Глава семнадцатая
Смертельная осень
К осени 1918 года лишь немногие семьи союзников имели повод праздновать победу, несмотря на обнадеживающие новости с фронта. Семьи по всему миру потеряли своих близких либо из-за гриппа, либо из-за войны. Именно на этом фоне «испанка» начала свой марш смерти, убивая без всяких угрызений совести. Она не делала различий между государственными деятелями, художниками, солдатами, поэтами, писателями или невестами.
Одиннадцатого сентября 1918 года британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж прибыл в Манчестер, чтобы получить ключ от города, – это величайшая честь, которую может оказать город. Хотя Ллойд Джордж вырос в Уэльсе, он родился в Чорлтон-он-Медлок в Манчестере, и город вполне мог гордиться своим знаменитым сыном. Когда его открытая карета проезжала по Манчестеру, Ллойд Джордж удостоился торжественного приема от солдат, вернувшихся домой в отпуск, и девушек в военной форме, выстроившихся вдоль Пикадилли и Динсгейт и создавших такую «суматоху на улицах», по словам The Manchester Guardian, что потребовалось больше часа, чтобы добраться до Альберт-сквер [1]. Во время этого путешествия премьер-министр промок под проливным манчестерским дождем.
На следующий день Ллойд Джордж произнес мощную речь на городской церемонии в честь победы. Хотя он заверил свою аудиторию, что «ничто, кроме сердечной недостаточности» [2] не может помешать британской победе, вскоре стало очевидно, что премьер-министр находится не в лучшем состоянии. Один из зрителей, сидевших с ним на одной трибуне, записал, что Ллойд Джордж был «не в лучшей форме». Но в тот момент его слова произвели сильное впечатление [3].
После церемонии Ллойд Джордж присутствовал на обеде в отеле «Мидленд», где произнес еще одну короткую речь, восхваляя подвиги Манчестерского полка и других ланкаширских подразделений. К вечеру, когда премьер-министру предстояло произнести очередную речь на обеде в Реформ-клубе, он почувствовал себя плохо. Он лег в постель, и все планы на поездку пришлось отменить. Следующие девять дней Ллойд Джордж проведет в своей спальне в мэрии Манчестера. Его комната находилась в передней части здания, и он позже вспоминал, как смотрел на статую Джона Брайта, «с которой постоянно капал дождь» [4].
Когда выдающегося отоларинголога сэра Уильяма Миллигана вызвали для наблюдения за лечением Ллойда Джорджа, его помощники старались скрыть новости о болезни. Тот факт, что премьер-министр Великобритании заболел гриппом, встревожил бы общественность и поднял боевой дух противника. Для прессы были выпущены бюллетени, но они ничего не сообщали о серьезности состояния премьер-министра. Публике говорили, что Ллойд Джордж простудился из-за прошедшего накануне дождя. Там не упоминалось о тревожной возможности того, что он заразился тем же смертельным штаммом испанского гриппа, который появился в Манчестере прошлым летом, инфицировав 100 000 жителей и убив 322 человека.
Когда состояние Ллойда Джорджа ухудшилось, сэр Уильям Миллиган решил рискнуть и объявил, что премьер-министр заболел гриппом. В то время как движение на Альберт-сквер было приостановлено, чтобы Ллойда Джорджа не беспокоил шум трамваев, пресса преуменьшила серьезность ситуации.
Морис Хэнки, секретарь Кабинета военного времени, позже признался, что премьер-министр был «очень серьезно болен» и что его камердинер Ньюнхэм сказал, что ситуация «быстро осложнилась» [5]. По словам одного из биографов, Ллойд Джордж «по-видимому, был остро, возможно, критически болен во время нарастающего кризиса в мире, когда ему нужно было быть в полной силе, чтобы справиться с ситуацией, которая застала его врасплох» [6].
К 21 сентября Ллойд Джордж достаточно оправился, чтобы вернуться в Лондон в сопровождении сэра Уильяма Миллигана и с аппаратом искусственной вентиляции легких. После короткой остановки на Даунинг-стрит, 10, премьер-министра отвезли в Дэнни-парк, его загородную резиденцию в Западном Сассексе, где он должен был выздоравливать. Несмотря на то что Ллойд Джордж был человеком очень энергичным и бодрым, испанский грипп почти сломил его.
«Я постепенно выздоравливаю, но еще не набрался сил, – писал он своей жене Маргарет. – К сожалению – или к счастью, – все происходит так быстро, что я не могу оставаться в стороне от государственных дел. Сюда каждый день кто-то приходит» [7]. К концу сентября он все еще отменял публичные встречи по медицинским показаниям. И когда 4 октября он отправился во Францию, Миллиган настоял на том, чтобы сопровождать его. «Я уезжаю восьмым поездом с Чаринг-кросс, – писал он Маргарет. – У меня все еще очень низкая температура и слабый пульс… Вчера состоялось первое заседание кабинета, и оно утомило меня, так что я еще не готов к большой работе. Жаль, что поездку в Париж нельзя было отложить до следующей недели. Я предлагаю остановиться в Версале. там спокойнее, чем в парижском отеле» [8].
