Глава тринадцатая
Родная дочь умирает

Сан-Франциско в 1918 году был небольшим городом с населением около 550 000 человек, многие из которых недавно иммигрировали, особенно много было итальянцев и китайцев. Когда «испанка» угрожающе замаячила на горизонте 21 сентября, доктор Уильям Хасслер, глава местного Совета здравоохранения, ответил введением карантинных ограничений на военно-морской учебной станции острова Йерба-Буэна и других военно-морских формированиях.

Хасслер был известным и уважаемым общественным деятелем. После землетрясения 1906 года он на крыльце своего дома организовал запись рождений и смерти (ЗАГС). Вместе с главным санитарным врачом Рупертом Блу он провел Сан-Франциско через несколько эпидемий бубонной чумы в китайском квартале. Но на этот раз Хасслер заколебался. Вместо того чтобы ввести в городе санитарные меры, он выразил сомнение в том, что испанский грипп действительно достигнет Сан-Франциско, сославшись на «идеальный климат» города в качестве защиты от этой болезни [1]. Обсуждение вопроса о введении карантина или закрытии школ и театров было отложено. Вместо этого 28 сентября на Четвертом Параде свободы 10 000 человек прошли по Маркет-стрит, демонстрируя чучело кайзера Вильгельма в открытом гробу. 25 000 человек пели, и звезда немого кино Мэри Пикфорд обратилась к тысячам людей на митинге у здания Вифлеемской судостроительной корпорации [2]. Шестого октября 150 000 человек приняли участие в митинге в парке «Золотые ворота», а несколько дней спустя французский тенор Люсьен Мураторе стоял на ступенях офиса газеты The San Francisco Chronicle и пел гимн США и «Марсельезу» перед толпой в 50 000 человек. Национальный гимн был прерван воем машины скорой помощи, и толпа расступилась, чтобы пропустить ее. Это был зловещий знак. Неделю спустя Сан-Франциско охватила эпидемия испанского гриппа [3].

Когда проблема стала очевидной, Хасслер дельно мобилизовал гражданские ресурсы. Горожанам было приказано носить маски, и город был разделен на районы, каждый со своими резервом. Тем не менее Хасслер был потрясен некоторыми событиями, свидетелем которых стал. В китайском квартале он видел, как жертвы гриппа томились на улицах, с подозрением относились к западной медицине и отказывались от официальной помощи. Хасслер чувствовал, что может лишь посоветовать состоятельным жителям держать своих слуг-азиатов дома, подальше от заразы в китайском квартале.

Вскоре Сан-Франциско был охвачен эпидемией. Студенты-стоматологи взяли на себя роль врачей, школьные учителя превратились в прачек, полицейские грузовики служили машинами скорой помощи, а сами блюстители закона собирали тела. Когда весь персонал коронерской конторы заболел гриппом, в морге работал пожарный. Жители города просили мэра Рольфа, чтобы он качал воду из Тихого океана на улицы, чтобы обеспечить гигиену. Мэр ответил, что «это невозможно» [4].

Хасслер был особенно непреклонен в отношении ценности масок, заявляя, что «каждый человек, появляющийся на улицах [или] в любом общественном месте… должен носить маску или покрывало за исключением того времени, когда он ест» [5]. Мэр Рольф повторил суровое предупреждение Хасслера: «Кто оставит свою маску, тот умрет» [6].

The San Francisco Chronicle вскоре поддержала эту кампанию, сообщив, что «человек, который не носит маски, скорее всего, станет изолированным, подозрительным и будет считаться безответственным, и как человек, не прибредший военные акции, будет стесняться своих друзей» [7].

К октябрю 1918 года маски стали непреходящим символом эпидемии испанского гриппа, придавая фотографиям того периода сюрреалистический характер. Образы людей в масках, занятых своими повседневными делами, от полицейских, направляющих дорожное движение, до машинисток, занятых офисной работой, от играющих детей до домашних животных, напоминают кадры из старого научно-фантастического фильма.

Сначала врачи и медсестры носили маски из хирургической марли, закрепленной на затылке завязками. Они не имели большой практической ценности, так как сам вирус легко проходил сквозь тонкую марлю. В то время как слой ткани мог бы поглотить капли воды, в которых переносился вирус, он должен был бы быть намного толще. И такие маски были бы эффективны только в том случае, если бы их постоянно носили в помещении и на улице вместе с защитными очками.

Привлекающие внимание, но совершенно не эффективные, маски оказались очень популярными, несмотря на их бесполезность. Доктор Мастард из Вашингтона, округ Колумбия, выразил скептицизм, когда назвал маски «абсурдом, угрозой, когда их носят гражданское население, военные или моряки» [8].

