из них.

– Он был немцем. Это громадная разница.

– Согласна. Я хотела сказать, что он вырос в доме, где поддерживали нацистскую партию. Его родственники были членами этой партии. Старшими офицерами. Они арестовывали мужчин, женщин, детей и отправляли их в концлагеря. В лагеря смерти, которые создал, – она ткнула пальцем в изображение Гиммлера, – этот человек.

– И поэтому Стивен бежал во Францию и сражался с нацистами, – сказал Арман, снова возвышая голос, перед тем как перейти почти на шепот. – Потому что он не мог это поддерживать.

Даже ему самому показалось, что он говорит как расстроенный ребенок, который настаивает на чем-то, что не может быть правдой.

– Возможно, вы правы, – признала Фонтен. – По месье Горовицу провели расследование. Союзники решили, что с его идеальным немецким и французским и поверхностным английским он будет полезнее им на свободе, чем в тюрьме. Им нужно было наказать куда более серьезных преступников. После того как ваш отец помог ему перебраться в Канаду, его дело закрыли и похоронили.

Она сделала паузу, почти ненавидя свой следующий шаг. Почти.

– Ваш отец отказался от военной службы по идейным соображениям, верно? Он отказался сражаться?

– Pardon? Мой отец? Он-то какое имеет к этому отношение?

– Ответьте, пожалуйста, на вопрос.

Гамаш пристально посмотрел на нее и взял себя в руки, прежде чем ответить.

– Он не верил в убийство людей на войне, такой далекой от дома. Но он пошел добровольцем в медицинское отделение Красного Креста.

Знает ли она, что это такое? Невооруженные, нередко под плотным огнем, медики вытаскивали раненых солдат с поля боя и доставляли в безопасное место.

Уровень потерь среди медиков был самым высоким из всех родов войск, за исключением десантников. Спецназовцев.

– Позже мой отец изменил свое отношение к этой войне. То, что он увидел в концентрационных лагерях, оставило неизгладимый след в его душе. После войны он много времени отдавал тому, чтобы загладить свою вину.

– И потому привез эту женщину – Зору – в Квебек и в вашу семью.

– Oui. И помогал Стивену, и много чего еще. Он не стал бы делать это, если бы у него имелись хоть малейшие подозрения относительно Стивена. Я слышал, как он говорил об этом с моей матерью. Я четко помню.

– Вы были ребенком, месье. Восьми или девяти лет? Дети понимают не все, а часто понимают неправильно.

– Чего не понимают? Того, что мой крестный сотрудничал с нацистами, а мой отец помог ему уйти от правосудия? Вы думаете, я неправильно понял? Вы думаете, он это делал?

– Я не знала вашего отца. – Фонтен выдержала его пронзительный взгляд. – И вы тоже.

Жан Ги заметил, как руки Гамаша под столом, где никто другой не мог этого видеть, сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

Но Гамаш сдержал свою ярость. Сдержал свой язык. Сдержал своих коней. Пока.

– Зачем поднимать этот вопрос сейчас? Какое это имеет отношение к нападению на Стивена и убийству Александра Плесснера?

– Это говорит о характере Горовица. Возможно, вы не хотите этого видеть, и я вас ничуть не виню, но ваш крестный был именно таким. Всю свою жизнь Стивен Горовиц предавал друзей в обмен на свободу. Он предает коллег в обмен на богатство. Вот как он выжил. Вот как он попал в Канаду. Вот как он сделал свои миллиарды.

– Он заработал свое состояние умом и трудом, – возразил Арман. – А еще тем, что, в отличие от других, вел бизнес с соблюдением деловой этики, был более цельным, более мужественным.

– Он хотел, чтобы вы в это верили, но на самом деле Стивен Горовиц думал только о себе. Почему у него столько врагов? Он сидел на советах директоров, собирал конфиденциальную информацию, а потом использовал ее против тех людей, рядом с которыми сидел. Он ходил к ним на свадьбы, на крещения, на бар-мицвы, а потом ломал им жизнь. Предавал их доверие, как предал и своих товарищей по Сопротивлению. Он предатель. Такова его природа.

– Нет. – Гамаш подался вперед.

– Единственное, что изменилось после войны, – его местонахождение, – продолжала Фонтен, тоже наклоняясь вперед. – Горовица всегда интересовало и до сих пор интересует одно: он сам. Змея меняет кожу, но больше в ней ничего не меняется. Она остается тем же, чем была.

– Стивен Горовиц сражался с нацистами в юности. А в бизнесе он всегда боролся с коррупцией, с нарушением закона. Он никогда никого не предавал. Они сами предавали себя, обманывая и обкрадывая инвесторов, многие из которых делали совсем маленькие вложения, сэкономленные гроши, рискуя их потерять. Он был и остается безжалостным. Да. Но он на стороне ангелов.

Бовуар не поверил своим ушам: неужели Гамаш только что использовал ангелов в качестве аргумента? Но старший инспектор ничуть не казался смущенным. И комиссар Фонтен, как ни странно, не рассмеялась.

А то, что она сказала, и вовсе удивило Жана Ги.

– На стороне ангелов? Вы так уверены? А что, если ад пуст и все дьяволы… – Фонтен ткнула указательным пальцем в зернистую фотографию, на этот раз уперев его в лицо Стивена, – здесь?

Гамаш медленно, почти небрежно откинулся назад, продолжая глядеть на нее в упор. Когда он заговорил, голос его звучал спокойно, рассудительно. Задумчиво.

– Дюссо рассказал вам о любимом присловье Стивена?

– Да.

– А он не добавил к этому, что называл Стивена ангелом-мстителем?

– Non.

– Но я думаю, он ошибался, а вы правы, – сказал Гамаш, к удивлению тех, кто его слышал. – Действия Стивена во время войны были прелюдией к тому, что он делал потом всю свою жизнь. Он преследовал дьяволов среди нас. Он не ангел-мститель. Он – изгоняющий дьяволов. Пожалуй, я присоединюсь к остальным в парке, если только вы не намерены предпринять атаку на кого-нибудь еще из членов моей семьи.

Он встал.

– Нет, пожалуй, на этом все, – сказала Фонтен.

Поднялись и все остальные. Гамаш коротко поклонился и вышел.

Бовуар дождался, когда закроется дверь, и повернулся к Фонтен:

– Оставьте мне досье. Я ему передам.

– У меня его нет с собой. Я взяла только фотографию. Но мы можем доставить его вам.

– Будьте добры. И кстати, чтобы вы знали: вы ошибаетесь. В том, что касается Стивена. Но вы совершили еще одну ошибку.

Они подошли к двери, и Бовуар остановился.

– Месье Гамаш может казаться вам старым. Сколько лет вы ему дали – сто? Больше ста?

– Это была шутка.

Бовуар кивнул и улыбнулся. Потом наклонился к ней:

– Просто хочу предупредить. Не советую вам связываться с Гамашем.

– О, неужели? И что же он может сделать?

– Не он. Вы будете иметь дело со мной.