Как отметил биограф Ллойда Джорджа, его выздоровление было замечательным в сложившихся обстоятельствах [9, 10]. Если бы Великобритания потеряла своего военного лидера из-за испанского гриппа в этот момент, удар по национальному моральному духу был бы сокрушительным.
Еще один знаменитый лидер чуть не погиб от «испанки» 2 октября 1918 года. После смерти своей невестки и ее маленького сына от гриппа у сорокадевятилетнего Махатмы Ганди начали проявляться симптомы болезни. Испанский грипп свирепствовал также в ашраме Сабармати в Ахмедабаде, куда Ганди удалился для медитации и молитвы [11]. К тому времени, когда Ганди был госпитализирован в Бомбее в ожидании операции по удалению фурункулов и страдал дизентерией, он отказывался от всякого лечения. В отличие от большинства пациентов, Ганди смирился со своей неминуемой смертью.
«Мое сердце спокойно, – писал Ганди своему сыну Харилалу, который все еще пытался примириться со смертью жены и маленького сына. – И поэтому я не нахожу этот путь трудным» [12]. Однако врачи Ганди были настойчивы в своих попытках сохранить ему жизнь, как и его сторонники. «Жизнь господина Ганди принадлежит не ему – она принадлежит Индии», – провозглашал еженедельный журнал Praja Bandhu [13].
В конце концов Ганди уговорили пить козье молоко. Это было нарушением его религиозных убеждений, но он выздоровел и даже рекомендовал такое лечение другим: «Даже после того, как мы почувствуем, что выздоровели, нужно продолжать поддерживать постельный режим и есть только легкоусвояемую жидкую пищу. Уже на третий день после того, как лихорадка спала, многие люди возобновляют свою работу и возвращаются к обычной пище. В результате возникает рецидив, причем довольно часто со смертельным исходом» [14].
Ганди выжил, но вся страна была поражена «национальным бедствием», по словам санитарного комиссара правительства Индии [15]. Что типично для испанского гриппа, болезнь была особенно смертельной среди возрастной группы от десяти до сорока лет, и женщин скончалось больше, чем мужчин. В общей сложности около 17 миллионов человек умерли от испанского гриппа в период с июня по декабрь 1918 года. Бомбей ужасно пострадал. С 10 сентября по 10 ноября 1918 года общее число умерших составило 20 258 человек [16]. Это усугублялось отсутствием юго-западного муссона и, как следствие – неурожаем. В результате Бомбею пришлось справляться с наплывом мигрантов из районов, страдающих от «нехватки и дороговизны продовольствия». В Ахмадабаде умерли 3527 человек, причем самая высокая смертность была среди низших каст, которые были «бедными и обездоленными» [17].
Лакх – число, широко используемое в индийский системе исчисления. Равняется сотне тысяч.
Санитарный комиссар Бомбея, придерживаясь фаталистической позиции, что грипп нельзя остановить мерами общественного здравоохранения, тем не менее рекомендовал спать на открытом воздухе, вдали от плохо проветриваемых домов и использовать дезинфицирующие средства. The Times of India советовала читателям полоскать горло перманганатом калия и обращаться в больницу при пневмонии [18].
Когда в больницах закончились свободные койки, школы были реквизированы для размещения больных. Среди местных жителей было общее мнение, что правительство могло бы сделать больше и что большинство чиновников остались в горах, бросив население на произвол судьбы. Нехватка продовольствия, голод и плохое водоснабжение едва ли улучшали ситуацию, и колониальную администрацию критиковали за ее бездействие, позволившее «шестидесяти лакхам людей умереть от гриппа без помощи, как крысам» [19]. В Калькутте сцены были столь же мрачными. The Associated Press сообщила, что река Хугли была «переполнена телами», а «улицы и переулки индийских городов усеяны мертвецами. Больницы настолько забиты, что невозможно убрать мертвых, чтобы освободить место для умирающих. Горящие гхаты и могильники буквально завалены трупами» [20].
В Британии сэр Хьюберт Пэрри, наиболее известный своими церковными хоровыми сочинениями по поэме Уильяма Блейка «Иерусалим», стал жертвой испанского гриппа 17 октября 1918 года. Из-за его творческой значимости Пэрри был похоронен в Соборе Святого Павла в Лондоне.
