Глава восемнадцатая
День перемирия
Утром 11 ноября 1918 года Каролина Плейн отправилась из своего дома в Хэмпстеде на Ченсери-лэйн в лондонском Сити. Сначала это путешествие не казалось ей чем-то необычным.
Отправившись в то утро из Хэмпстеда на омнибусе до Чансери-Лейн, я заметил, что все было, как во время войны, пока мы не оказались возле станции метро «Морнингтон». Внезапно прямо над нами раздался оглушительный взрыв. Воздушный налет, еще один воздушный налет! Из дома выбежала женщина и с тревогой посмотрела на небо. Но прежде чем кто-то успел вспомнить, что это может означать перемирие, люди хлынули из зданий на улицы. Война закончилась. С каждой минутой росли толпы людей [1].
Большинство торжеств не вызвало тревоги, хотя праздничная ракета, выпущенная с крыши Министерства ВВС, заставила закричать одного высокопоставленного чиновника: «Воздушный налет! В укрытие!» [2]. Церковные колокола зазвонили, сопровождаемые всплесками патриотического пения, буксиры гудели вдоль реки, и сразу после одиннадцати толпа заполнила сердце Лондона – площадь перед резиденцией лорд-мэра Лондона [3].
The Daily Express сообщала, что «сердечные аплодисменты сопровождались мощной песнью, священной песнью, нарастающей славными аккордами Доксологии – «Хвала Богу, от которого исходят все благословения» (Praise God from whom all blessing flow) [4]. Газета также напомнила читателям, что 11 ноября был «День св. Мартина, праздник великого солдата – святого Франции» [5].
Автор парламентских очерков Майкл Макдонах был поражен «грохотом ракет, стрелявших из полицейских и пожарных постов, громкими восклицаниями тех, кто был рядом, и тихими издалека… Я выбежал на улицу и спросил, в чем дело. „Перемирие! – восклицали кругом. – Война окончена!"» [6] Но Макдонах, взволнованный «радостным сообщением», признался, что его чувство было двойственным: «Я не испытывал никакого радостного ликования. Было облегчение, что война завершилась и что она не закончилась, как могла бы, – трагическим поражением союзников» [7]. Чувства Макдонаха разделяли многие в день перемирия. Великая война с Германией закончилась, но «испанка» не ослабила своего натиска на Лондон. Более двух тысяч семей потеряли своих близких из-за гриппа за последние две недели. Другие были повергнуты в скорбь телеграммами из Адмиралтейства или Министерства обороны, в которых говорилось, что любимый муж, сын или брат никогда не вернется домой. Для них Великая война была трагедией, оставившей их в таком смятении, что они не желали ничего другого, кроме как провести День перемирия в одиночестве. Настоятель Рочестерского собора стоически возглавил благодарственную службу в своем храме, всего несколько часов назад узнавший, что его сын погиб в море [8].
После четырех лет войны перемирие оставило некоторых людей явно разочарованными. Вирджиния Вулф, пишущая заключительные главы романа «Ночь и день», выглянула в окно и увидела, что через дорогу работает маляр. Когда в небо взвили праздничные ракеты, Вулф «увидела, как маляр бросил взгляд на небо и продолжил свою работу» [9]. Она последовала его примеру и вернулась к своему роману. Поэт Роберт Грейвс, узнав о смерти своих друзей, в том числе Уилфреда Оуэна, отправился гулять около его лагеря в Уэльсе, «проклиная, и рыдая, и думая об умерших» [10].
В то время как многие продолжали испытывать ужасные страдания и потери, было также сильнейшее коллективное желание отметить окончание войны буйными празднествами. День перемирия оказался как раз тем предлогом, который был нужен лондонцам для масштабного праздника. Торжества превзошли по своему великолепию события «Ночи Мафекинга» (когда лондонцы праздновали освобождение от осады Мафекинга во время Второй англо-бурской войны 1 января 1900 года). «Сегодняшняя оргия ликования в потере самообладания превзошла все остальные, – писал Макдонах. – Она разыгрывалась на десятках улиц в Сити и Вест-Энде, и не было ни одного пригорода, который бы по-своему не подражал шумному Лондону» [11]. Вся ситуация напоминала прежние времена Англии. «Это была старая Англия. Это были банковские каникулы в Хэмпстед-Хит, причем в огромных масштабах» [12]. Даже сдержанная Кэролайн Плейн позволила себе отдаться ликованию.