В то время как Красный Крест выдавал тысячи масок бесплатно, производители быстро навязывали маски доверчивой публике. Вудс Хатчинсон, врач из Нью-Йорка, который путешествовал по стране осенью 1918 года, рекламируя маски для лица как средство предотвращения распространения гриппа, в конце октября рассказал читателям газет, что это еще и способ соблазнить женщин, следящих за модой. Что эти маски были эффективны на Востоке, а также, что «шифоновые вуали для женщин и детей были такими же действенными, как обычные марлевые маски» [9]. Когда запасы марлевых масок иссякли, председатель местного отделения американского Красного Креста предложил женщинам делать маски от гриппа изо льна.

The San Francisco Chronicle писала, что некоторые жители города носят маски, начиная от стандартных хирургических марлевых повязок и заканчивая тем, что напоминали мешки на нос, от муслиновой вуали яшмак в турецком стиле до тонких шифоновых покрывал, свободно прикрывающих на рот и нос [10]. Некоторые носили на своих лицах «устрашающего вида приспособления, похожие на вытянутые морды», когда ходили по улицам и делали покупки в магазинах в центре города [11].

Сам доктор Уильям Хасслер использовал искусно сделанную маску, комично описанную в The San Francisco Chronicle: «Передняя часть частично вытянута, как шлемы французских рыцарей эпохи Азенкура, но она не такая выступающая, как металлические шлемы. Кроме того, она обшита снаружи марлей, как обычная или садовая маска, более популярная среди публики» [12]. Тремя самыми распространенными фасонами были «Азенкур», как у Хасслера, квадратный «Равиоли», который предпочитали полицейские, и вуаль, которая была особенно популярна у молодых женщин [13].

Большинство жителей довольствовались тем, что носили маски, особенно как демонстрацию того, что человек «вносит свою лепту», что было важным соображением во время войны. В то время как подавляющее большинство горожан следовали приказу о масках, полиция арестовала 110 человек только 27 октября за то, что они не носили маски или носили их неправильно. Каждому из них было предъявлено обвинение в «нарушении общественного порядка», а большинству – штраф в размере 5 долларов.

Эти сборы шли в Красный Крест. Аресты продолжались и в последующие дни, причем большинство нарушителей получили небольшие штрафы, а некоторые были приговорены к нескольким дням тюремного заключения. Приведение в исполнение этой меры вскоре стало проблемой. Как позже заявил журналистам начальник городской полиции, если за это преступление будет арестовано и заключено в тюрьму слишком много жителей, то у него скоро не останется места в камерах. По мере того как число арестов росло, городская тюрьма действительно становилась переполненной, и судьи работали до позднего вечера и по воскресеньям, чтобы вынести решение по накопившимся делам [14].

Для некоторых ношение маски было просто помехой, и, если они верили, что смогут избежать проблем, не надевая ее на публике, они так и делали. Другие, возможно, просто были среди тех, кого задержали во время кратковременного искушения или когда они думали, что никто этого не заметит. Особенно это касалось пассажиров, проезжавших через Сан-Франциско, многие из которых были застигнуты с масками, свисавшими с подбородков, когда они утром курили на пароме. Чтобы не было никаких отговорок, Красный Крест установил на паромном терминале киоск для продажи масок тем, у кого их не было для поездок на работу [15].

В то время как большинство жителей, пойманных без маски, были просто забывчивыми или мелкими правонарушителями, некоторые испытывали глубокое негодование из-за того, что их заставляли носить маску в общественных местах. Одна женщина, адвокат из центра города, утверждала, что указ о масках является «абсолютно неконституционным», поскольку он не был юридически принят, и что в результате каждый полицейский, арестовавший гражданина без маски, несет личную ответственность.

Крайний пример последствий отказа носить маску был запечатлен в The San Francisco Chronicle 28 октября 1918 года:

Анонимность, даруемая масками, была находкой для преступников. Однажды ночью мистер У С. Тикнер, таксист, подобрал трех мужчин в масках, которые под дулом пистолета ограбили его, бросили на обочине дороги и уехали, скрыв свои личности [17].

Вызвав эпидемию болезни в Сан-Франциско, «испанка» направилась вдоль побережья, привлеченная яркими огнями Голливуда. Среди ее жертв была красивая молодая киноактриса Мертл Гонсалес, звезда семидесяти восьми немых фильмов, которая снялась в киноленте «Девушка у затерянного озера», получившей большое признание. Выйдя замуж за молодого армейского офицера Аллена Ватта, бывшего помощника директора Universal, Мертл оставила актерскую карьеру и попыталась жить с ним на его базе в Вашингтоне. Тем не менее, несмотря на то, что она любила активный отдых, Мертл оказалась слишком хрупкой для жизни в военном лагере и уехала в родительский дом в Лос-Анджелесе еще до начала эпидемии.