Пережить своего сына уже было не редкостью, это было наследие войны, которая унесла жизни многих молодых людей. Но сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, пережил особенно тяжелую утрату. Когда его сын Кингсли был ранен в битве на Сомме в 1916 году, казалось, что он выживет, как только оправится от ран. Но жестокий испанский грипп поразил Кингсли в его ослабленном состоянии, и он умер 28 октября 1918 года. Очарованный спиритизмом, сэр Артур обратился к этой популярной новой системе верований, чтобы осмыслить свою сокрушительную потерю.
Тем временем «испанка» продолжала собирать свою кровавую жатву, убивая как знаменитых, так и неизвестных. Медсестра Вера Бриттен, теперь уже вернувшаяся в Лондон, изо всех сил старалась во время свирепой эпидемии справиться со своими изнурительными обязанностями. В Ноттингеме 23 октября 1918 года молодая Кэтрин Уэйд Далтон обвенчалась в церкви Святой Марии в районе Лэйс-Маркет. Всего через неделю новобрачная вернулась в Сент-Мэри на собственные похороны, став жертвой испанского гриппа. Убитый горем муж и семья Кэтрин установили в церкви витраж в качестве мемориала [21]. В том же городе бассейн Виктория-Бат был осушен и превращен во временный морг, когда у местного совета больше не было места для хранения мертвых [22]. К концу недели, закончившейся 16 ноября 1918 года, в Ноттингеме было зафиксировано самое большое число умерших по стране – 60 000 человек [23].
Двадцать шестого октября в Лондоне пацифистская активистка Кэролайн Плейн отметила: «Местами грипп очень опасен. Люди, казалось, не радовались перспективе мира. В поездах и трамваях уныние на лицах путешественников было очень заметно, и все говорили об особо печальных случаях смерти от гриппа. Чувство страха поразило очень многих» [24].
Четыре дня спустя Кэролайн сообщала, что «лондонский корреспондент из The Manchester Guardian 30 октября пишет, что люди боятся гриппа. Они осаждают врачебные кабинеты и аптеки» [25].
Ситуация ухудшилась из-за того, что испанский грипп представлял угрозу для правопорядка из-за нехватки полицейских, а гражданские беспорядки были реально возможны. 1 ноября 1918 года The Times сообщала: «1445 сотрудников столичной полиции и 130 членов Лондонской пожарной бригады находятся на больничном с гриппом. В течение двадцати четырех часов, закончившихся вчера в семь утра, сорок четыре человека внезапно заболели на лондонских улицах и были доставлены в больницы на машинах скорой помощи» [26]. Леди Диана Мэннерс, «самая красивая женщина в Англии» [27], писала своему жениху Даффу Куперу, служившему в Гренадерской гвардии: «Эта пневмония свирепа. Прекрасная Памела Грир, урожденная Фитцджеральд, умерла через три дня» [28]. Памела Грир была всего лишь одной из светских львиц, павших жертвой «испанки». Миссис Дюбоск Тейлор, которую журнал Tatler назвал «одной из самых красивых женщин в обществе» [29] и которая превратила свой дом на Портленд-сквер в больницу, тоже умерла от испанского гриппа. Среди выживших были мисс Лавандер Слоун-Стэнли, служившая медсестрой, и леди Виктория Брейди, единственная дочь графа Лимерика [30].
В центре Лондона доктор Бэзил Худ изо всех сил старался контролировать свою клинику, Марилебонскую больницу. В то время Марилебон был бедным районом Лондона с низким уровнем жизни.
Непубликованные мемуары Худа дают ужасное представление об условиях, когда испанский грипп свирепствовал по всему Марилебону, как лесной пожар.
«Я никогда не отказывался ни от одного дела, – признался Худ, – помня, что было бы с этими людьми в этом районе недоедающих и переутомленных бедняков. Я считал, что наши результаты были хорошими, учитывая все обстоятельства. Конечно, случаи гриппа/пневмонии, если они исходили из наших трущоб, поступали с плохим прогнозом – неизбежная смерть» [31].
В течение нескольких дней после приема около 200 пациентов из Паддингтонского лазарета, в основном больных солдат, великая и ужасная эпидемия гриппа обрушилась на нас, и земля буквально ушла из-под ног. Врачи и медсестры сражались, как герои, чтобы накормить пациентов, как можно лучше справиться с элементарным уходом и удержать бредящих в постели. С каждым днем трудности становились все более явными, поскольку пациентов становилось все больше, а медсестер все меньше, и они сами падали, как кегли. В общей сложности девять этих доблестных девушек погибли в этой незабываемой эпидемии. Я вижу, как некоторые из них сейчас буквально сражаются, чтобы спасти своих друзей, а затем падают и умирают сами [32].
Худ просил, чтобы в последующих цитатах имена его коллег оставались неназванными, чтобы защитить чувства их родственников. В результате коллеги Худа остаются неназванными в этих отрывках.
В конце октября мы потеряли нашу первую медсестру из-за пневмонии, а затем 7 ноября я должен был сообщить о смерти еще четырех медсестер, последняя пробыла у нас всего четыре дня… Особенно мне запомнилась одна медсестра Х, она ухаживала за пациенткой в палате. На все, что я говорил или предлагал сделать, она не реагировала. она была просто поглощена жгучим желанием спасти пациентку. В конце концов они обе погибли, медсестра – очаровательная маленькая ирландка, преданная своему делу. Как сейчас вижу: она в коридоре застегивает мне пуговицы «Неужели я думал, что ей лучше? У нее все хорошо? Она могла еще что-то делать?» Она никогда не думала о себе. Это был настоящий удар, когда ее похоронили, и не в последнюю очередь для меня. Я так и не смог по-настоящему пережить эти потери, и неудивительно [33].
Мемуары Худа также иллюстрируют суровую реальность проявлений испанского гриппа.
Одна бедная медсестра, которую я помню, ужасно страдала от пневмонии – осложнение гриппа. Она не могла лежать в постели и настаивала на том, чтобы ее прислонили к стене рядом с кроватью, пока она, наконец, не утонула в своей обильной, окрашенной кровью мокроте, постоянно пузырящейся пеной.
Я знал, что она обречена и что ее конец близок, поэтому мы сделали так, как она хотела, чтобы ей было легче. Эта эпидемия была, безусловно, самой страшной и мучительной в моей профессиональной жизни. В первую неделю декабря 1918 года общее число пациентов в один день достигло 779 человек, а количество среднего медицинского персонала – менее ста [34].
Эпидемия неизбежно сказалась на медицинском персонале, в том числе и на Худе.
К концу ноября заболеваемость среди сестринского персонала начала снижаться… и самое худшее, по-видимому, уже позади.
Я просто сломался. Мне становилось все труднее рассказывать об этом. У нас не было лифта, которым мы могли бы пользоваться, когда переходили с этажа на этаж. Они были слишком медленными. Так как от меня требовалось работать около 15 или 16 часов в день, а также постоянно раздавались ночные звонки, всю работу нужно было делать на максимальной скорости. Стресс и переживания, скопившиеся за четыре с половиной лет войны, оказались слишком тяжелыми для меня, так что в конце ноября я стал неспособен продолжать работу и получил три месяца отпуска по болезни. Я едва мог стоять и всегда, когда это было возможно, прислонялся к стене! [35]
Худ пережил войну и оставил потомкам свои неопубликованные заметки, познавательное описание условий жизни в лондонской больнице во время эпидемии испанского гриппа.
В Вене (Австрия) чрезвычайно одаренный, но склонный к скандалам молодой художник Эгон Шиле поддерживал свою жену Эдит во время ее первой беременности. Шиле, чье увлечение малолетними девочками привело к уголовному преследованию за совращение несовершеннолетней, наконец успокоился и посвятил себя работе. Шиле был очень одаренным художником, обладавшим «исключительными изобразительными способностями и необычным чувством цвета, и он использовал эти способности виртуозно, часто изображая ужасно искаженные и пугающие фигуры или пейзажи, которые, если смотреть на них как бы с высоты птичьего полета, напоминают что-то мрачное и карикатурное.» [36] У него было слабое здоровье, не справляющееся с пожирающим монстром – испанским гриппом.
Двадцать седьмого октября Шиле написал матери: «Девять дней назад Эдит подхватила испанский грипп, а за ним последовало воспаление легких. Она на шестом месяце беременности. Болезнь крайне тяжелая и подвергла ее жизнь опасности – я уже готовлюсь к худшему, так как она постоянно задыхается» [37].
У Шиле уже было сильное ощущение смерти, отраженное в его работах, и «склонность к предсмертным наброскам» [38]. Когда наставник Шиле, художник-символист Густав Климт, заболел испанским гриппом после инсульта в феврале 1918 года, Шиле нарисовал его на смертном одре. Он сделал набросок Эдит, когда она умирала 27 октября. На суровом, но нежном рисунке Эдит смотрит грустным, обреченным взглядом. Она умерла на следующий день.
Шиле сделал все, что было в его силах, чтобы избежать заражения. Но у него было слабое здоровье, и он умер 31 октября 1918 года в доме своей тещи на Хайцингер-Гауптштрассе [39]. «Война кончилась, – сказал он, умирая, – и я должен идти. Мои картины будут во всех музеях мира» [40].
Некрологи сосредоточились на курьезной ситуации после смерти Шиле.