Было очень оживленно, раздавались крики, сирены, свистки и гудки. На Ченсери-лэйн было очень людно. На углу Ченсери-лэйн дюжий полицейский, дежуривший на посту, был окружен девушками, все они хотели потанцевать с ним. Лондонский полицейский не ударил лицом в грязь: не говоря ни слова, он принялся танцевать с ними на узком тротуаре до тех пор, пока они там стояли, при этом его лицо оставалось бесстрастным. Обычаи и условности растаяли, как будто и впрямь появился новый мир. Офицеры и рядовые, казалось, были в равных, товарищеских отношениях. Рядовые обучали офицеров, артиллеристы командовали взводами, состоящими из тех и других. Дух милитаризма превратился в комедию [13].
По словам Майкла Макдонаха, Лондон «потерял всякий контроль над собой» [14].
Я поспешил из Вестминстера, уверенный, что палаты Парламента и Букингемский дворец станут в этот день, как никогда, средоточием интересных событий. Трамвай был битком набит, все пассажиры явно были глубоко тронуты, болтали ли они и смеялись, или были погружены в себя и молчали. Детей отпустили из всех школ. Когда мы проезжали мимо начальной школы на Кеннингтон-роуд, мальчики и девочки выбежали оттуда, крича и прыгая как сумасшедшие. Было также много признаков того, что вся деятельность в городе приостановлена. Магазины были закрыты, даже их ставни были закрыты, как по воскресеньям. В самом деле, кто мог бы взяться за работу в такой день? Бойскауты на велосипедах промчались мимо нас, выкрикивая «все чисто», как они часто делали после воздушного налета [15].
Макдонах даже заметил рекламный щит вечерней газеты на станции метро «Вестминстер бридж», первый за много лет из-за нехватки бумаги. «Это был обнадеживающий признак возвращения Лондона к нормальной жизни. И о чем он возвещал! „Боевые действия прекратились на всех фронтах!" Ура!» [16]
В самом Вестминстере, в здании Парламента, после четырех лет молчания готовился ударить большой колокол Биг-Бена.
Я взглянул на часы. До полудня оставалось меньше пяти минут. Мужчины из Dent & Co., хранители часов на Кокспур-Стрит, только что закончили работу по приведению в действие устройства для боя часов, оставив пока более сложный механизм для отбивания четвертей. Затем, когда стрелки на циферблатах указывали на XII, Биг-Бен пробил, прогремев своим глубоким и торжественным голосом, таким старым и таким знакомым. Это был самый драматичный момент. Толпа, собравшаяся на Парламентской площади, стояла молча и неподвижно до последнего удара часов, после которого она разразилась ликующими криками [17].
Хотя день был серым и пасмурным, с угрозой дождя, никто не обращал внимания на погоду. Парламент-стрит и Уайтхолл были переполнены людьми, и на улицах было жарко от возбуждения. Лондон был охвачен порывом «оставить дела, выйти на улицы, кричать, петь, танцевать и плакать – прежде всего, выставить себя в высшей степени смешным» [18].
В гуще толпы перед зданием Парламента с трудом передвигались многочисленные омнибусы, такси и автомобили, ползая взад и вперед по главной улице, набитые солдатами и гражданскими. Причем не только внутри, но и на крышах, и в кабинах, – «кричали, вопили, распевали песни и жестикулировали так же дико, как пешеходы на тротуарах, – только сильнее. Мало того, что все, казалось, рвали себе глотки в попытке внести свой вклад в этот шум, все, во что можно было грохотать, дуть и греметь, казалось, применялось с той же целью» [19].
Среди этого шума Макдонах расслышал
гудение моторов, звон колокольчиков, стук чайных подносов, пронзительный свист полицейских свистков и визг игрушечных труб объединились в образовавшемся адском оркестре. Среди множества нелепых происшествий, которые можно было наблюдать, были полковник в форме, сидящий на корточках на крыше автомобиля, бьющий в обеденный гонг, и священник, марширующий во главе группы громко поющих прихожан, у него был флаг, прикрепленный к тулье его шелковой шляпы» [20].
Если у кого-то и были сомнения в том, что война окончена, то «их развеяли безумные выходки девушек-служащих из правительственных учреждений Уайтхолла. Они действительно осыпали наши головы из окон массой официальных бланков, относящихся к войне. Только представьте такое!» [21]
Огромные толпы людей собрались у Букингемского дворца, размахивая миниатюрными флагами и объединенные общим стаккато криков: «Мы хотим увидеть короля Георга!» А Мемориал Виктории был почти стерт с лица земли толпами людей, взбирающихся на него [22]. Король и королева появились на балконе дворца под бурные приветствия, толпа пела «Землю надежды и славы» (Land of Hope and Glory), а затем «Долог путь до Типперери», что навевало печальные воспоминания. «Сколько мальчиков, которые пели ее в первые годы войны, вернутся домой?» – вопрошал Макдонах [23].