Двадцать второго октября 1918 года Мертл скончалась от испанского гриппа в доме своих родителей в возрасте всего двадцати семи лет [18].

Другой кинозвезде Лилиан Гиш повезло больше. В последние дни октября 1918 года, возвращаясь домой с примерки костюмов, Лилиан заболела испанским гриппом. Она примеряла костюмы для мелодрамы Д. У. Гриффита «Сломанные побеги», в которой двадцатичетырехлетняя актриса играла роль двенадцатилетней дочери боксера, подвергшейся физическому насилию. Хотя она была достаточно богата, чтобы позволить себе двух врачей и двух медсестер, состояние Лилиан все еще давало достаточно оснований для беспокойства, чтобы ее мать телеграфировала домой:

По словам самой Лилиан, которая пришла в себя как раз в тот момент, когда зазвонили колокола, чтобы отпраздновать перемирие, единственным недостатком гриппа была непривлекательная ночная одежда. «Единственной неприятностью было то, что у меня остались только фланелевые ночные рубашки, – сказала она поклонникам. – Придется носить их всю зиму – ужасно» [20].

Соприкосновение Лилиан со смертью дало ей по крайней мере одно преимущество. Будучи двадцатичетырехлетней и высокой, она усомнилась в мудрости Гриффита, который выбрал ее на роль двенадцатилетней девочки. Режиссер должным образом увеличил возраст персонажа до пятнадцати лет, но к тому времени, когда начались съемки, Лилиан так сильно похудела от гриппа, что выглядела как настоящая маленькая беспризорница.

Тем временем дальше по тихоокеанскому побережью в Сиэтле Маккарти планировали вернуться на восток со своими четырьмя маленькими детьми.

Мэри, их семилетняя дочь, впоследствии стала известной писательницей и описала разрушительные последствия этого путешествия в своих мемуарах «Воспоминания о католическом детстве». Трагическая последовательность событий началась в конце октября 1918 года, печальные события описаны в The Seattle Post-Intelligencer: «Мистер и миссис Маккарти с четырьмя маленькими детьми покинули Сиэтл 30 октября и двинулись в Миннеаполис, где они должны были обрести будущий дом» [21].

Группа, покинувшая Сиэтл вечером 30 октября 1918 года в поезде «Норт-Кост Лимитед» компании Northern Pacific, состояла из Тессы и Роя Маккарти, их детей Мэри, шести лет, Кевина, четырех лет, Престона, трех лет, и Шеридана, одного года. Вместе с ними путешествовали брат и невестка Роя Маккарти, молодой миллионер Гарри Маккарти и его очаровательная молодая жена Зула. Гарри и Зула приехали из Миннеаполиса в Сиэтл, чтобы помочь с переездом. Дом Тесс и Роя по адресу 22-я Авеню (сегодня 22-я Авеню Е), 934 был продан, и семья провела свои последние дни в Сиэтле с Гарри и Зулой в отеле «Нью-Вашингтон», самой большой гостинице в городе.

Рой Маккарти, обаятельный, но беспечный, очень хотел поехать домой в Миннеаполис, чтобы повидаться с одним из своих братьев, Луисом Маккарти, который должен был вернуться домой в отпуск с авиационной службы. Семья Роя также стремилась вернуть его домой, чтобы контролировать его расточительную натуру и постоянные просьбы о финансовой помощи. Хуже и быть не могло: мало того, что в Соединенных Штатах свирепствовал испанский грипп, так еще и Рой был инвалидом, а перспектива долгого путешествия на поезде с четырьмя маленькими детьми едва ли представлялась заманчивой перспективой. Позже Мэри Маккарти вспоминала, что накануне отъезда атмосфера в их номере была очень мрачной, так как тетя Зула и ребенок уже заболели.

Несмотря на все оговорки, семья Маккарти села в поезд в среду, 30 октября 1918 года. Пока остальные члены их семьи лежали больные в своих купе, Мэри и ее отец смотрели на устрашающий пейзаж Скалистых гор. Когда Рой Маккарти пугал свою дочь рассказами о камнях, падающих вниз и сокрушающих проходящие поезда, зубы Мэри начинали стучать. Сначала она подумала, что это от страха, но на самом деле у нее проявились симптомы испанского гриппа. Когда члены их семьи заболели, кондуктор пригрозил высадить Маккарти из поезда на крошечной станции посреди прерий Северной Дакоты. В ответ Рой Маккарти наставил на него пистолет.