Мало того, что он умер вскоре после того, как выставка в Сецессионе сделала его имя общеизвестным, так он еще и стал самым богатым и знаменитым художником в Вене. Он умер в тот момент, когда в прошлое ушла старая имперская Австрия, «художник-экспрессионист [который] был одной из величайших надежд нашего молодого художественного мира. Ему было всего двадцать восемь» [41].
В первые дни ноября 1918 года швейцарский писатель Блез Сандрар стал свидетелем того, как на окраине Парижа «сжигали трупы больных чумой, сложенные в полях и обрызганные бензином, так как в городе кончились гробы» [42]. Когда Сандрар приехал в Париж, он встретил знаменитого поэта-модерниста Гийома Аполлинера (1880–1918), выздоравливавшего после огнестрельного ранения, пережившего «бой, ранение в голову, трепанацию черепа и военную медицину» [43]. Они позавтракали на Монпарнасе и заговорили о главном – эпидемии испанского гриппа, которая принесла больше жертв, чем война [44]. Пять дней спустя Сандрар проходил мимо консьержки дома Аполлинера, которая сообщила ему, что его друг подхватил испанский грипп. Сандрар поспешил внутрь, где встретил Жаклин, жену Аполлинера. Она тоже была больна, но не так сильно, как ее посиневший муж. Сандрар бросился за доктором, но тот сказал, что Аполлинеру уже нельзя помочь. На следующий вечер, в субботу, 9 ноября, поэт умер.
Сандрар написал необыкновенный отчет о похоронах Аполлинера, который выглядит как рассказ о государственных похоронах, скрещенных с черной комедией. Все началось в обычном порядке, с традиционных римско-католических похорон.
После окончательного отпущения грехов гроб Аполлинера покинул церковь Святого Фомы Аквинского, завернутый во флаг, а лейтенантский шлем Гийома на триколоре лежал среди цветов и венков. Почетный караул, отряд солдат с оружием по бокам, возглавлял медленное шествие, семья шла позади кареты: его мать, жена в траурных вуалях, бедная Жаклин, спасшаяся от эпидемии, захватившей Гийома, но все еще слабая [45].
«За ними, в свою очередь, последовали самые близкие друзья Аполлинера, включая Макса Жакоба и Пабло Пикассо, а также весь литературный Париж и пресса. Но когда процессия достигла угла Сен-Жермен, кортеж был осажден шумной толпой, которая праздновала перемирие. Эта процессия состояла из мужчин и женщин, размахивающих руками, поющих, танцующих и целующихся» [46].
Это было уже слишком для Сандрара, который с негодованием покинул кортеж вместе со своим возлюбленным Раймоном и художником Фернаном Леже. «Это было невероятно, – сказал Сандрар. – Париж празднует. Аполлинер умер. Я был подавлен. Это было абсурдно» [47].
Выпив теплой жидкости, чтобы защититься от гриппа, они взяли такси до кладбища Пер-Лашез и обнаружили, что пропустили похороны. Пытаясь найти могилу Аполлинера на обширном кладбище, они наткнулись на две недавно вырытые ямы к большому раздражению могильщиков. Но в конце концов могильщики сжалились над ними и объяснили, что ничем не могут помочь: «Вы понимаете, из-за гриппа и войны они не говорят нам имен мертвых, которых мы кладем в землю. Их слишком много» [48]. Сандрар объяснил, что они ищут могилу важного человека, лейтенанта Гийома Аполлинера, чтобы дать залп над его могилой, но могильщики ничего не могли сделать. «Мой дорогой господин, – сказал главный могильщик, – было два залпа. Там было два лейтенанта. Мы не знаем, кого вы ищете. Ищите сами» [49].
Потом они заметили неподалеку могилу с куском замерзшей земли, которая, казалось, очень напоминала голову Аполлинера, с травой, похожей на волосы вокруг шрама от трепанации. Ошеломленные этим оптическим обманом, Сандрар и его друзья покинули кладбище, которое быстро окутывал густой ледяной туман.
«Это был он, – настаивал Сандрар. – Мы его видели. Аполлинер не умер. Скоро он появится. Не забывай, что я тебе говорю» [50].
Всю оставшуюся жизнь Сандрар не мог до конца поверить в это.
Аполлинер был мертв. По его мнению, «Аполлинер обитал не в царстве мертвых, а в царстве теней», и его странные похороны казались чем-то вроде космической шутки. Тот факт, что инцидент произошел рядом с могилой Аллана Кардека, основателя французского спиритуализма, усилил впечатление Сандрара о том, что ему было отправлено тайное послание из загробного мира. Могила Кардека украшена девизом: «Родиться, умереть, родиться вновь и развиваться без конца. Таков закон» [51].