На Трафальгарской площади девушки в фуражках и комбинезонах, покинувшие свои фабрики при звуке ракет, веселились с солдатами [24]. Появилась шумная группа молодых младших офицеров, они дули в полицейские свистки и танцевали вокруг большого плюшевого медведя на колесах, украшенного флагами. Группа американских солдат, которые, очевидно, совершили налет на чайную Лиона или A.B.C., держали подносы официанток, в которые они били, как в бубны во время пения «Янки-дудл». Мимо проползали такси, в каждом из которых на крыше лежали колониальный солдат и девушка [25]. Работники биржи, одетые в шелковые шляпы и сюртуки, маршировали по Нортумберленд-авеню от набережной, возглавляя «оркестр», составленный из оловянных чайников с камнями внутри, подобная «музыка» производила «адский грохот» [26]. Наблюдая за этими сценами, Макдонах чувствовал себя так, словно Лондон был занят не чем иным, как огромным семейным праздником, «грандиозным новосельем» [27], знаменующим открытие нового Лондона, и эру мира и безопасности после многих лет забот и беспокойств. Все присутствующие были, как и подобало такому беспрецедентному случаю, в экстравагантно-безответственном приподнятом настроении, «совершенно забыв о приличиях и претенциозности, поглощены желанием внести свой вклад в это веселье» [28].
Полиция и армия договорились, что существующие запреты на костры и фейерверки будут отменены. Это означало, что после наступления сумерек жители Хайта в графстве Кент смогли сжечь чучело кайзера, хотя на самом деле «самый ненавистный человек в Англии» в тот вечер обедал в качестве гостя у голландца графа Бентинка в Амеронгене [29]. Поскольку были также сняты ограничения на внутреннее освещение, большие города осветились впервые с тех пор, как с началом «набегов» цеппелинов был введен этот запрет. Позже той же ночью правительство не только приостановило действие закона DORA (закон «О защите Королевства»), но и устроило яркую демонстрацию прожекторов [30].
Толпа лондонцев и военных, находившихся в отпуске, заполнила Трафальгарскую площадь, многие, взявшись за руки, пели, раскачиваясь в такт музыке. По словам писателя Осберта Ситвелла, служившего капитаном в Гренадерской гвардии, «они пребывали… как в кермессе, написанном Брейгелем старшим» [31]. Капитан Ситвелл в сопровождении балетного импресарио Сергея Дягилева и танцовщика-хореографа Леонида Массина, выступавшего в Лондоне с русским балетом, присоединились к вечеринке в «Адельфи», расположенной между Трафальгарской площадью и Темзой [32]. Также присутствовали Д. Г. Лоуренс и его жена Фрида, уроженка Германии, двоюродная сестра летающего аса барона фон Рихтгофена, убитого семь месяцев назад. Неподалеку, в Юнион-клубе с видом на Трафальгарскую площадь, Лоуренс Аравийский присутствовал на более спокойном празднике, обедая с двумя археологами, довоенными друзьями, теперь одетыми в военную форму [33].
Лейтенант Дафф Купер из Гренадерской гвардии был не в настроении праздновать, но чувствовал себя обязанным выйти в свет. Он обедал в «Ритце» со своей невестой леди Дианой Мэннерс: «Там была огромная толпа, ждать очередное блюдо приходилось бесконечно, а еда, когда ее подавали, была холодной и противной, – признавался Дафф Купер в своем дневнике. – Я не получал никакого удовольствия, и как можно скорее мы с Дианой ускользнули и вернулись на Сент-Джеймс-стрит. На улицах все были полны дикого энтузиазма. Диана разделяла со мной мою печаль и в какой-то момент не выдержала и зарыдала» [34].
На следующее утро Дафф проснулся с лихорадкой и лежал в постели, размышляя о том, «какая жестокая ирония судьбы – пережить войну и умереть от гриппа в собственной лондонской квартире» [35]. В следующем месяце у сестры Даффа, Стеффи, после перенесенного гриппа развилась пневмония: «На Довер-Стрит я встретил Нила Арнотта, врача, который сказал мне, что Стеффи умерла несколько минут назад. Температура у нее упала прошлой ночью, и она, казалось, чувствовала себя лучше, но теперь они знали, что ее легкие были полны яда, и ситуация была безнадежной» [36]. В Колорадо Кэтрин Энн Портер увековечила свою реакцию на перемирие в книге «Бледный конь, бледный всадник». Когда альтер-эго Кэтрин, Миранда, лежала в постели, ее разбудило столпотворение на улицах перед больницей: «Колокола надрывались, сцепившись друг с другом, они столкнулись в воздухе, рога и свистки пронзительно смешались с возгласами человеческого горя, сернистый свет вырвался через черное оконное стекло и исчез в темноте» [37].
