Глава четырнадцатая
Роковое путешествие

Двадцать девятого сентября 1918 года американское транспортное судно «Левиафан» готовилось покинуть Хобокен, штат Нью-Джерси, чтобы отплыть в Брест. Оно вместе с другими кораблями должно было в октябре переправить около 100 000 солдат через Атлантику во Францию. Во время своего девятого рейса во Францию «Левиафан» должен был доставить войска десяти различных армейских организаций, включая медсестер и военных для пополнения потерь после боев.

Американский «Левиафан», действовавший в 1918 году в качестве военного десантного корабля, начал свою жизнь в 1914 году в Гамбурге, где он был спущен на воду как «Фатерланд», гордость немецкого пассажирского флота. Когда в 1917 году США вступили в войну, «Фатерланд» стоял на якоре в Нью-Йорке. Поскольку немецкий капитан не пожелал его потопить, «Фатерланд» стал «самым гигантским военнопленным, которого когда-либо знал мир» [1]. Он был конфискован американскими таможенниками ранним утром 6 апреля 1917 года и передан в управление судоходной компании для укомплектования и эксплуатации. После почти трехлетнего пребывания в сухом доке в Хобокене 25 июля 1917 года судно было передано военно-морскому ведомству – командующему крейсерами и транспортными силами Атлантического флота США, вице-адмиралу Альберту Кливу для постоянной эксплуатации в качестве транспортного судна, переименованного в «Левиафан».

Когда он был захвачен, старый «Фатерланд» был набит предметами роскоши, стеклянной посудой, столовым серебром и марочными винами, которые были немедленно конфискованы таможней. При этом золотой кофейный сервиз из восьмидесяти предметов, предназначенный для кайзера, таинственным образом исчез без следа [2]. К сентябрю 1918 года на смену избалованным светским львицам в драгоценностях и мехах пришел экипаж Военно-морских сил Соединенных Штатов, состоявший из пятидесяти офицеров и более тысячи солдат. Хотя корабль очистили от прежней роскоши и покрыли камуфляжной краской, чтобы обмануть шпионские глаза подводных лодок, он сохранил, пустившись в плавание, остатки красивой жизни: бассейн с римскими статуями, первоклассные салоны, сверкающие зеркалами, с полом, покрытым коврами, и стульями, обитыми розовой парчой [3]. Но необходимость требовала свое – ничего не поделаешь. Ресторан переделали в солдатскую столовую, бассейн превратился в камеру хранения, а первоначальная камера хранения – в корабельную тюрьму и «пороховой склад». Некогда величественный бальный зал и театр были превращены в госпиталь, гимнастический зал на палубе А стал изолятором для заразных больных, а бывший кабинет корабельного врача должен был служить больничным пунктом и диспансером для солдат и экипажа [4].

Для транспортировки во Францию 10 000 новобранцев необходимо было распределить по 14 автономным палубам «Левиафана». Ничто не давало забыть, что идет война, три гигантские дымовые трубы, одна из которых была вентилятором, гордо вздымались вверх. Их легкий наклон назад и зловещего вида орудия, торчащие из неожиданных мест, создавали мгновенное впечатление, что это скорчившийся лев с приплюснутыми ушами и оскаленными зубами [5]. Подобно многим другим судам, переживавшим трудные времена, Левиафан намекал на свою трагедию пронзительной сиреной.

«С наступлением ночи и в сумерках раннего утра железное горло большого узника издает такой вопль, что душа разрывается. Он затихает и снова поднимается из собственного эха, как скорбный крик утраченного мира» [6]. В первый же день плавания в судовом журнале было отмечено, что «почтовый голубь w-7463 пролетел по воздуху и упал замертво на палубу C» [7]. Возможно, это было предзнаменование того, что должно было произойти.