Когда капитан Дж. Кук из эвакуационного пункта № 18 Арке, Па-де-Кале, понял, что там началась эпидемия гриппа, в бывшей школе христианских братьев близ Сент-Омера вновь открылся дополнительный медицинский пункт [52]. По мере ежедневного поступления 600 больных гриппом в палатках устанавливались дополнительные кровати. От тридцати до сорока медсестер и сорок сотрудников медперсонала были до предела измотаны работой по уходу за пациентами. В этот момент, язвительно заметил капитан Кук, английские газеты опубликовали официальные заявления о том, что «до настоящего времени эпидемия гриппа не затронула британские войска во Франции» [53].
В госпитале № 4 в Арке медсестра Китти Кеньон писала в своем дневнике, что «этот новый грипп сбивает всех с ног, как кегли» [54]. Китти была особенно огорчена смертью санитара Франклина. «Он был одним из наших санитаров так долго, что, должно быть, ему было ненавистно знать все последние подробности и знать, что его вынесут на носилках под флагом Великобритании, как и многих других людей, которых он сопровождал. Он был одним из лучших наших сержантов» [55].
Для стажера Маргарет Эллис, работавшей в госпитале № 26 в Камье, уход за больными гриппом был мрачным занятием.
«У них у всех было недержание мочи, поэтому ты постоянно меняла постель и стирала. Я помню, как обтирала одного мальчика с головы до ног, и через десять минут мне пришлось начинать все сначала» [56].
Пегги Мортон, медсестра госпиталя № 55 в Вимрё, с ужасом вспоминала жуткие симптомы испанского гриппа. «Я помню одного человека. Я случайно выглянула из-за ширмы, и санитар начал его мыть. Лицо мужчины было темно-синим». Пегги велела санитару остановиться и доложила сестре о случившемся. Человек умер ранним вечером, а на следующее утро его тело уже начало разлагаться. «Они называли это гриппом, но нам показалось, что это какая-то страшная чума» [57].
Этот ужас разделяла и медсестра американской армии Мэри Добсон, которая отплыла в Европу на военном корабле. Мэри и еще около двадцати медсестер заболели во время путешествия, но ухаживать за ними было некому, так как сотни солдат тоже были больны. «У тебя была ужасная боль во всем теле, особенно в спине и голове, и ты просто чувствовал, что твоя голова вот-вот отвалится. В корабельном лазарете стоял ужасный запах – я никогда не чувствовала ничего подобного ни до, ни после. Это было ужасно, потому что в этом вирусе был яд» [58]. Восемьдесят солдат погибли во время путешествия в Европу, но их не похоронили в море. Вместо этого их должны были доставить в Брест и предать земле в воинской могиле. Из-за жары всю еду пришлось вынуть из корабельного холодильника, а тела – спрятать внутри. Всепроникающий страх, что испанский грипп вовсе не грипп, но что-то более зловещее, начал распространяться по Франции. Достоверность этой теории основывалась на том факте, что «явления асфиксии и цианоза, которые следовали за легочными осложнениями гриппа, могли придать лицу умирающего синюшный цвет, что напомнило о некоторых проявлениях холеры» [59]. Французский лингвист Альбер Доза привел один пример из региона Исуар в Оверни, Центральная Франция, когда местный мясник, названный «Б», получил известие, что его сын умер от пневмонии на эльзасском фронте.
«Капеллан, объявивший родителям о смерти, с обычной тактичностью уточнил, что молодой солдат умер от гриппа». Несмотря на то что в этом не было никаких сомнений, распространился слух, что сын Б умер от холеры.
Несколько человек, которые, как и я, видели эти письма, сообщили: «Вы не умрете от гриппа. Должно быть, это холера. Штабные офицеры пишут, что хотят больным солдатам и капелланам. Более того, сам отец не был уверен в официальной версии: «Я искренне верю, – признался он мне, – что этот испанский грипп был не чем иным, как холерой. Санитар с фронта, который недавно был здесь в отпуске, сказал мне, что тела, которые увозили, были покрыты черными пятнами. Все же ясно, не так ли?» [60]
Согласно Расмуссену «легенда о холере» была примером «обывательского мышления», веры в то, что, вопреки всем научным фактам, грипп на самом деле был формой холеры. Еще один пример абсолютного ужаса из-за распространения испанского гриппа и его непредсказуемой природы можно увидеть в показаниях врача в деревне Каттоли на Корсике.
Житель Каттоли, доктор медицины, однажды в субботу отправился в Аяччо со своей невесткой для лечения зубов. Через три дня после его возвращения, в понедельник, она умерла. Доктор медицины вскоре скончался.
По семейным обстоятельствам тело доктора не было похоронено так быстро, как обычно.
Ждали близкого родственника, он приехал, гроб вскрыли, люди устремились к телу усопшего для прощального объятия, девять членов семьи подхватили грипп и скончались. Особая деталь: в день похорон в церкви, где гроб с покойником находился около полутора часов, кроме отпевания, должна была происходить конфирмация. Верующие вместе с монсеньором епископом вошли в церковь, чтобы принять участие в двух религиозных церемониях. Через несколько дней 250 человек заболели пневмонией и слегли в постели, а затем 450 человек из 1100 жителей. Наконец, было зарегистрировано 600 случаев заболевания и 54 случая смерти [61].
В полевых госпиталях смерть, возможно, стала обычным явлением, но она никогда не теряла своей остроты. Стажер Маргарет Эллис из больницы № 26 в Камье возненавидела британский флаг, «потому что они всегда использовали его, чтобы прикрыть тела, когда выносили их на носилках» [62].
Один из самых трагических рассказов пришел от сестры Мэри Макколл из госпиталя № 4, которая вспоминала: «Это была очень молодая невеста, которую привезли посмотреть на ее раненого мужа. Вероятно, она подхватила инфекцию перед уходом, потому что вскоре после прибытия в палату упала в обморок. Молодая женщина умерла через день или два, и это было ужасной трагедией для бедного мужа. Потом он тоже заразился гриппом и умер» [63].
Даже перемирие не принесло утешения многим медсестрам Франции. Маргарет Эллис с горечью вспоминала, что «в тот день, когда было объявлено перемирие, ни один человек в палате не знал об этом. Они все были в бреду и не понимали, что тяжело больны. Не было ни одного человека, который бы это понял. Ни единого» [64].
Дж. С. Уэйн, который покинул Кембриджский университет, чтобы стать гражданским служащим в армии, оставил отчет свидетеля, наблюдавшего страдания, причиняемые испанским гриппом во Франции. Уже 4 ноября отмечая наличие «внутренних проблем», Уэйн достаточно оправился, чтобы насладиться празднованием перемирия 11 ноября, но за ними последовал «период длительной болезни». «Я проснулся с болью в груди, а потом у меня заболела голова. Весь день я работал машинально. Я спустился вниз, чтобы расплатиться со слугами, и лег спать». Позже проходивший мимо санитар измерил ему температуру, градусник показал 38,8 °C.
Лунной ночью меня доставили на носилках и карете скорой помощи в пункт реабилитации раненых № 19 как больного гриппом и уложили на застеленную простыней кровать в палатке. Почти не помню ничего о последующих днях. Грипп начал отступать, я был на легкой диете.
Через два дня командир сказал мне, что «болезнь почти прошла». Температура 13 ноября – 38,4 °C и 39,2 °C, 14-го – 37,8 и 37,7. Майор Кларк, кудрявый мужчина, который был моим доктором, казался рассеянным» [65].
Четырнадцатого ноября, в день своего двадцатипятилетия, Уэйн получил несколько писем из дома, и мать прислала ему часы.
«15 ноября (вечером) температура была 39,5 °C, и с тех пор оставалась выше 39,4 °C. 17 ноября, когда уже доктор Герлинг вел мое дело, мне стали измерять температуру каждые четыре часа. 18 ноября в записках доктора Герлинга впервые сообщается о пневмонии (левое легкое): в тот вечер температура достигла 40,5 °C, и старшая сестра попросила адрес моей матери.
Воспоминания расплывчаты. Помню санитара – шахтера из Дарема – раньше он обтирал меня губкой, и я помню, как он жалел мои горящие руки. Затем был поздний вечер, когда я спросил о сестре, и мне сказали, что она сможет прийти не раньше, чем через час. Я забыл, что мне было нужно, я чувствовал себя очень плохо, и только тогда я могу вспомнить, что мой разум сбился с пути, потому что у меня были некоторые путаные идеи о китайском рабочем корпусе. 19–21 ноября: температура колеблется от 37,7 до 40 градусов, и время от времени меня знобило во сне. Я почувствовал, что мое легкое не в порядке, и попытался меньше дышать. 22 ноября: правое легкое тоже пострадало, но мне не стало хуже. Сестры дали мне аспирин, & Mist Amm & Carb, [карбонат аммония, традиционное средство от сердечных заболеваний] и белладонну. Потом меня перенесли в другой шатер. Там был один офицер, Смит. Он кричал две ночи подряд, и меня усыпили снотворным. На третью ночь он умер около 9 часов вечера. Я этого не знал, пока ночная сестра Кьюли не сказала мне, когда я вернулся в прежнюю палатку. 23 ноября, после одиннадцати дней сильной лихорадки, температура упала до 37,3 °C и не поднималась больше, чем на один-два пункта выше нормы. Сестра Кьюли была родом из «пригорода Манчестера», «домашняя и очень добрая». Герлинг приходил и ежедневно прослушивал меня через стетоскоп, он однажды сказал сестре: «И вот перед нами самый безропотный человек на земле» [66].