Когда Миранда спросила, что происходит, ее сиделка мисс Таннер ответила: «Слышала? Они празднуют. Это перемирие. Война закончилась, моя дорогая» [38].
Но Миранда, потерявшая своего возлюбленного Адама из-за испанского гриппа, не была настроена на ликование. Когда нестройный хор старушек неровным речитативом пел «О, скажи, ты видишь?» их голоса почти утонули в звоне колоколов, и Миранда отвернулась. «Пожалуйста, открой окно, – взмолилась она. – Я чувствую здесь запах смерти» [39].
Объявление о перемирии заставило Миранду оцепенеть: «Больше никакой войны, никакой чумы, только ошеломляющая тишина, которая следует за прекращением стрельбы артиллерийских орудий; бесшумные дома с опущенными шторами, пустые улицы, мертвый холодный свет завтрашнего дня. Теперь будет время на все» [40].
В Нью-Хейвене, штат Коннектикут, Джон Делано, потерявший во время эпидемии многих товарищей по играм, услышал звуки перемирия.
Пожарные свистели, заводы выпускали пар, и люди выбегали на улицы, стуча кастрюлями и сковородками. Мальчики возвращались домой!
У нас был большой парад по Гранд-стрит в Нью-Хейвене, и все военные маршировали в мундирах, касках и гетрах. Все размахивали флагами, плакали, обнимались и целовались [41].
Дэна Тонкеала из Голдсборо, штат Северная Каролина, еще до рассвета разбудили приятели его отца по бассейну, которые хотели одолжить у него большой американский флаг, который был прибит на стене его магазина. Через несколько часов флаг уже висел на шесте, возглавляя победный парад, который шел по городу. Для Дэна это было радостное время: «Люди высыпали на улицы, забыв о своих страхах, обнимаясь и целуясь. Это было очень радостное время. Толпы людей маршировали по Голдсборо» [42].
После парада жизнь в Голдсборо быстро вернулась в нормальное русло. «Ты как будто щелкнул выключателем. Вновь открылись предприятия и театры. Мы вернулись в школу. Фермеры начали возвращаться со своими фургонами с продуктами, и через неделю или две появились другие торговцы» [43].
Колумба Вольц из Филадельфии, выздоравливавшая от испанского гриппа вместе с родителями, больше не беспокоилась из-за похоронного звука «Бонг, Бонг, Бонг», который издавали колокола в соседней церкви. Вместо этого вот что она услышала: «Церковные колокола снова зазвонили так славно. Я думаю, что в тот день в Филадельфии звонили все церковные колокола. Это было самое прекрасное событие. Услышав колокольный звон, все вышли из своих домов, собрались, забыв о гриппе, такие счастливые, что война кончилась. Я почувствовала, как вся радость возвращается в мою жизнь» [44].
Жизнь также вернулась в нормальное русло в оживленной итальянской общине Анны Милани: «Все дети снова играли на улице. Рыбак проезжал мимо со своей повозкой, предлагая свежую рыбу. Фермер продавал овощи. Моя мать вышла – все матери вышли – покупать рыбу и овощи» [45].
В конце своего очерка о праздновании Дня перемирия Майкл Макдонах заключил: «Долгое время мы находились под сенью смерти и разрушения. Теперь наши взгляды устремлены вперед, навстречу свету жизни. По крайней мере, тех из нас, у кого слезы не застилают свет из-за тех, кто не вернется с войны» [46].
К сожалению, этот «свет жизни» не будет сиять для всех. Как заметил доктор Виктор Воан, «в ноябре было подписано перемирие, но между медициной и болезнью перемирия быть не может» [47].
«Испанка» не исчезла в конце войны. В Манчестере она пробиралась сквозь толпу, собравшуюся на Альберт-сквер, чтобы отпраздновать перемирие, несмотря на предупреждения главного врача доктора Джеймса Нивена о последствиях таких массовых собраний. В то время как The Manchester Evening News опасалась, что «если люди покинут свои дома, вполне вероятно, что многие миллионы микробов распространятся» [48], совет Нивена остался без внимания, поскольку тысячи людей хлынули в город, чтобы отпраздновать радостное событие. К последней неделе ноября 1918 года Нивен зарегистрировал 383 случая смерти от гриппа за одну неделю, что вдвое больше, чем число умерших в последнюю неделю июня. «Город постигло настоящее бедствие» [49].
«Испанка» также присоединилась к солдатам, отправлявшимся домой в Канаду, а в Новой Зеландии спровоцировала смертельную вспышку «гриппа перемирия».