Американский «Левиафан» теперь был самым большим кораблем в мире – вахтенный офицер проходил по двенадцать миль (19,3 км) во время своих ночных обходов [8], – а также одним из самых быстрых. Он мчался по воде со скоростью 22 узла (40 км/ч) и обычно путешествуя без сопровождения, так как считалось, что он слишком быстр для подводных лодок, если только не находится прямо на их пути [9]. Новобранцы в шутку называли его «Леви Натан», но у него уже было трагическое прошлое. Несколько пассажиров и членов экипажа умерли от гриппа во время предыдущего рейса «Левиафана» из Бреста в сентябре и были похоронены в море. Среди тех, кто заболел в этом путешествии, был молодой Франклин Д. Рузвельт, который едва избежал смерти. Теперь «Левиафан» стоял на якоре в Хобокене, штат Нью-Йорк, готовясь к девятому рейсу во Францию. На борту находились следующие войска:

Единственным полноценным подразделением был 57-й пехотный полк из Вермонта. В ночь на 27 сентября 1918 года солдаты 57-го полка начали часовой марш от лагеря Меррит, штат Нью-Джерси, до места посадки, где их ждали паромы, чтобы отвезти вниз по Гудзону к «Левиафану». Но в ту ночь марш занял гораздо больше времени. Вскоре после начала путешествия колонна остановилась. Мужчины, страдающие от симптомов испанского гриппа, отставали от строя не в силах за ним угнаться [11]. Хотя самым разумным решением было бы отказаться от марша и вернуться в казармы, но это было невозможно. Армия и распорядок дня на «Левиафане» были непреклонны: они не ждали ни одного человека, ни здорового, ни больного. После перерыва, чтобы дать возможность страдающим людям догнать остальных, марш возобновили. Но некоторые мужчины лежали там, где упали, другие с трудом поднимались на ноги и даже сбрасывали снаряжение, чтобы не отстать. За солдатами следовали грузовики и кареты скорой помощи, которые подбирали людей, когда те падали, и везли их обратно в лагерную больницу. Неизвестно, сколько человек погибло на этом марше смерти [12].

Большая часть 57-го полка добралась до места посадки, а затем пережила холодную мокрую двухчасовую поездку на пароме вниз по реке. За этим последовали заключительные проверки на пирсе в Хобокене, во время которых еще больше солдат упало в обморок, и кофе с булочками от Красного Креста, их первая еда за несколько часов [13]. Мужчины взошли по трапу и поднялись на борт «Левиафана», где впервые за 24 часа смогли спать. Предшествовавший период испытаний гарантировал любому солдату ослабление иммунной системы, сопротивляемости гриппу и пневмонии [14].

«Левиафан» отплыл из порта во второй половине дня 29 сентября, и еще до того, как корабль вышел в море, 120 человек заболели. «Многие мужчины и несколько медсестер были вынуждены покинуть судно незадолго до того, как мы отплыли, – сообщает судовой журнал. – Пока десантники выстраивались на большом пирсе, некоторые беспомощно падали на причал. Нам сообщили, что несколько человек упали на обочине дороги, обмякшие и вялые, когда они шли от лагеря к месту посадки» [15].

Несмотря на эту неудачу, «Левиафан» в конечном итоге отправился в плавание с более чем 2000 членами экипажа и около 10 000 военнослужащих, включая 200 медсестер. «Под ясным небом мы медленно проплыли через большую гавань, заполненную судами, и направились прямо в море, остановившись только для того, чтобы высадить нашего лоцмана, капитана Маклафлина из Ассоциации лоцманов Сэнди-Хука, который всегда вел «Левиафан» в нью-йоркскую гавань и обратно [16]. Судовой журнал свидетельствовал о предчувствиях экипажа: «Все чувствовали, что нам придется пережить тяжелое время» [17].

Хотя Соединенные Штаты были охвачены эпидемией испанского гриппа, армия по-прежнему настаивала на том, что причин для тревоги нет. Четвертого октября, когда «Левиафан» находился в море, бригадный генерал Фрэнсис А. Уинтер из американского экспедиционного корпуса заявил прессе, что все находится под контролем и нет причин опасаться эпидемии. «В море произошло только около 50 смертей с тех пор, как мы впервые начали перевозить войска», – заявил он, стремясь поддержать боевой дух и рассеивая страхи [18].

«Левиафан» был переполнен, хотя и не так, как во время предыдущих рейсов, когда он перевозил 11 000 солдат. Первоначально судно было рассчитано на 6800 пассажиров, но эта вместимость была увеличена более чем наполовину. Правительство США назвало этот процесс «интенсивной загрузкой», а не 50-процентной перегрузкой, как это было на самом деле [19]. Условия были очень стесненными, а люди были заключены в каюты, огромные стальные комнаты, каждая из которых вмещала 400 коек. Им нечего было делать, кроме как лежать на нарах или играть в карты, а иллюминаторы [20], выкрашенные в темно-черный цвет, были плотно закрыты на ночь, чтобы вражеские подводные лодки не заметили свет, исходящий из них [21].