В Миннеаполисе семью встретили носилки, инвалидное кресло, обезумевшие чиновники и бабушка с дедушкой Мэри, и их пришлось по очереди выносить из поезда. Неделю спустя такой заголовок появился в газете The Seattle Post-Intelligencer:

Тессе Маккарти было всего двадцать девять лет, Рою – тридцать девять.

Их детей тем временем забрала бабушка и нянчила в те роковые недели эпидемии гриппа, когда больничных коек не было и люди ходили повсюду с масками или сидели взаперти в своих домах, а ужасный страх заразиться парализовал все службы и сделал каждого человека врагом своему ближнему» [23].

Несколько недель спустя они «очнулись в цехе для шитья… окруженные касторовым маслом, ректальными термометрами, медсестрами Красного Креста» [24]. Им сказали, что их родителей доставили в больницу, и прошло еще несколько недель, прежде чем дети узнали, что мать и отец мертвы. В самом деле, бабушка Мэри стала относиться к этому событию как к какой-то социальной оплошности: «Наш отец вывел нас из себя, внезапно умерев от гриппа и забрав с собой нашу молодую мать. Это было дезертирство, о котором говорили со смешанным ужасом и горем, как будто она была хорошенькой секретаршей, с которой он беспричинно сбежал в безответственный рай загробной жизни» [25].

В Денвере, штат Колорадо, Кэтрин Энн Портер работала репортером в The Rocky Mountain News, крупной региональной ежедневной газете с большим тиражом. В двадцать восемь лет только что разведенная Кэтрин изо всех сил пыталась выжить на 20 долларов в неделю, питаясь кофе и пончиками, чтобы оставались деньги на одежду [26]. Кэтрин также была заядлой курильщицей, и эта привычка позволяла ей влезать в любимые платья, но губила ее здоровье [27]. Когда в первую неделю октября 1918 года в Денвере свирепствовал испанский грипп, Кэтрин жила в меблированных комнатах на Йорк-стрит, 1510. Домовладелица Кэтрин пригрозила выгнать ее, когда она заболела гриппом, но поскольку больницы были переполнены, деваться было некуда. Кэтрин посчастливилось найти место для ночлега, когда ее друзья обратились к врачу, главе местного комитета по чрезвычайным ситуациям [28].

Но даже тогда казалось, что помощь придет слишком поздно. У нее была температура 40,5 °C в течение девяти дней, пока она болела.

Ее госпитализировали в окружную больницу. Гей Портер Холлоуэй, сестра Кэтрин, помчалась в Денвер и каждый день звонила своей второй сестре Китти. Обе девушки ожидали, что Кэтрин умрет в любой момент, и ее семья уже планировала похороны, в то время как коллеги из The Rocky Mountain News готовились печатать ее некролог [29]. Тем временем бредящая Кэтрин была на грани между жизнью и смертью, то приходя в сознание, то опять впадая в забытье и страдая от ужасных галлюцинаций.

Однажды воскресным днем, когда врачи убедились, что больше ничего нельзя сделать, Кэтрин оставили умирать за ширмами [30]. Когда Гей позвонила Китти, чтобы сообщить, что она проводит специальную мессу в честь Кэтрин, группа молодых интернов осмотрела девушку и решила сделать ей экспериментальный укол стрихнина в качестве последнего средства. Каким-то чудом температура упала, и обрадованная Гей позвонила Китти, чтобы сообщить, что Кэтрин будет жить.

Восстановление было далеко не простым процессом. Позже в книге «Бледный конь, бледный всадник» Кэтрин вспоминала, как «ужасная непреодолимая боль пробежала по венам, как сильный огонь, зловоние разложения заполнило ноздри, это был сладковатый тошнотворный запах гниющей плоти и гноя». «Она открыла глаза и увидела бледный свет сквозь грубую белую ткань на лице, поняла, что запах смерти был в ее собственном теле, и попыталась поднять голову» [31].

Выздоровление Кэтрин продолжалось несколько месяцев. Ее волосы поседели, потом выпали (она повязала вокруг головы платок, пока они не отросли). Попытавшись сесть в первый раз, она упала с кровати и сломала руку. У нее был флебит (воспаление стенки вены) на одной ноге, и ей сказали, что она никогда больше не будет ходить. Но Кэтрин была полна решимости и через полгода сделала первые шаги после болезни.

Испанский грипп оказал на Кэтрин глубокое воздействие. Всю оставшуюся жизнь она будет воспринимать это испытание как прозрение, напоминание о том, что она должна следовать своей судьбе и была спасена для какой-то особой цели.

Признание Кэтрин, что у нее нет иного выбора, кроме как быть самой собой и жить своей жизнью, привело к большому успеху. Лауреат Пулитцеровской премии, Кэтрин позже записала собственный опыт, то, как она пережила испанский грипп, в рассказе «Бледный конь, бледный всадник».