Глава шестнадцатая
Как вор в ночи

В 3:30 1 октября 1918 года В. Е. Хилл поднимал на поверхность клетку, полную шахтеров, на принадлежащей компании East Rand шахте в Витватерсранде (Южная Африка). Внезапно, когда Хилл сидел перед своим пультом управления, «силы покинули его», и «множество огней взорвалось перед его глазами» [1]. Пока Хилл сидел парализованный, клетка продолжала подниматься, пока не ударилась о верхушку копера и не упала вниз на землю с высоты 100 футов (30 м). Она врезалась в ствол шахты, из-за чего двадцать человек погибли, а восемь были ранены.

Причиной этой трагедии не было ни истощение, ни опьянение. Хилл перенес внезапный и сокрушительный приступ испанского гриппа. К счастью, официальное расследование этого несчастного случая показало, что это была «не преступная халатность, а шок из-за отсутствия знаний о возможных последствиях испанского гриппа для человека, который заразился» [2], Хилл чувствовал, что не должен возобновлять свою работу по крайней мере в течение месяца, и то только в том случае, если медицинский инспектор шахты подтвердит его пригодность к этому.

Ужасный опыт Хилла произошел после того, как Комитет по предотвращению несчастных случаев в шахтах рекомендовал рабочим, имеющим дело с подъемным оборудованием, немедленно сообщать о любых необычных симптомах. Совет был дан слишком поздно для двадцати шахтеров, которые погибли в результате несчастного случая, но это по крайней мере указывало на то, что испанский грипп серьезно воспринимался хотя бы в одном регионе Южной Африки.

Первое упоминание об испанском гриппе в Южной Африке датируется 9 сентября 1918 года, когда в легкой форме болезнь проявилась в Дурбане [3]. Она распространилась на золотые прииски Рэнда примерно 18 сентября, но не считалась серьезной проблемой. Но к 27 сентября сообщалось о 14 000 шахтерах, страдающих гриппом, в основном чернокожих рабочих, хотя в докладе упоминалось о 100 белых мужчинах. Уже отмечалось, что чернокожие рабочие особенно подвержены пневмонии [4].

Поначалу испанский грипп не вызывал особой тревоги среди южноафриканских медиков. Грипп рассматривался как обычное заболевание, редко приводящее к летальному исходу, если только пациенты уже не были подвержены чрезмерному риску из-за возраста (к группам риска относились дети и старики) или ранее существовавших условий. Оливер Эш, выдающийся кимберлийский врач, чувствовал себя более чем способным справиться со вспышкой болезни.

Поначалу грипп не оказал особого влияния на жизнь людей. Смерть была редкостью, а выздоровление – быстрым. Информационное агентство Reuters заявило, что вспышка болезни «не рассматривалась всерьез» и только «доставит временные неудобства без серьезных потерь. Ввиду того, что заболело очень большое количество людей, тот факт, что была только одна смерть, должен считаться обнадеживающим» [6].

В результате Южно-Африканский Союз оказался совершенно не готов к эпидемии испанского гриппа, разразившейся в сентябре 1918 года. Медицинские работники и государственные служащие по-прежнему не знали об эпидемии в других частях мира, поскольку грипп не является заболеванием, подлежащим уведомлению. Официальных предупреждений о том, что пассажиры кораблей, прибывающих в Союз, могут быть заражены этой болезнью, не поступало, а об эпидемии в Европе из-за войны было мало новостей. Те сообщения в прессе и медицинских журналах, которые упоминали испанский грипп, предполагали, что он был очень заразным, но с низкой смертностью. Регион не имел ни малейшего представления о надвигающейся катастрофе. Кейптаун уже пережил первую, сравнительно легкую, волну испанского гриппа в июле 1918 года, что обеспечило населению некоторый иммунитет. Но смертельный штамм вируса гриппа, который поразил Кейптаун в сентябре 1918 года, был гораздо более опасным.

Тринадцатого сентября в Кейптаун из Сьерра-Леоне прибыл военный корабль «Ярослав», который привез домой из Европы около 1300 военнослужащих южноафриканского туземного трудового корпуса (SANLC) для демобилизации, среди которых было сорок три заболевших гриппом [7]. Тринадцать человек все еще были больны, когда корабль пришвартовался в Кейптауне, и один из них умер той же ночью. В результате заболевших гриппом отправили в военный госпиталь № 7 в Вудстоке, а остальных поместили на карантин в лагере Роузбэнк [8]. Когда ни у одного из этих людей не развились симптомы заболевания, им было разрешено уехать домой 16 и 17 сентября. На следующий же день грипп разразился среди персонала Роузбэнка, транспортного подразделения, которое перевозило туда войска, и среди персонала больницы. Девятнадцатого сентября появились новые случаи заболевания среди людей со второго десантного корабля «Вероней», который также заходил во Фритаун (Сьерра-Леоне) [9]. Войска, как и прежде, были помещены в карантин, и только те, кто не болел гриппом, могли вернуться домой. Но, несмотря на все эти меры предосторожности, к 6 октября число умерших от испанского гриппа и пневмонии в Кейптауне превысило 160 человек за день [10].

Когда связь между вспышкой болезни и прибытием «Ярослава» и «Веронея» в Кейптаун стала достоянием общественности, газеты первыми стали говорить, что болезнь принесли военные корабли. А The Cape Times утверждала, что чиновники Министерства здравоохранения «не понимают своего долга перед обществом» [11], а Де Бюргер обвинял департамент в грубой халатности [12].

Кейптаун представлял идеальные условия для смертельной эпидемии. Его население составляло более 270 000 человек, включая тысячи военнослужащих, а также белых, черных и цветных граждан (кейпские цветные, как они сами себя называют, являются коренной этнической группой, потомками белых и черных). Грипп процветал в грязных многоквартирных домах и трущобах Шестого округа и Малайского квартала. Испанский грипп все еще не был объявлен заболеванием, подлежащим уведомлению, то есть не было никаких официальных сообщений, но к 1 октября The Cape Argus утверждала, что «можно почти с уверенностью сказать, что всех местных жителей коснулась эпидемия» [13]. Но мало кто был готов рассматривать испанский грипп как серьезную угрозу для жизни, даже когда 30 сентября умер Джон Смит, двадцатилетний мастер по изготовлению кистей из Шестого округа [14].

«Это было расценено как настоящая шутка», – вспоминала тогда одна женщина в Кейптаунском университете.

«Она заболела испанским гриппом. И что?» – спрашивали ее друзья, когда она заболела [15]. В оперном театре кашель в зале предоставил актеру на сцене прекрасную возможность сказать: «Ха, испанский грипп, я полагаю?» Это замечание вызвало бурные аплодисменты [16].

Но через несколько дней эта шутка перестала быть смешной. Волна смертей среди цветных и сообщения о жертвах, лежащих мертвыми и умирающими на улицах Шестого округа и Малайского квартала, изменили общественное настроение. В то время как врачи и медсестры изо всех сил старались оказывать помощь своим пациентам, фармацевты наслаждались периодом огромного спроса, аптеки были открыты круглосуточно, чтобы снабжать толпы людей хинином, аспирином и патентованными лекарствами, которые теперь рекламировались в газетах. В воскресенье, 6 октября, секретарша одного врача записала в своем дневнике: «Весь день только телефонные звонки и звонки в дверь. Эпидемия гриппа в самом разгаре. Я и сама чувствовала себя отвратительно» [17]. Один городской врач заметил: «Мне опасно высовывать нос за дверь – везде, куда бы я ни пошел, меня окружает толпа» [18].

Кейптаун превратился в город-призрак, поскольку магазины, банки и предприятия не работали из-за нехватки рабочей силы. Школы были закрыты, а суды приостановили свою деятельность. Не было никаких поставок продуктов или свежего хлеба.

«Неудивительно, что театр в Тиволи был пуст в субботу вечером, – заметил один из зрителей 5 октября, – это показывает, как сильно этот новый грипп повлиял на общественную жизнь Кейптауна» [19].

Другой выживший вспоминал, что последствием испанского гриппа «было полное непонимание происходящего» [20], в то время как другой журналист прекрасно описал это настроение, когда процитировал Священное Писание, заявив, что бич прибыл в Кейптаун «как вор в ночи» [21].

В понедельник, 7 октября, когда раздел «Умершие» газеты уже занимал почти целую колонку, The Cape Times посвятила свою первую полосу эпидемии, а не войне [22]. В тот же день корреспондент The Star в Кейптауне сообщил: «Кейптаун в настоящее время является пострадавшим городом» [23]. А обозреватель The Cape Argus отметила трагический факт, что многие жертвы испанского гриппа были молоды и здоровы: «Смерть подкралась со своей выгодной позиции в этих переполненных комнатах и захватила самых молодых и сильных в их безупречном состоянии» [24].

В то время как гражданские власти Кейптауна занялись созданием исполнительного комитета по борьбе с эпидемией, многие люди стали оказывать помощь другим, чтобы преодолеть собственное горе. Молодой Ван Оорд, служащий, узнал, что умер один из его ближайших друзей, «крупный, хорошо сложенный парень, мой ровесник, 20 лет» [25]. Юноша был так глубоко потрясен, что подумал: «Теперь для меня ничто не имеет значения, если я заболею гриппом и тоже умру. На самом деле я даже надеялся, что так и будет!» [26] Ван Оорд работал сверхурочно, регистрируя смерти в полицейском участке Вудстока, надеясь, что он может подхватить грипп и тоже умереть. Но, «несмотря на постоянный поток кашляющих и глубоко опечаленных, плачущих людей, стоящих передо мной и вокруг меня в этой маленькой комнате, я даже не чихнул» [27].

Тем временем смертность неуклонно росла. Между 8 и 13 октября число умерших от испанского гриппа и его осложнений возросло до более чем 300 в день, а общее число за неделю составило ужасающие 2404. The Cape Argus называла этот период «самой черной неделей в истории Кейптауна» [28] и описывала «чувство бедствия, порожденное ужасной смертностью» [29]. А много лет спустя один из выживших после гриппа вспоминал, как во Фресне «все жалюзи в домах были опущены при известии о смерти по соседству, и сбитые с толку дети испытывали благоговейный трепет, когда старшие говорили приглушенными голосами в атмосфере мрака» [30]. Когда поползли слухи об умерших, Моррис Александер, местный представитель парламента, был поражен телефонным звонком редактора The Cape Times, интересовавшегося временем его собственных похорон [31].

Врачи вскоре стали нервничать так же, как и обычные жители, из-за последствий этой смертельной болезни. Когда один близкий друг спросил уважаемого доктора Ф. К. Уиллмота, будет ли Кейптаун стерт с лица земли, Уиллмот ответил: «Я скажу вам то, что не сказал бы ни одному другому человеку в Союзе: впервые в жизни я боюсь и верю, что мы умрем» [32].

«К 12 октября Аддерли и Сент-Джордж-стрит были почти пустынны даже в середине дня… Кейптаун похож на город скорби… и ни о чем другом, кроме гриппа, не говорят и не думают» [33]. Маленькая девочка, гулявшая в это время по центру города, вспоминала «мертвенно-тихие улицы, которые были действительно пугающими» [34]. В то же время политик Джон X. Мерримен отмечал в своем дневнике 17 октября: «Кейптаун совершенно пуст и заброшен» [35]. Когда люди падали замертво на улицах, один двадцатилетний студент Кейптаунского университета вспоминал, что «Кейптаун был настоящим городом мертвых» [36].

Эти сцены напоминали Великую эпидемию чумы в Лондоне 1665 года. Каждое утро по городу проезжали повозки, забирая мертвых и увозя их на кладбища. Каторжники, которых заманили на эту работу обещанием отпущения грехов, нагромождали тела друг на друга, и время от времени брезент соскальзывал, обнажая руки и ноги, помеченные ярлыками. Один из очевидцев писал: «Я действительно видел, как фургоны разъезжали вокруг, колокол звенел, когда они ехали, а возницы кричали „Выносите своих мертвых!“ То же самое читаешь в рассказах о черной смерти, от которых так содрогаешься» [37].

Поскольку каждый гробовщик в Кейптауне был перегружен работой, многим семьям приходилось самим доставлять тела своих близких на кладбище. Когда машины и такси были недоступны, они прибегали к тому, чтобы нести их на традиционных носилках (повозках или тележках, на которых помещается гроб) или даже толкать их к могиле на тачках. Неизбежная нехватка гробов, возникшая в результате эпидемии, означала, что многие трупы были похоронены в простынях.

Когда испанский грипп распространился по всему полуострову, его неизбежными жертвами стали коренные африканцы. Рабочие шахт, возвращавшиеся домой из Рэнда, умирали на дороге, в степи или в кустах, когда шли пешком. Один фермер в районе Граскопа, золотодобывающего лагеря в провинции Мпумаланга, сообщил, что довольно часто «встречались туземцы на всем протяжении дороги, просто оставленные умирать» [38]. Этот фермер видел «группы туземцев, в ужасе убегающих от больного мальчика, лежащего на дороге» [39], и вспоминал, что «если больной туземец не может идти дальше, его просто бросают друзья или братья, которые, возможно, сопровождали его» [40].

Умирающих шахтеров уносили из переполненных поездов, а условия в вагонах для чернокожих, должно быть, были ужасающими. В одном из таких поездов контролер отказался войти в эти вагоны, «потому что там было очень много больных». Когда вошел еще один пассажир, он обнаружил, что «там ужасный беспорядок» [41]. Питерсбургский корреспондент де Бюргер писал, что на путях поезда, идущего в Мессину, можно было видеть трупы чернокожих мужчин [42]. Условия стали настолько плохими, что в середине октября больничные вагоны были прикреплены к поездам, перевозившим большое количество чернокожих мужчин в Рэнд или из него.

Испанский грипп оказал разрушительное действие на южноафриканскую горнодобывающую промышленность. «Грипп действительно лишал прибыли и заставляет очень беспокоиться о будущем» [43], – признал сэр Лайонел Филлипс, председатель Центрального горного управления, в частном письме президенту Горной палаты. «Одна проблема за другой обрушивается на золотые прииски» [44]. Потери произошли на финансовом уровне, причем семнадцать из сорока восьми шахт в Рэнде сообщили о чистом убытке за ноябрь 1918 года. Хотя это имело серьезные последствия для владельцев шахт, их отношение к рабочей силе представляется крайне жестоким.

Испанский грипп оказался еще более разрушительным, когда он поразил алмазные месторождения Кимберли, куда его принесли железнодорожные пассажиры из Кейптауна. Кимберли был магнитом для болезней из-за плохих санитарных условий, убогого жилья и слишком большой скученности людей, и испанский грипп процветал в переполненных тюрьмах, военных лагерях, черных кварталах корпорации De Beers. Как сказал генеральный директор компании De Beers на комиссии по эпидемии гриппа, созданной впоследствии: «Учитывая условия, существовавшие до эпидемии, неудивительно, что, когда она началась, все способствовало ее распространению» [45].

Поначалу врачи и государственные чиновники считали вспышку «пустяковой» и говорили, что «не о чем беспокоиться, если будут приняты обычные профилактические меры» [46]. По мере распространения болезни по Кимберли стали очевидны характерные симптомы испанского гриппа. Помимо «потрескиваний в легких, кровавых отхаркиваний, обильных отложений на языке, красновато-фиолетового цвета кожи, кровотечения из носа или рта» [47], диареи и рвоты, у больных был характерный запах, «похожий на очень затхлую солому, незабываемый запах гриппа 1918 года, – вспоминал один из выживших, – такой острый, что он с силой ударял в нос» [48]. Многие врачи пришли к выводу, что это вовсе не грипп, а нечто гораздо более зловещее. Один врач в Кимберли решил, что перед ним новый вид пневмонии. Он «видел случаи с гангреной ног и пальцев, – сказал он эпидемиологической комиссии по гриппу, – и ни у кого не развивалась гангрена при гриппе или обычной пневмонии» [49]. Другие мнения экспертов перекликались с предыдущими теориями о том, что причиной разрушительной эпидемии может быть чума. Доктор Александр Эдингтон, выдающийся бактериолог, возглавлявший госпиталь Грея в Питермарицбурге, утверждал, что возбудитель был связан с чумой. А доктор У. Первис Битти заявил в The Cape Times, что эпидемия на самом деле была легочной чумой и что он уведомил об этом власти.

Общественность приняла теорию чумы. «Во имя всего святого, когда же вы перестанете болтать о „гриппе“? – спросил раздраженный читатель The Star. – Грипп не делает труп черным, но легочная чума делает» [50]. Многие африканцы соглашались с этим диагнозом, в то время как многие христиане не могли избавиться от библейских описаний чумы, они рассматривали эпидемию как форму божественного наказания за безнравственность. Президент Южной Африки генерал Луис Бота даже заявил, что эпидемия была наказанием за отсутствие единства между англичанами и африканцами. «Это один из способов, которым Бог хочет отрезвить нас, очистить от недоразумений, направить на путь большей любви, терпимости, сотрудничества и подлинно единого национального существования в вопросах духовных и политических» [51]. Сам Бота стал жертвой испанского гриппа в следующем году и умер 27 августа 1919 года.

Другие теории относительно этиологии заболевания были похожи на те, что распространялись в Европе и Соединенных Штатах. The Cape Times утверждала, что «испанский грипп может быть напрямую связан с применением отравляющих газов немцами» [52], в то время как другие разделяли широко распространенное мнение, что испанский грипп возник из-за десятков гниющих тел, оставленных разлагаться на полях сражений. Эта теория была широко распространенной, и даже в отдаленных частях Маникаленда, Южной Родезии, местные жители нганги, или знахари, были убеждены, что «так много белых людей было убито в Великой войне, что кровь мертвых вызвала эту великую болезнь» [53]. «Испанка» получила новое имя в Южной Африке.