Правила и запреты точно и строго соблюдались. Зажженная сигарета на темной палубе высоко в воздухе была видна в полумиле от берега, что позволяло вражеской подводной лодке передать по радио сигнал тревоги другой субмарине, ожидавшей впереди. Эти разбойники глубин обычно работали парами. Чтобы показать, насколько строги были наказания за нарушения правил маскировки, один человек предстал перед военным трибуналом и был отправлен в тюрьму, офицер решением трибунала был разжалован в солдаты. Армейскому капеллану, который помогал капеллану корабля с умирающими, угрожали военным трибуналом, потому что он слегка приоткрыл иллюминатор в ответ на просьбу умирающего солдата о воздухе [22]. Вследствие таких правил жизнь на «Левиафане» протекала по большей части в условиях почти полной темноты.

Как будто для того, чтобы сделать ситуацию еще более ужасной, неэффективная вентиляционная система почти не устраняла запах пота, и уровень шума в цельнометаллическом сооружении приближался к адскому: тысячи шагов, криков и воплей эхом отдавались от стальных стен, лестниц и коридоров [23].

А потом кошмар вырвался на свободу. Несмотря на то, что перед отплытием с «Левиафана» были вывезены 120 больных, симптомы испанского гриппа проявились менее чем через сутки после выхода из нью-йоркской гавани. Чтобы сдержать распространение болезни, войска поместили в карантин, а солдаты обедали не вместе, а отдельными группами, чтобы избежать риска заражения, и были заключены в каюты. Сначала они смиренно приняли это решение, полагая, что карантин обеспечивает их безопасность [24].

Вскоре все койки в лазарете были заняты, и другие больные лежали в обычных каютах. Все они были отмечены смертельными симптомами «испанки»: кашель, дрожь, бред и кровотечения. Медсестры тоже начали болеть. Полковник Гибсон, командир 57-го пехотного полка, вспоминал.

К концу первого дня 700 солдат были больны, и «Левиафан» переживал полномасштабную эпидемию. Ужасная правда стала очевидной: «испанка» поднялась на борт судна вместе с новобранцами и медсестрами, направлявшимися во Францию. Необходимо было срочно отделить больных людей от здоровых, чтобы остановить распространение болезни. Были приняты меры для перевода пациентов из переполненного лазарета на 200 коек в каюту F, секция 3, по левому борту. Через несколько минут каюта F была заполнена больными с палубы. Затем здоровые люди из каюты Е, секция 2, по правому борту, отдали

свои койки больным и были отправлены в Н-8. Эта комната была ранее определена как непригодная для проживания, так как плохо проветривалась. К 3 октября каюта Е, секция 2, по левому борту, вмещавшая 463 койки, была реквизирована для больных, и ее обитателей отправили на поиски свободного места на корабле. Как в игре «музыкальные стулья», трое больных солдат выселили четверых здоровых мужчин. Верхняя койка четырехъярусных нар была непригодна для больных, так как медсестры не могли подняться наверх, а больные не могли спуститься вниз [26]. Во время этого ужасного плавания корабельный историк описывал армейских медсестер как «ангелов-служителей во время этого ужасного бедствия. Это были отважные американские девушки, покинувшие дом и уют, чтобы подвергнуться опасности и принести себя в жертву за границей» [27].

Число больных увеличилось, причем у значительной части из них развилась пневмония. На «Левиафане» не было места для 2000 больных и выздоравливающих людей, и не было никакой возможности заботиться о таком большом количестве пациентов. Те врачи и медсестры, которые не заболели сами, разработали систему отделения больных от очень больных. Всех пациентов выписывали из лазаретов и отправляли обратно в свои каюты, как только их температура падала до 37,2 градуса.

Невозможно было точно определить, сколько человек заболело. Многие остались лежать на койках, не в силах пошевелиться и обратиться за помощью. Бурное море сделало морскую болезнь дополнительным осложнением. Молодые люди, никогда прежде не испытывавшие морской болезни, явились в лазарет, а неопытные медики принимали их. Тем временем огромное количество людей с настоящими симптомами гриппа было изгнано из-за нехватки места, и, обезумев из-за того, что они не могли найти дорогу обратно в свои каюты, солдаты просто ложились на палубу. Другие беспрепятственно вошли в лазарет и заняли все пустые койки, какие смогли найти.