В конце концов, когда он достаточно поправился, Уэйна отнесли на носилках в санитарный поезд № 10. Там была еда, но не было умывальных принадлежностей. Уэйна отвезли в Руан, а там его ждала скорая помощь и «долгая темная поездка» в главную больницу № 8. Он пробыл там две ночи, а затем его отправили в Трувиль, «потому что оттуда было легче эвакуировать в Англию». Уэйн с удовлетворением отметил, что его лечит «врач – сторонник алкоголя» [67]. Затем он отправился в госпиталь № 74 и был переведен в офицерскую палату № 1, «палату, которая 12 дней была моим домом» [68].
Рядовой Ричард Фут также сумел оставить отчет о своем опыте [69]. Через несколько дней после перемирия 62-я дивизия рядового Фута получила приказ выступить в Германию вместе с оккупационной армией. Это была весьма значительная честь, оказанная только двум территориальным армейским дивизиям. Другой была 51-я горная дивизия, с которой 62-я дивизия участвовала в успешных боях при Авренкуре в 1917 году и на Марне в 1918 году. Но за несколько недель до окончания войны эта честь обернулась такими же потерями, как и любое сражение.
Во время марша от Мобёжа до Рейнского плацдарма в Кельне, примерно в 200 миль, достигнув Эйфеля к западу от Кельна в канун Рождества, формирование потеряло больше людей от гриппа и его последствий, чем было убито за предыдущие 22 месяца военных действий. Из-за холодной погоды, часто снежной и влажной, оказалось трудно доставить больного пневмонией в больницу. По пути были устроены временные госпитали, где врачи «творили чудеса», но они уходили от своих хорошо организованных госпиталей, а железные дороги не были в достаточно хорошем состоянии, чтобы госпитальные поезда могли добраться до передовой армии [70].
Счастливчиками среди нас, переживших грипп, были те, кого оставили в теплом, участливом французском, бельгийском или немецком доме и заботились до тех пор, пока лихорадка не прошла. Я был одним из счастливчиков [71].
Рядовой Фут заболел в деревне Тай-ле-Шато. Он вспомнил, как шел и вел свою лошадь весь день, а вечером почувствовал себя очень плохо. Хуже того, ему «пришлось полчаса стоять во время салюта, пока бригада проходила мимо под звуки национального гимна в такт вальсу», шатаясь от тошноты и усталости [72]. Жил рядовой Фут в помещении над деревенской пекарней, где он держал пузырек с пятиграновыми таблетками сульфата хинина и термометр. При температуре 40,5 °C он выпил тридцать таблеток и отключился. Батарея рядового Фута ушла вперед без него, и он оставался там, в теплой постели, принимая свой хинин, в течение трех дней, пока лихорадка не прошла. Затем ему посчастливилось проехать вперед на грузовике и догнать батарею в восьмидесяти км дальше по дороге [73].
Сержант Фиттер Отен из Ботли, графство Хэмпшир, был в числе тех, кому не так повезло. Сержант Отен был «мягким, знающим человеком, который служил в батарее с момента ее формирования и, как требовали его технические способности, постоянно находился рядом с действующими орудиями» [74]. Рядовой Фут видел, как сержант Отен садился в санитарную машину, когда заболел гриппом. «И он с благодарностью пожал мне руку, когда мы прощались. Он умер до того, как его доставили в больницу» [75].
Воспоминания рядового Фута, относящиеся к этому мрачному периоду его жизни, заканчивались на более легкой ноте – комичным рассказом об украденной свинье, тайно разделанной кузнецом, которую офицеры батареи зажарили и подали своим солдатам на Рождество. Немецкие военнопленные наблюдали за этой сценой с недоверием, поскольку никогда не видели, чтобы их офицеры обращались со своими солдатами так заботливо.
Еще дальше, в Салониках, медсестра Дороти Саттон сама стала пациенткой и боролась с испанским гриппом. В письме домой к матери в Хай-Уиком, графство Бакингемшир, Дороти писала:
«Я пролежала в постели три дня с тех пор, как в последний раз писала о гриппе. Этим летом он произвел опустошение среди здешних войск, очень немногие спаслись, и число погибших только от пневмонии было больше, чем когда-либо с тех пор, как началась эта экспедиция. Теперь я в полном порядке, хотя и снова была на дежурстве в течение трех дней. Я лежала в постели, когда было подписано перемирие, но услышала, как прозвучал салют. Так я поняла, что боевые действия прекратились» [76].
Наконец, к облегчению миллионов, война подошла к концу, но «испанка» не собиралась сдаваться.