Африканцы называли эту болезнь долгоживущей, отражая мнение, что она была вовсе не гриппом, а разновидностью чумы. Среди чернокожего населения названия испанского гриппа включали mbethalala и driedagsiekte, или «то, что поражает» и «то, что поражает вас и отправляет вас спать» [54]. В одном районе, где первыми жертвами стали африканские аборигены, болезнь была названа kaffersiekte, или «болезнью черного человека», в то время как в другом, где белые умирали первыми, черные африканцы окрестили болезнь «болезнью белого человека» [55]. Но как бы они ни называли ее, смысл был ясен. Это был не обычный грипп, и он наводил ужас на весь Союз. Ходили страшные истории о том, что жертвы впадали в коматозное состояние, неотличимое от смерти, а «трупы» оживали по дороге на кладбище [56]. Тела чернели и разлагались в течение нескольких часов, а таинственная болезнь убивала также птиц, свиней и бабуинов [57]. Говорили, что эта «чума» была принесена темным дождем, и мясо, подвергшееся воздействию атмосферы, почернело [58].

В Дютуитспане, другом алмазном руднике, работа была остановлена 30 сентября из-за большого количества больных мужчин, так как среди белого населения Кимберли появились многочисленные случаи заболевания. Как только жизнь в городе остановилась, компания De Beers приостановила работу на своих шахтах из-за слухов об ужасающем количестве умерших в ее рядах. «Никто не понимает, в чем причина болезни», – сказала медсестра своей семье, когда она вернулась из Дютуитспана [59].

Почти четверть из 11 445 чернокожих служащих умерла в течение месяца, и число погибших не опускалось ниже ста человек в день с 5 по 14 октября; 8, 9 и 10 октября показатель вырос до более чем 300 умерших в день. Вскоре все три больницы комплекса были переполнены, на верандах лежали матрасы, чтобы разместить больше пациентов. Часть боковых стен в больнице Уэсселтон Компаунд снесли, чтобы улучшить вентиляцию, а также вызвали медсестер скорой помощи Сент-Джона из корпуса De Beers, чтобы пополнить медсестринский персонал [60]. Когда у заболевших началось воспаление легких и число погибших возросло, компания De Beers поняла, что должна прекратить работу на всех своих шахтах. Условия стали ужасающими: люди падали замертво, больничные полы были завалены умирающими пациентами, а трупы громоздили друг на друга, ожидая, когда их уберут. Один врач сказал, что он видел «ужасные вещи, происходившие во время войны, но ничто не сравнится с тем, как туземцы умирали от гриппа» [61]. Шестого октября генеральный директор Альфеус Уильямс отозвал сестер милосердия святого Иоанна (членом этого движения была его жена), увидев, что, если бы он оставил их там еще на какое-то время, «из-за ужасной смертности все заразились бы этой болезнью» [62]. Некоторое время спустя De Beers перестала хоронить своих покойников на местном кладбище и вместо этого начала использовать участок на собственной территории.

Рабочие, которые еще не были поражены гриппом, в самом скором времени поняли, что если они хотят остаться в живых, то им лучше побыстрее покинуть эту смертельную ловушку. С 8 октября некоторые просили разрешения уехать, говоря, что они предпочли бы умереть дома и хотели бы заботиться о своих семьях [63]. В течение недели чиновники De Beers пытались отговорить их, но все большее число шахтеров умоляло отпустить их, на их смену приходили выжившие. В то время как руководство компании обсуждало варианты, шахтеры объявили, что они решили уйти, и, если фирма не согласится, они вырвутся из лагеря, «даже под обстрелом» [64]. De Beers уступила, и репатриация началась 18 октября. Более 5000 выживших отправились домой, большинство – по железной дороге, в течение следующих двух с половиной недель. Все, кто заболел в пути, были обеспечены помощью, хотя в De Beers старались, чтобы никто, даже с подозрением на болезнь, не был допущен в транспорт.

В ужасе от числа погибших, особенно по сравнению с другими шахтами в стране, руководство компании осознало, что улучшения необходимы. Они не могли позволить себе риск новой разрушительной эпидемии, подобной испанскому гриппу. Под всеобщие аплодисменты председатель пообещал ежегодному общему собранию в декабре 1918 года, что «мы не пожалеем никаких средств на то, чтобы сделать лагеря, если это возможно, более удобным и здоровым местом для туземцев по сравнению с тем, что было до эпидемии» [65]. Но там не было никаких упоминаний об улучшении условий под землей.