Условия ухудшались с каждым часом. Главный армейский хирург полковник Деккер был единственным человеком на борту с военным опытом, способным решить эту логистическую проблему, но 1 октября он заболел сам. Два других врача также заболели и оставались в своих каютах до конца плавания, в то время как 30 из 200 армейских медсестер умерли от гриппа. Таким образом, всего одиннадцать врачей оказались перед лицом все более кошмарной ситуации [28].

На другом десантном корабле, «Британце», который шел на четыре дня впереди «Левиафана», рядовой Роберт Джеймс Уоллес испытывал сходное состояние. После нескольких дней, проведенных в море, он проснулся, чувствуя себя «совершенно несчастным», и доложил об этом медицинскому офицеру, который измерил ему температуру и приказал собрать одеяло и снаряжение и постелить ему на палубе [29]. Когда рядовой Уоллес возразил, что на палубе холодно и ветрено, медик сказал: «У вас температура 39,4 °C. Вы больны. Если вы хотите спуститься вниз и заразить их всех, вперед!» [30]

Рядовой Уоллес вышел в шторм, чтобы присоединиться к остальным на палубе, расстелил одеяло, завернулся в пальто, надел фуражку и заснул. Хотя условия были далеко не идеальными, открытая палуба, по крайней мере, полностью проветривалась. Рядовой Уоллес то терял сознание, то приходил в себя, мечтая о большой веревке из цветного шелка, по которой он не должен был спускаться, потому что это было бы дезертирством. Волны прокатывались по палубе, пропитывая одеяла больных. Однажды ночью котелок рядового Уоллеса с грохотом унесся прочь по качающейся палубе. На следующее утро он обнаружил, что его фуражка и обмотки тоже были сметены волнами [31].

Каждое утро на палубе появлялись санитары, чтобы проверить состояние больных и унести тех, кто умер ночью. Вид мертвецов, которых уносили, был предметом «отрезвляющих догадок» среди живых. Однажды утром рядового Уоллеса подняли и отнесли вниз в роскошный салон первого класса, где пассажиры развлекались в давно забытые довоенные дни. Призраки былых удовольствий витали над парчовыми диванами и мягкими пушистыми коврами. Рядовому Уоллесу по-прежнему приходилось спать на полу, но, по крайней мере, ковры были удобными, и его кормили несколько раз в день. Однажды вечером появилась медсестра и с английским акцентом спросила, не тяжело ли ему. Она принесла рядовому Уоллесу теплое питье и даже вымыла ему ноги, сняв носки, которые приклеились к его ногам за двенадцать дней. Рядовой Уоллес с благодарностью вспоминал эту медсестру полвека спустя. «Это нежное омовение моих ног ее мягкими мыльными руками запечатлелось в моей памяти воспоминанием, которое я вспомню на Небесах, когда попаду туда» [32]. Условия в салоне были более благоприятными, чем на палубе, но это не гарантировало выздоровления. Однажды ночью один из пациентов попросил воды, но рядовой Уоллес был слишком болен, чтобы помочь ему. Он позвал врача и заснул. Человек снова закричал, и снова рядовой Уоллес попросил воды для него и заснул. Это повторялось много раз, пока другой мужчина не прошептал: «Не беспокойся, мне уже ничего понадобится». Утром наконец прибыли медики и нашли мужчину там, куда он скатился в последнем смутном инстинктивном усилии обрести защиту, – под диваном. Они отнесли его в морг [33].

Тем временем на «Левиафане» условия жизни ухудшались еще сильнее. Десантные отсеки были битком набиты больными и умирающими, воздух был спертым и зловонным из-за неэффективной системы вентиляции. Без ежедневной уборки эти помещения быстро превращались в свинарники. Что еще хуже, моральный дух упал до предела. Солдаты, прибывшие из десяти отдельных частей, были призывниками, не имевшими привычки подчиняться одному командиру или армейской дисциплине. «Левиафан» был один в море, без прикрытия, но с гриппом, сбивающим людей с ног десятками каждый час и с почти осязаемым призраком «испанки», крадущейся по кораблю. По мере того как судно пересекало Атлантику, перспектива быть торпедированными подводной лодкой не представлялась столь уж трагической. Внизу картина напоминала последствия сражения. Полковник Гибсон позже писал: