Глава VIII
«Дни мертвых без горя»

В 1348 году моралисты Англии пребывали в упадническом настроении. Монах Ранульф Хигден повсюду видел одно притворство. В наши дни, негодовал Хигден, «всякий мелкий служака мнит себя оруженосцем, оруженосец – рыцарем, рыцарь – герцогом, а герцог – королем». Вестминстерский хронист называл еще одну, более опасную угрозу – повсюду он видел женщин, похожих на средневековых Spice Girls! Англичанки, жаловался летописец, «одеваются в такую тесную одежду, что им следовало бы носить лисий хвост, свисающий из-под юбки, чтобы прикрыть свои задницы».

Однако на эти придирки почти никто не обращал внимания. Приближалась середина столетия, земля Англии зеленела и благоухала. Страна было окрылена военными успехами, гордилась французскими военными трофеями, и, что самое главное, у Англии наконец-то появился король, которого она могла снова любить. Эдуард II, предыдущий монарх, был настоящей загадкой для своего народа. Короли, согласно всеобщему мнению, должны любить войны, охоту, рыцарские турниры и женщин, но интересы Эдуарда сводились к театру, искусству и ремеслам, менестрелям – и мужчинам. Осторожно намекая на гомосексуализм старого короля, один летописец писал, что Эдуард любил рыцаря Пирса Гавестона больше, чем свою жену, прекрасную французскую принцессу Изабеллу. В период своего правления, отмеченного военным поражением, голодом и политическими потрясениями, Эдуард, получивший репутацию «труса и неудачника», потерял поддержку английской знати, а после переворота Изабеллы и ее любовника Роджера Мортимера встретил самую ужасную смерть из всех возможных. Согласно легенде, в последние минуты жизни Эдуард провел с раскаленной кочергой в анусе.

Единственная положительная вещь, о которой автор Правления Эдуарда II упомянул в своем произведении, – это то, что Эдуард был очень богат. А еще довольно красив – именно это он и передал по наследству своему сыну и преемнику, но в остальном Эдуард III был полной противоположностью своего отца: привлекательный, романтичный, хорошо разбирающийся в политике и смелый. В 1330 году, в возрасте семнадцати лет, Эдуард пленил умы англичан и отомстил за смерть своего отца – ворвавшись в спальню своей матери, он, спровоцировав ссору, арестовал коварного Мортимера. «Добрый сын, добрый сын, не будь таким строгим с дорогим Мортимером», – умоляла королева, когда ее возлюбленного уводили закованного в кандалы. Однако именно победа над французами в битве при Креси в 1346 году превратила Эдуарда III в полубога для англичан. Когда летописец Томас Уолсингем писал: «В славном 1348 году англичанам казалось, что над землей восходит новое солнце», он имел в виду то победоносное августовское утро двумя годами ранее, когда Эдуард, словно шекспировский герой, оседлал свою лошадь в поле за пределами Креси и в лучах утреннего солнца «скакал от одного строя к другому, призывая, чтобы каждый мужчина взял оружие, разговаривая так ласково, с таким добрым лицом и пребывая в таком приподнятом настроении, что даже самые робкие окрепли духом».

В 1348 году «новое солнце», по выражению Уолсингема, осветило нацию, которая теперь была более политически и социально стабильной, чем одно поколение назад, и более процветающей, чем можно было ожидать, учитывая ужасные последствия голодных лет. В 1348 году спрос на английскую шерсть был таким высоким, что английских овец было больше, чем англичан – примерно восемь миллионов овец на шесть миллионов человек. Кроме того, начинала пробуждаться индустриальная экономика – в западной части страны и Восточной Англии, где производили ткань, а также в Уэльсе и Корнуолле, где добывали уголь и производили олово. Тем временем зашитые в дерево набережные вдоль берегов Бристоля, Портсмута, Лондона и Саутгемптона наводнили мачтовые корабли из Фландрии, Италии, Гаскони и немецких городов Ганзейского союза.

Невозможно точно сказать, когда именно в 1348 году чума лопнула пузырь английского изобилия, но в первые месяцы года страна все еще пребывала в настроении, которое можно было назвать «такое-здесь-не-может-случиться». В январе и феврале, когда в Авиньоне закончились места на кладбищах, Эдуард находился в Виндзоре: наблюдал за реконструкцией часовни и жеманно уклонялся от переговоров с немцами, которые, как говорили, хотели предложить ему императорскую корону. Тем временем его подданные бесстыдно расхаживали по английским деревням в украденных из Франции военных трофеях. «Не было ни одной знатной дамы, которая не получила бы свою долю добычи из Кале, Кана и других мест по ту сторону Ла-Манша», – писал Уолсингем. Настроение «такое-здесь-не-может-случиться» усиливалось тем, что чума бушевала именно во Франции, а островные англичане считали французов странными даже для иностранцев. Как точно заметил один средневековый английский писатель, среднестатистический француз женственен, у него смешная походка, и он много времени тратит на прическу.

Трудно сказать, что именно изменило настроения англичан. Возможно, это были дожди, принявшиеся лить в начале лета. Во второй половине 1348 года «почти не было дня без дождя, шедшего днем и ночью». Может быть, всматриваясь одним майским или июньским днем в покрытый туманом пролив, англичане вдруг почувствовали первую дрожь от страха. Или, скорее всего, это произошло в конце весны. Когда над почти каждым городом на французской стороне канала взметнулся черный флаг, опасность стало уже невозможно игнорировать – даже жителям острова, привыкшим считать себя особенными.

Лето 1348 года, как и лето 1940 года, когда шла битва за Британию, было временем тяжелых философских рассуждений. «Жизнь людей на земле – это война», – заявил епископ Йоркский в июле. Месяц спустя епископ Бата и Уэллса предупредил своих соотечественников, что апокалипсис близок. «Катастрофическая эпидемия с востока достигла соседнего королевства [Франции], и следует опасаться, что, если мы не будем искренне и непрерывно молиться, подобная эпидемия протянет свои ядовитые ветви и к нашему королевству».

Мы не знаем, как много людей последовало совету епископа, но, сколько бы молитв англичане ни возносили небесам тем дождливым летом 1348 года, этого было недостаточно. В следующие два года Англия переживет самую страшную катастрофу за свою долгую историю. По словам Джона Форда, драматурга из Кейп-Элизабет, между 1348 и 1350 годами,

В течение этих двух лет примерно 50 процентов населения Англии погибло от чумы.

Ирландскому монаху Джону Клинну казалось, что настал конец света. В 1349 году, когда, по его мнению, должен был наступить судный день, Клинн писал: «В ожидании смерти среди мертвых я взял на себя обязательство написать о том, что я действительно слышал и видел своими глазами, на случай, если кто-то выживет». Учитывая величину страха, слухов и беспорядка в Англии летом 1348 года, становится понятным, почему в средневековых записях упоминается несколько мест высадки Y. pestis на английском побережье – Бристоль на западе, Саутгемптон и Портсмут вдоль побережья пролива Ла-Манш и даже север Англии. Однако очень много исторических свидетельств указывает на Мелкомб, небольшой порт на юго-западном побережье Ла-Манша, как на наиболее вероятную первоначальную точку высадки. Мелкомб упоминается в средневековых записях чаще, чем любой другой порт, в том числе в хронике Малмсберийского аббатства, в которой говорится, что «в 1348 году, примерно в День Святого мученика Фомы [7 июля], жестокая эпидемия, которую будут проклинать еще долго, пришла из стран за морем к южному побережью Англии в порт Мелкомб в Дорсете». В Хрониках седого монаха также говорится, что «в 1348 году два корабля причалили в Мелкомбе, в Дорсете, в день летнего солнцестояния. Они заразили жителей Мелкомба, которые стали первыми жертвами чумы в Англии».

Сегодня Мелкомб является частью Уэймута, милого курортного городка на побережье пролива, славящегося архитектурой эпохи Регентства, яркими магазинчиками на побережье, высокими скалами и своей историей. Мемориал в честь «Дня Д» в гавани увековечивает память тысяч молодых американцев, которые покинули город дождливым июньским утром 1944 года и отправились на пляжи Нормандии, а мемориальная доска около доков посвящена отъезду в 1628 году в экспедицию в Новый Свет Джона Эндикотта, основателя колонии Сейлем и первого губернатора Новой Англии. Однако самое известное местное историческое событие, возможно, произошло на северном берегу реки Уэй, протекающей через современный город, в честь которой и назван Уэймут. В Средние века плоская насыпная равнина над северным берегом была занята городом Мелкомб, название которого означает «долина, где добывали молоко», или, проще говоря, «плодородная долина», и который, по-видимому, был основан дуротригами, кельтским племенем, поселившимся на побережье Дорсета.

В 1340-х годах Мелкомб, вероятно, был больше и богаче, чем средневековый Уэймут, который теснился на узкой полоске земли между южным берегом реки Уэй и крутыми скалами Дорсет – складывалось впечатление, что городок вот-вот рухнет прямо в Ла-Манш. У Мелкомба был более многочисленный флот, чем у Уэймута, там располагался многолюдный торговый квартал, тянувшийся вдоль Бакерес-стрит, а еще жил один из самых богатых людей графства Дорсет, Генри Шойдон, который в 1325 году заплатил целых сорок шиллингов налогов. Судя по карте четырнадцатого века, во времена Шойдона в Мелкомбе также была пристань, где причаливающие корабли выгружали товар. Сегодня Уэймут – это богатый современный город, наводненный японскими туристами с фотоаппаратами, подростками в футболках и элегантными молодыми парами из Лондона. Тем более трудно представить, как в один летний день 1348 года, когда небо казалось тяжелым от дождя, к причалу пришвартовались одно или несколько судов, несущих на себе «смерть, смерть и смерть».

Судно – или суда, – вероятно, возвращались из Кале, места недавних ожесточенных столкновений между французами и англичанами. После выступления на Париж в начале августа 1346 года и разгрома французских войск, намного превосходивших англичан по численности, в битве при Креси, Эдуард повернул на север и напал на Кале – обнесенный стеной город с населением около двадцати тысяч человек. Столкновение произошло на месте, которое осталось от перешейка, соединявшего Британию с континентом до конца последнего Ледникового периода. Когда бои вокруг города переросли в жестокую осаду, маленький Мелкомб оказался не в последний раз втянутым в грандиозные исторические события по ту сторону пролива. Сохранившийся до наших дней королевский приказ от 1346 года свидетельствует о том, что Эдуард потребовал от города двадцать кораблей и 246 моряков для поддержки английских войск в Кале. Некоторые мужчины из Мелкомба, возможно, год спустя даже были свидетелями одного из самых ярких моментов в истории Франции. Комитет лидеров Кале, Шесть бюргеров, пришли в английский лагерь и предложили свою жизнь в обмен на то, что Эдуард согласится пощадить их сограждан. Летописец Жан ле Бель говорит, что англичане были настолько тронуты храбростью бюргеров, что «не осталось ни лорда, ни рыцаря, кто не расплакался бы от жалости».

Даже если Мелкомб был не первым английским городом, в который пришла эпидемия, его связи с Кале, вероятнее всего, сделали его вторым или третьим по счету. Судя по имеющейся у нас информации о чуме, Кале летом 1348 года должен был быть полностью охваченным этой болезнью. Тесный и обнесенный стеной, Кале только что вышел из одиннадцатимесячной осады. Следовательно, когда летом 1348 года в него пожаловала Y. pestis, он был наводнен грязью, крысами и истощенными людьми. Вдобавок к этому англичане отправляли домой огромное количество «освобожденных» французских военных трофеев. «Тем летом английские дамы с гордостью носили французские наряды», а в английских домах появились французские «меха, подушки, белье, одежда и простыни». Неизбежно на некоторых из «освобожденных» предметов, отправляемых домой, были инфицированные блохи. Кроме того, зараженные чумой крысы, скорее всего, проскользнули в трюмы нескольких мелкомбских кораблей, плывущих из Кале.

Но каким бы путем ни пришла эпидемия в город, к концу лета 1348 года единственное, что можно было услышать в Мелкомбе, – это стук дождя по соломенным крышам и рев прибоя, вздымающегося над скалами. Те крохи информации о судьбе города, которыми мы сейчас располагаем, были добыты лишь путем логических выводов. В начале 1350-х годов Эдуард заявил, что остров Портленд, расположенный к югу от Англии, «так обезлюдел из-за перенесенной эпидемии, что оставшиеся на нем жители не могут защитить его от наших внешних врагов». Последующее присоединение Мелкомба к Уэймуту позволяет предположить, что он пострадал еще сильнее. Маловероятно, что гордые горожане согласились присоединиться к меньшему по размерам и исторически менее значимому Уэймуту, если бы Мелкомб не ослаб настолько, что уже не мог сам себя обеспечивать.

Отсутствие документальных записей в Мелкомбе вызывает удивление. Как отмечает историк Филип Зиглер, английские средневековые хроники «дают более полную картину распространения Черной смерти, чем хроники любой другой страны». Что же касается человеческих переживаний, то документы – завещания, акты, отчеты о делах поместий, данные о распоряжении церковным имуществом и о передаче собственности – в этом плане не особо информативны, но в них содержится достаточно сведений о том, как перемещалась и вела себя палочка Y. pestis. Например, из актов о смертях становится ясно, насколько умело чума использовала усовершенствованную сеть дорожных коммуникаций Англии, включая новые дороги, связывающие Лондон на востоке с Ковентри, относящимся к центральным графствам, и с Бристолем на западе, а также сеть рек, которые играли важную роль во внутренней торговле. Новые переправы и мосты – и лошади, заменившие медлительных волов в качестве средства передвижения, – также помогли повысить мобильность Y. pestis.

Как отметил Зиглер, изначально захват чумой юго-запада Англии по своей точности напоминал военную кампанию. Чтобы понять, как именно развивалась атака, необходим краткий экскурс в географию. Западное побережье Англии в профиль напоминает бегущую свинью. Северный Уэльс – это свисающее ухо животного, центральный Уэльс – его морда, а Бристольский канал ниже Уэльса – пространство между челюстью и вытянутой движущейся ногой. Та нога, что упирается в Атлантический океан, – это юго-запад Англии. Со стороны океана регион простирается вниз, по побережью от Бристольского пролива до Лендс-Энд в Корнуолле, самой западной точки Англии, вверх, вдоль Ла-Манша по задней стороне Корнуолла и на восток к соседним с проливом графствам Девон и Дорсет, где и расположен Мелкомб.

К зиме 1348–1349 годов один вектор эпидемии, движущийся на север от Мелкомба, и второй, направляющийся по суше на восток от Бристольского канала (который позже летом тоже будет захвачен эпидемией), пересекутся, и все окажутся в капкане чумы.

Побережье Дорсета усеяно задумчивыми байроновскими пейзажами – продуваемые ветрами болота, угрюмое серое небо, яростно движущиеся облака, бурные рифы и высокие меловые скалы, некоторые из которых настолько отвесны, что кажется, их буквально отрубили от континентальной Европы топором. Повсюду, среди скал, ветра и моря, рассеяны десятки маленьких прибрежных городков, таких как Мелкомб и его соседи: Пул, Бридпорт, Лайм-Реджис, Уэрхэм и Уэст-Чикерелл. В Средние века эти города были маленькими сонными местечками, где веками двести или триста человек с одним и тем же набором генов давали жизнь последующим поколениям, а ритм жизни был неизменным, как море и небо. Дождливой осенью 1348 года эта предсказуемость начинает нарушаться. Светские хроники лишь немного проливают свет на то, как именно начала распространяться чума на юго-западном побережье, в то время как церковные реестры – куда особенно тщательно вносились сведения о смертности священнослужителей – дают наиболее полное представление.

В церковных записях, а может, и в реальной жизни, эпидемия Черной смерти начинается как классический английский детектив, возможно, похожий на остросюжетный роман Агаты Кристи, который мог бы называться «Кто убивает священников прибрежной Англии?». В октябре – через несколько месяцев после появления Y. pestis в Мелкомбе – в Западном Чикерелле на севере и Уормуэлле и Комб Кейнсе на востоке внезапно начинают умирать священники. В ноябре волна смерти церковных служителей распространяется на близлежащие Бридпорт, Ист-Лулворт и Тинхэм, а в декабре – на Сеттисбери, также расположенный неподалеку, где умерло три священника, прежде чем удалось найти того, кто смог бы приступить к своим обязанностям. Джон Ле Спенсер был назначен на церковную должность в Сеттисбери 7 декабря 1348 года, три дня спустя его сменил Адам де Карелтон, которого, в свою очередь, 4 января сменил Роберт де Ховен. За последние два месяца 1348 года в малонаселенном Дорсете освободилось тридцать две церковные вакансии – пятнадцать в ноябре и семнадцать в декабре, что является поразительным для города. И смерть священнослужителей была только началом.

Чумной осенью 1348 года вдоль побережья на юго-западе живые собирались под дождем, чтобы хоронить мертвых. В Пуле, к востоку от Мелкомба, могильщики работали под грохот прибоя, катящего свои волны через Байтер, песчаную косу земли, которую превратили в прибрежное кладбище. В 1348 году и в начале 1349 года маленький Пул, кажется, похоронил бо́льшую часть своих жителей в песчаной почве канала. Спустя сто пятьдесят лет в городе все еще оставалось так много заброшенных зданий, что Генрих VIII даже сделал перерыв в своих непростых романтических делах и приказал отремонтировать их. Спустя столетия местные жители все еще показывали на Байтер и потчевали туристов рассказами о той ужасной осени 1348 года, когда смерть и дождь обрушились на их город. К западу от Мелкомба, в Бридпорте, который был известен тем, что там делали лучшие морские канаты в Англии, горожане хоронили своих умерших с упрямой английской преданностью закону. Чтобы каждая смерть была должным образом зарегистрирована и оформлена, зимой 1348–1349 годов Бридпорт удвоил свой обычный штат судебных приставов с двух человек до четырех. В церковных записях еще содержится то, что, возможно, было первым метастазом чумы. В ноябре и декабре внезапная волна смертей священнослужителей в Шефтсбери в центральном Дорсете свидетельствует о том, что чума теперь пошла по внутреннему маршруту на север сквозь непрекращающийся дождь, через населенные животными леса и обширные овцеводческие фермы Верхнего Дорсета в центральные графства.

В семнадцатом веке Клеведон, Бриджуотер и другие маленькие городки вдоль Бристольского пролива станут последним кусочком зеленой Англии, который африканские рабы увидят на пути в Вест-Индию. Но в сером влажном августе 1348 года горе и страдания плыли в противоположном направлении – не в направлении голубой Атлантики, а вверх по проливу к Бристолю. Одним дождливым утром где-то между первым и пятнадцатым августа – хронисты расходятся во мнениях относительно даты – зараженный корабль или корабли, вероятно из Дорсета, но, возможно, и из Гаскони, пришвартовались в бристольской гавани. Вскоре после этого город, крупнейший морской порт на западе Англии, начал буквально умирать. «Жестокая смерть всего за два дня охватила весь город. Как будто эта внезапная смерть заранее пометила [людей]», – писал монах Генри Найтон.

Это был второй этап нападения Y. pestis, который быстро превратил Бристоль в склеп. «Чума свирепствовала настолько, – говорит один писатель, – что живые с трудом успевали хоронить мертвых. В то время, – добавляет он, – высота травы на Хай-стрит и Брод-стрит достигла нескольких дюймов в высоту».

Согласно Маленькой красной книге, списку должностных лиц местных органов власти, в 1349 году умерли пятнадцать из пятидесяти двух членов городского совета Бристоля, то есть уровень смертности составил почти 30 процентов. Однако сохранившиеся церковные хроники позволяют предположить, что духовенство Бристоля пострадало гораздо сильнее. Судя по одной серии записей, в 1349 году оставались вакантными десять из восемнадцати местных церковных должностей, то есть уровень смертности составлял около 55 процентов. По оценкам одного городского историка, в результате чумы скончались 35–40 процентов жителей Бристоля.

Ниже морского порта, в городке Бриджуотер на Бристольском проливе, Рождество 1348 года отмечать было практически некому. Местная водяная мельница простаивала с ноября, когда умер мельник Уильям Хаммонд, осенние дожди превратили низменность вокруг города в болото, погубив посевы и затруднив передвижение по дорогам. Затем, на Рождество, пока Бриджуотер молился об избавлении, разразилась эпидемия и унесла жизни не менее двадцати жителей близлежащего поместья.

К северу от Бристоля, в Глостере, встревоженные местные чиновники приказали закрыть городские ворота и запретить въезд в город всем жителям морского порта. Но позже, осенью, когда эпидемия – уставшая, голодная и желающая спастись от дождя – вышла на дорогу, ведущую из Бристоля, стало понятно, что карантин здесь оказался столь же бесполезным, как и годом ранее в Катании. В 1350 году кто-то нацарапал о Глостере на стене церкви такие слова: «Несчастный, дикий, обезумевший город. Выживают только подонки».

Где-то между ноябрем 1348 года и январем 1349 года бристольский вектор эпидемии – теперь продвигающийся в глубь материка по сети дорог, ведущих на восток через графства южно-центральной Англии в Лондон, – и ее прибрежный вектор, направляющийся на север от Дорсета в центральные графства, пересеклись.

Когда чумной капкан захлопнулся, эмоциональный епископ Ральф из Шрусбери произнес то, что впоследствии стало одним из самых известных высказываний о смерти. Это было не совсем похоже на речь Черчилля «Мы будем сражаться на пляжах», но епископ Ральф, чья епархия, Бат и Уэллс, находилась в ловушке на восточном краю чумного очага, был отличным мастером риторики. В январе, когда даже те, кто верил в избавление из последних сил, потеряли надежду, епископ поразил сердца епархии своим поразительным заявлением. «Желая, ибо это наш долг, обеспечить спасение душ и вернуть с ложного пути тех, кто заблудился. Мы заявляем, что те, кто сейчас болеет или заболеет в будущем, если они не смогут воспользоваться услугами священника, то им надлежит тогда исповедоваться друг другу, как это разрешено в учении апостолов».

Несколькими абзацами позже Ральф наделил светских лиц – точнее, некоторых из них – другим, еще более чрезвычайным правом. Епископ сказал, что, если не удастся найти священника, таинство Евхаристии [Святого причащения] может совершать дьякон.

Необычное решение епископа – разрешить верующим проводить святые таинства – было отчаянной мерой. Епархия Бата и Уэллса лишится за годы эпидемии почти половины своего обычного числа священников, и, как отмечалось в заявлении Ральфа, опасность служения больным стала настолько велика, что нельзя было найти ни одного из оставшихся в живых, кто бы «хотел в силу своего энтузиазма, либо преданности, либо за награду выполнить обязанности душепопечения».

Увы, мужество епископа было не так сильно, как его риторика. В конце января, когда чума прочно обосновалась на улицах Бата, он уехал в относительно безопасное место – в свое поместье в сельском Вивелискомбе. Вообще, Ральф довольно часто зимовал в этом поместье. Более того, в 1349 году он был далеко не единственной августейшей особой, почтившей сельскую Англию своим длительным визитом. Сам Эдуард III провел первые месяцы 1349 года в сельской местности на юго-востоке и в окрестностях Виндзора – очевидно, он очень нервничал, поскольку приказал привезти из Лондона святые реликвии. Тем не менее решение Ральфа покинуть Бат, вероятно, спровоцировало неприятный инцидент, случившийся в конце года.

В декабре, когда эпидемия пошла на убыль, он решил посетить маленький городок Йовил, чтобы провести Мессу благодарения. Однако после года, наполненного «смертью, смертью и смертью», горожане явно были расстроены, увидев розовощекого, упитанного Ральфа, въехавшего в город в сопровождении многочисленной сверкающей свиты. После того как епископ исчез в местной церкви, на соседней площади собралась разъяренная толпа. Люди кричали, размахивали кулаками, оружием, сыпали обвинениями, а затем внезапно толпа побежала к церкви. Регистр епископа Ральфа, своего рода официальный дневник, описывает остальные события. «Некоторые сыны погибели, вооруженные множеством луков, стрел, прутьями, камнями и другим оружием», ворвались в церковь, «сильно ранив очень многих рабов Божьих», а затем «заточили нас в тюрьму в доме приходского священника этой церкви, пока на следующий день после нападения соседи, благочестивые сыны церкви, не вызволили нас из плена».

Вернувшись в Вивелискомб, крайне разгневанный Ральф приказал отлучить от церкви жителей Йовила Уолтера Шубуггэра, Ричарда Уэстона, Роджера Ле Тейлора и Джона Клерка, а также других «сыновей погибели». Мужчинам велели «ходить вокруг приходской церкви по воскресеньям и праздникам с непокрытой головой и босиком» в знак покаяния. Кроме того, во время главной мессы они должны были держать свечу «в один фунт воска» до тех пор, пока горячий воск не начнет плавиться на их руках. Возможно, епископа стали преследовать воспоминания о кладбище в Йовиле, «утопающего в крови», а может быть, он начал чувствовать себя виноватым из-за своей зимовки в Вивелискомбе. Какой бы ни была причина, вскоре после того как он издал приказ об отлучении от церкви, Ральф отменил его. «Дабы учение Христа не забывалось, а преданность Господу не ослабевала, – написал он священнику в Йовиле, – мы приостанавливаем действие вышеизданного запрета».

В Оксфордшире, графстве к востоку от епархии Ральфа, чума принесла с собой такие разрушения, что в уцелевших документах отчетливо чувствуется ощущение конца света. В 1359 году, как нам становится из них известно, в маленькой деревушке Тилгарсли больше не с кого было собирать налоги, потому что с 1350 года она была заброшена, в соседнем поместье Вудитон после «случившегося мора проживало всего несколько человек, да и те бы тоже ушли, если бы брат Николас Аптонский не заключил с ними соглашение». В Оксфорде, который из-за чумы лишился трех мэров, среди немногих сохранившихся документов была обнаружена петиция одного чиновника, работавшего в университете, и данные о смертности. Чиновник жалуется, что университет разрушен и ослаблен эпидемией, так что его имущество «вряд ли возможно сохранить или обезопасить». Данные о смертности приведены бывшим канцлером города, жестоким Ричардом Фицральфом, архиепископом Армы. В 1357 году он писал, что раньше «в Оксфордском университете было тридцать тысяч студентов, а ныне [в 1357 году] осталось менее шести тысяч». Поскольку сам город Оксфорд, не говоря уже об университете, не мог вместить тридцать тысяч душ, епископ, несомненно, преувеличивал. Тем не менее правда заключалась в том, что погибло очень много людей. Наиболее достоверно трактует события, произошедшие в Оксфорде, один ученый восемнадцатого века, который говорит, что, когда осенью 1348 года в город пришла чума, «те, у кого были дома и собственность, изолировались от других [хотя чума не пожалела и их], а те, кто не смог этого сделать, были почти полностью сметены в лица земли. Двери школ были закрыты, колледжи и залы заброшены, и не осталось никого, кто мог бы позаботиться об имуществе или хоронить мертвых».

В завещаниях не прочитать деталей повседневной жизни той осени: там ничего не говорится о бесконечном стуке дождя по соломенным крышам, о глухом стуке лопат на церковных кладбищах, о плаче детей, оставшихся без родителей, и родителей, лишившихся детей, а также о гниющих тушах тысяч овец и коров, лежащих в сырых полях за пределами маленьких деревушек южной Англии. Массовая гибель животных была обычным явлением во время чумы, но, судя по средневековым данным, в Англии она достигла особо крупных размеров. «В тот же год [что и чума], – говорил один летописец, – по всему королевству прокатилась огромная волна эпидемии среди овец. Так, в одной деревне только на одном пастбище умерло пять тысяч овец, а их тела были настолько изуродованы болезнью, что ни одно животное или птица не рисковали приблизиться к ним».

Гибель животных в Англии, по всей вероятности, была вызвана чумой крупного рогатого скота и печеночными сосальщиками, болезнями, которые возникают именно в сырую погоду. В 1348 и 1349 годах их распространению, вероятно, еще больше способствовало отсутствие пастухов, которые могли бы ухаживать за больными стадами. Однако в других регионах падеж скота мог быть вызван эпидемией чумы. Во Флоренции от нее гибли собаки, кошки, куры и волы, у многих из которых, как и у людей, появлялись бубоны. Самый впечатляющий отчет о гибели животных принадлежит одному средневековому арабскому историку, который рассказывал, что в Узбекистане львы, верблюды, кабаны и зайцы «лежали мертвые в полях, все покрытые нарывами».

В Англии, как и в других странах, одним из немногих факторов, который мог определенным образом защитить от эпидемии, было социальное положение. Каменные дома богачей были менее уязвимы перед инфицированными крысами, а аристократия и дворяне в целом имели лучшее здоровье. В самом деле, большинство современных людей пятидесятилетнего возраста позавидовали бы великолепной физической форме Варфоломея де Бургерша, рыцаря и дипломата времен Эдуарда III. Когда Бургерш скончался, будучи уже в зрелых годах, он все еще имел худощавое, мускулистое телосложение, широкие плечи, полный набор зубов и никаких признаков остеоартрита, следы которого присутствовали на всех обнаруженных средневековых скелетах. Согласно одной из оценок, только 27 процентов аристократов и богачей Англии умерли от чумы, по сравнению с 42–45 процентами приходских священников и 40–70 процентами крестьян.

Однако, как отмечалось в одном из стихотворений того времени, никто, даже самые знатные особы, не был застрахован от эпидемии.

Длинные набережные средневекового Бордо были переполнены тюками с шерстью, упаковками с продуктами, бочками с бургундским вином, а в начале августа 1348 года по ним прогуливалась золотоволосая принцесса Англии Джоанна Плантагенет, младшая дочь Эдуарда III. Ее миловидное лицо и царственная походка, должно быть, казались усталым французским грузчикам, работающим на причалах, настоящим чудом. Вот уже нескольких недель они не видели в городе ничего другого, кроме смерти от чумы. И вот внезапно здесь они словно оказались в сказке про принцессу, где были четыре ярких флага английских кораблей, испанский певец с елейным голосом – подарок от жениха Джоанны, принца Педро Кастильского, – сотня шикарно одетых лучников и два самых главных слуги Эдуарда: Эндрю Уллфорд, упитанный ветеран войн с французами, и Роберт Буршье, юрист и дипломат.

О визите принцессы в Бордо известно мало, за исключением того, что она останавливалась там по пути в Испанию, где осенью должна была выйти замуж за принца Педро, и что утром в день ее прибытия мэр Раймон де Бисквале ожидал процессию на набережной, чтобы предупредить принцессу и остальных участников свадебной церемонии о чуме. Еще нам известно, что англичане отнеслись легкомысленно к этому предупреждению, хотя не известно почему. Неблагоразумие принцессы, вероятно, можно было объяснить ее возрастом. Члены королевской семьи пятнадцатилетнего возраста, должно быть, были более своенравными, чем их простые сверстники, и считали себя бессмертными. Однако безрассудство двух членов королевской свиты, Буршье и Уллфорда, понять труднее. Возможно, Уллфорд, выживший в битве при Креси, где численность англичан составляла четыре или пять к одному в пользу французов, уверился в собственном бессмертии. Или, может быть, мэр де Бискваль не произвел на него и его приятеля-чиновника Буршье должного впечатления – для них он был всего лишь мелким французиком с растрепанными волосами и забавной походкой.

Оба королевских чиновника должны были быть более предусмотрительными.

20 августа Уллфорд умер тяжелой смертью от чумы, единственное утешение – перед кончиной он мог насладиться роскошным видом. Свои последние часы старый солдат провел в Шато-де-Омбриер, великолепном замке Плантагенетов с видом на гавань Бордо. Несколько других гостей свадебной церемонии также умерли, в том числе и принцесса Джоанна, скончавшаяся 2 сентября и оставившая после себя лишь воспоминания о веселом девичьем смехе и так и не надетом свадебном платье, сшитом из четырехсот пятидесяти футов ракематиза – толстой, шелковой ткани, расшитой золотом. А вот тело принцессы обнаружить не удалось. В октябре Эдуард предложил епископу Карлайла огромную сумму, чтобы тот отправился в охваченный эпидемией Бордо и забрал останки принцессы, но теперь неясно, действительно ли прелат ездил в город. В любом случае, тело Джоанны так и не было найдено. Историк Норман Кантор считает, что это связано с тем, что ее труп сгорел в октябре, когда мэр де Бискваль приказал устроить пожар в гавани. Пожар, который должен был помочь сдержать распространение эпидемии, вышел из-под контроля и уничтожил несколько близлежащих зданий, в том числе, как отмечает профессор Кантор, и Шато-де-Омбриер, где умерла принцесса Джоанна.

15 сентября Эдуард III написал королю Альфонсо, отцу Педро, письмо, в котором он сообщил о смерти Джоанны. В этот момент кумир англичан ничем не отличался от обычного родителя, который просто отказывается верить в смерть своего ребенка. «Ни один человек не удивится, как глубоко мы опустошены обрушившимся на нас горем, ведь мы тоже люди. Но мы, так уповавшие на Бога, сейчас благодарим Его за то, что одна из нашей собственной семьи, свободная от всякой грязи, та, которую мы любили чистой любовью, была послана раньше нас всех на небеса, чтобы стать главной девой в хоре и с радостью просить прощения у Бога за наши проступки».

Как писал Эдуард, чума пустила свои метастазы на юге Англии. Осенью болезнь проявилась в Уилтшире, графстве, расположенном непосредственно к востоку от Дорсета, а затем почти одновременно у его восточных соседей – в Уилтшире, Хэмпшире и Суррее. Косвенно можно сказать, что источником новых вспышек стал Саутгемптон на побережье Уилтшира. Суда из Франции, в том числе из Бордо, заходили в порт практически ежедневно. Однако, поскольку до декабря в Саутгемптоне не отмечалось повышения смертности среди духовенства, можно предположить, что новый очаг чумы был в Дорсете – возможно, из Мелкомба Y. pestis стала распространяться как на восток, так и на север.

Все, что можно с уверенностью сказать семьсот лет спустя – это то, что осенью 1348 года люди в графствах к востоку от Дорсета знали, что смерть вот-вот придет и к ним. 24 октября епископ Уильям Эдендон, чья хэмпширская епархия, находившаяся в Уинчестере, стояла прямо на пути надвигающейся угрозы, выступил с пугающим предупреждением. Вспомнив плач Рахили в Евангелии от Матфея 2:18, епископ заявил: «Голос слышен в Раме. Мы с тревогой сообщаем серьезные новости, что эта жестокая чума начала варварское нашествие на прибрежную территорию Англии. Нас пробирает ужас от мысли, что эта жестокая болезнь может пробраться в любую часть нашего города или епархии».

17 ноября, когда у границ Хэмпшира свирепствовала чума, епископ Эдендон воспользовался случаем, чтобы напомнить верующим о «вечном сиянии внутри темной сердцевины человеческих страданий». В своем втором воззвании епископ заявил, что «болезни и преждевременная смерть часто происходят от греха, а благодаря исцелению душ этот вид недуга [чума], как известно, исчезает». Сейчас у нас нет никаких данных о том, какое именно количество верующих черпали надежду в словах епископа.

Подобно несчастным семьям Толстого, в первую зиму эпидемии маленькие городки южной Англии начали умирать, каждый по-своему. В мае следующего года, когда весеннее солнце согревало своим теплом серые плиты Стоунхенджа, единственным звуком, который можно было услышать в соседнем поместье Карлтон в Уилтшире, было пение птиц. Водяные мельницы Карлтона не работали, сельскохозяйственные угодья были не вспаханы, а двенадцать домов с соломенными крышами опустели. 1348 и 1349 годы, возможно, были самыми безмолвными в сельской местности Англии с тех пор, как эта земля впервые была освоена человеком. В монастыре Айвичерч, недалеко от границы Уилтшира и Хэмпшира, скончались двенадцать из тринадцати священников монастыря. Трудно представить себе, что чувствовал оставшийся в живых Джеймс де Грундвелл, но к марту 1349 года он, должно быть, уже привык просыпаться от шума дождя, барабанящего по крыше, и от стонов умирающих монахов, эхом разносящихся по сырым монастырским помещениям. Эдуард счел везение де Грундвелла достойным повышения и упоминания в королевской депеше. «Знайте теперь, что все другие священники этого монастыря, в котором до сих пор было тринадцать постоянных служителей, умерли, и я назначаю Джеймса де Грундвелла хранителем имущества, а епископ свидетельствует, что тот полностью соответствует требованиям этой должности».

В Винчестере, древней столице Англии, в январе 1349 года одна уже знакомая европейцам проблема вызвала ожесточенные разногласия. Люди, обеспокоенные непогребенными трупами, «заражающими» воздух и, следовательно, распространяющими чуму, хотели выкопать чумную яму за пределами города. Но духовенство во главе с епископом Эдендоном выступило против. Чумная яма будет тогда находиться на неосвященной земле, и люди, захороненные в ней, не смогут воскреснуть в День Христова Воскресения. 19 января епископ Эдендон попытался смягчить народное недовольство позицией церкви в отношении захоронений другим воззванием. Есть хорошие новости, заявил епископ. «Верховный понтифик в силу неминуемо высокой смертности пожаловал всем людям епархии полное отпущение грехов в час смерти, если их смерть была благочестивой». Однако в ситуации, когда повсюду лежали груды непогребенных тел, жители Винчестера уже не могли слушать эти церковные клише. Через несколько дней после заявления епископа споры по поводу чумной ямы переросли в насилие. Группа горожан напала на монаха, когда тот читал заупокойную мессу.

После этого инцидента церковь подчинилась воле народа и приказала расширить существующие городские кладбища и организовать новые захоронения в сельской местности. Однако епископ Эдендон был одним из тех людей, кто удерживал католическую церковь на плаву в течение последних двух тысяч лет, и он не собирался отдавать последнее слово в споре горожанам. В рамках расширения кладбища он объявил, что участок земли епархии, более века используемый местными купцами под рынок и ярмарки, будет преобразован в место захоронения. Вдобавок епископ еще и оштрафовал город Винчестер на сорок фунтов за посягательство на епархиальную собственность.

За зиму 1348–1349 годов, когда «все радостное смолкло и не слышно больше стало веселых голосов», вероятно, половина жителей Винчестера скончалась. В епархии, в которую входило соседнее графство Суррей, был один из самых высоких показателей смертности среди священнослужителей в Англии – 48,8 % приходского, или штатного, духовенства в епархии погибло. Мы располагаем сегодня менее точными данными по городу Винчестер, однако к 1377 году население, численность которого до чумы составляла восемь-десять тысяч человек, сократилось до немногим более двух тысяч. Не все восемь тысяч горожан погибли от чумы, однако, по мнению одного историка, по самым скромным подсчетам, жертвами этой болезни стали около четырех тысяч человек. Другие части графства Хэмпшир также стали «пристанищем ужаса и превратились в самую настоящую пустыню» в первую зиму эпидемии. В Кроули чума унесла жизни такого количества людей, что деревня не могла достичь показателя в 400 человек вплоть до 1851 года, то есть на протяжении пяти веков.

В Саутгемптоне, куда итальянцы приезжали за английской шерстью, а французы привозили на продажу вино, судя по средневековым хроникам, до 66 процентов приходского духовенства, вероятно, умерло в первую чумную зиму. Остров Хейлинг недалеко от Портсмута также серьезно пострадал от эпидемии. «Бо́льшая часть населения погибла, пока свирепствовала чума, – заявил Эдуард III в 1352 году, – жители угнетены и с каждым днем все больше нищают».

Хотя некоторые деревни во время Черной смерти исчезли полностью, одна из популярных английских легенд – о том, что сотни деревень были стерты эпидемией с лица земли, – частично оказалась лишь мифом. Недавние исследования показывают, что многие из «потерянных» деревень в действительности исчезли в силу экономического упадка. Другие, хотя и были в конце концов преданы забвению из-за чумы, уже настолько экономически ослабли, что их смерть была все равно неизбежна. Однако легенда о затерянных чумных деревнях не совсем миф. Здесь и там, на зеленой и приятной глазу английской сельской местности можно встретить странные развалины – осыпающуюся стену или заросшую тропу. Они до сих пор напоминают нам о временах, когда повсюду на земле были «смерть без печали, браки без любви, нужда не из-за бедности и бегство не из-за желания побега».

Несомненно, среднестатистический англичанин боялся чумы так же, как самый обычный флорентинец или парижанин, но благодаря таким чертам английского характера, как невозмутимость и сдержанность, волнения среди населения, подобные тем, что были в Винчестере и Йовиле, и карантины, как в Глостере, случались сравнительно редко. На каждого английского «сына погибели», охваченного страхом, приходилась дюжина Джонов Ронвиков: твердых, сдержанных людей, которые игнорировали опасность и спокойно занимались своим делом. Как заметил один английский историк, «Друзья и родственники умирают в большом количестве», но средневековые англичане общаются друг с другом, даже несмотря на возможность заражения, в прежнем ключе.

Роневик был смотрителем – или управляющим – в одном из более сорока поместий в сотне Фарнхем, принадлежавших епархии епископа Эдендона в Винчестере. О личной жизни Джона известно немного, но благодаря средневековым документам мы можем составить представление о том, как он выглядел и говорил. Подобно современным немцам или испанцам, средневековые англичане растягивали гласные, поэтому, если Джон хотел сказать доярке в Фарнхеме: «Мне нравится луна», он сказал бы: «Мне нра-а-а-вится луна-а-а-а». Джон, вероятно, не очень любил наряжаться – в его гардеробе, скорее всего, был один комплект из четырех основных предметов: кальсоны (нижнее белье), рейтузы, рубашка и кертл, универсальная верхняя одежда. По ночам, когда он собирался на свидание к доярке, мать Джона утюжила его единственную рубаху «гладилом» – тяжелым предметом с плоскими стенками, который она сначала накаливала на огне. Как и многие его современники, Джон, вероятно, спал без одежды. Эта распространенная средневековая привычка, должно быть, значительно облегчила работу X. cheopis, крысиной блохе, и P. irritans, блохе человеческой. Поместье Фарнхем, которым управлял Джон, находилось в самом благоприятном районе Великобритании. Этот регион, простирающийся от юга Шотландии до юга Англии, является одним из самых плодородных регионов мира. Только Украина и некоторые районы западной Канады и США могут похвастаться таким же удачным сочетанием хорошей почвы и мягкого климата. Сегодня бо́льшая часть этого английского региона похоронена под широкими городскими улицами и мини-маркетами, но во времена Джона это было бескрайнее золотое море пшеницы и ячменя, перемежающееся аккуратными рядами деревьев и живописными деревушками, где проживало от 30 до 40 семей. Каждый дом был похож на соседний – соломенная крыша, деревянный каркас и глинобитные стены – и каждая деревня была своим отдельным маленьким островком в огромном, вздымающемся море зерна.

Летом 1347 года – за год до пришествия чумы – дела в Фарнхеме шли лучше, чем в последние несколько десятилетий. У епископа Эдендона, возможно, был несдержанный характер, но в XIV веке имения, находившиеся в его ведении, были одними из немногих мест в Англии, где урожайность снова приближалась к уровню XIII века. На деревенских столах стало больше свежего мяса и эля, а многие из досадных старых феодальных повинностей начали исчезать. В каком-то смысле даже произошел реванш за события 1066 года. По мере приближения середины столетия разговорный английский, язык обычных людей, таких как Джон, вытеснил французский, язык, на котором говорили норманнские завоеватели 1066 года, официальный язык английской аристократии и правительства. В четырнадцатом веке ученый Джон Тревиза заметил, что теперь английские аристократы, многие из которых были потомками нормандцев, знали «французский не лучше, чем их левая пятка».

Имея в своем ведении несколько тысяч акров земли и три-четыре тысячи душ, Джон Ронвик фактически управлял крупным агробизнесом. В книге XI века под названием «Герефа» перечислены основные обязанности управляющего – организация сельскохозяйственных работ и содержание поместья, но человек вроде Джона должен был также знать, как все устроено в поместье: он помогал собирать ренту, налоги и сборы, причитающиеся лорду. Однако в «Герефе» ничего не было сказано о проблемах, с которыми Джон столкнулся осенью 1348 года, когда эпидемия пришла в Фарнхем.

Интересны сроки появления Y. pestis. Фарнхем находится к востоку от Дорсета и Уилтшира, недалеко от границы между Хэмпширом и Сурреем, но первые случаи смерти от чумы в поместье зафиксированы примерно в то же время, что и в этих более западных графствах. Такое совпадение предполагает два варианта развития событий: либо в Суррей чума попала независимо от других городов, возможно, по морю, либо жители Средневековья, такие как епископ Эдендон, недооценивали, насколько быстро чума распространялась по побережью. 24 октября, когда епископ держал в Винчестере свою речь о «голосе в Раме», примерно в двадцати пяти – тридцати милях к востоку, на подступах к Фарнхему уже были или вот-вот должны были произойти первые два случая заражения чумой. Согласно спискам поместья за 1348 год, в октябре умерли двое арендаторов. В ноябре еще трое, а в декабре – восемь человек. В январе число погибших снизилось до трех, а в феврале – до одного. Дождь, холод и стремительный забег по зимнему английскому побережью заставили Y. pestis выбиться из сил. В июне уровень смертности все еще держался на уровне одной смерти в месяц, но затем, в середине лета, когда поля золотились от пшеницы, а амбары поместья буквально гудели от наводнивших их блох, Y. pestis воспрянула духом. Когда июль сменился августом, «людей, которые еще буквально вчера светились от счастья, на следующий день находили мертвыми».

С осени 1348 года до осени 1349 года, в течение первого года эпидемии, в Фарнхеме умерло 740 человек – уровень смертности был около 20 процентов. По мере приближения второй зимы люди, без сомнения, надеялись на еще одну паузу, но на этот раз эпидемия, напитавшаяся свежим летним воздухом и деревенским солнцем, продолжила убивать и в холодную погоду. С осени 1349 года до осени 1350 года погибло еще 400 с лишним жителей. К тому времени, когда Y. pestis окончательно покинула Фарнхем в начале 1351 года, в поместье погибло почти 1400 человек. Поскольку нам известно лишь приблизительное число жителей Фарнхема, трудно прийти к точному проценту смертности, но один ученый, изучавший списки, говорит, что погибло более трети, а возможно, и половина населения поместья.

Во многих других частях Европы смертность в столь крупных масштабах привела к сильному хаосу и социальным потрясениям. Но жизнь в Фарнхеме, если не считать стенаний, которые эхом разносились по деревушкам поместья теплыми летними ночами, и количества людей, которые ходили в церковь по воскресеньям в черных одеждах, внешне, казалось, почти не изменилась. В первый год эпидемии урожай был собран вовремя и в обычном объеме. В замке епископа Эдендона был проведен ежегодный ремонт, а пруды чистились, как и каждый год ранее. Подруга Джона, доярка, приготовила обычные для нее шесть клов сливочного масла (один клов равен семи-восьми фунтам), а после сбора урожая трудолюбивые сенокосы получили в награду четыре с четвертью бушеля овса. На Рождество для прислуги в епископском замке было организовано три традиционных праздничных ужина.

Зимой 1348–1349 годов в Фарнхеме случились первые, связанные с чумой экономические потрясения. По мере роста нехватки рабочей силы ее стоимость резко возросла, а цены на сельскохозяйственных животных упали. «Человек мог теперь позволить себе лошадь за полмарки, которая раньше стоила сорок шиллингов, хорошего упитанного вола за четыре шиллинга и корову за двенадцать фунтов», – писал один средневековый хронист. Резкое падение цен на животных было связано с условием феодального закона, который снова создал обременительные условия для арендаторов во время эпидемии. Если арендатор умирал, хозяин поместья имел право получить в качестве налога на смерть лучшее вьючное животное покойника. Обычно гериот, как называли этот налог, был очень выгоден лордам, но зимой 1348–1349 годов умерло столько крестьян, что в поместьях стало слишком много животных – им едва находилось применение. Джон, расчетливый управляющий, решил сохранить бо́льшую часть скота, перешедшего во владение епископа Эдендона, до тех пор, пока цены не вырастут, но он был исключением. В большинстве имений животных, полученных в результате сбора гериота, просто выставляли для продажи, что снижало цены на них.

Благодаря осторожности и твердой руке Джона Фарнхем процветал даже в первый год эпидемии чумы. Поступления денежных средств составили 305 фунтов, а издержки производства – всего около 43 фунтов.

Второй год был более тяжелым. Смерть стала настолько распространенной, что теперь люди умирали целыми семьями. Сорок раз в течение второго года в суде поместья звучали имена умерших арендаторов, сорок раз ни один кровный родственник не претендовал на его пустующее владение. Когда «суровость дней усилила мужскую злобу», оставшиеся в живых арендаторы, в том числе Джон, стали работать на двух фермах – на своей собственной и на ферме умершего соседа. Во время бесконечной череды смертей почти никто не вступал в брак. В 1349 году в Фарнхеме было всего четыре свадьбы.

В 1350 году Джон Ронвик в полной мере ощутил недостаток денег, хорошей погоды и рабочей силы, которая теперь стала разорительно дорогой и почти неуправляемой. «Ни один трудяга или чернорабочий не хотел подчиняться ничьим приказам – равного по положению, ниже или выше себя», – говорил один летописец. Несмотря на невообразимые для автора «Герефы» обстоятельства, в 1350 году, как и в предыдущие годы, Джон вовремя собрал урожай. На третий год эпидемии урожай был меньше, чем в 1349 году, но ненамного. В 1350 году подруга Джона, доярка, даже приготовила обычное для нее количество сырных голов – 26 зимой и 142 летом – и сливочного масла: восемь клов, или примерно пятьдесят фунтов.

Епископ Эдендон, должно быть, восхищался находчивостью Джона. В разгар одного из самых мрачных периодов во всей английской истории он организовал небольшой отряд из земледельцев, каменщиков, стекольщиков, плотников, распиловщиков и каменоломов. В 1350 году поместье епископа в Фарнхеме было отремонтировано еще более тщательно, чем обычно. Каким-то образом Джон нашел огромную сумму в двадцать два шиллинга и пять фунтов стерлингов для выплаты повышенной заработной платы рабочим.

Социальная сплоченность – сложное явление, но если рассуждать о ней с осторожностью – с учетом огромных различий во времени и месте – то, согласно теории разбитых окон, в Англии в период Черной смерти отмечался относительно низкий уровень беспорядков.

Эта теория, на которую опирается бо́льшая часть современных криминалистов, утверждает, что физическая среда поддерживает психологическую так же, как балка держит крышу. Что это значит? Разбитые окна, грязные улицы, брошенные машины, заколоченные витрины, пустые, покрытые травой и мусором участки земли словно кричат: «Здесь нет главных». А когда власть и лидеры теряют свои позиции, люди становятся более склонными к беззаконию, насилию и отчаянию, точно так же, как побежденная армия становится более склонной к панике, если офицеры не в состоянии обеспечить твердое руководство.

Англия в 1348 и 1349 годах вряд ли избежала физического или эмоционального хаоса, но достаточно таким людям, как Джон Ронвик, взять ситуацию в свои руки – чтобы собирать урожай, обрабатывать землю и поддерживать состояние зданий, вести записи, комплектовать суды, – и уже появляется ощущение, что страна не сползает в анархию, что эта власть никуда не исчезла. Их твердое руководство, возможно, помогло поддержать порядок, самодисциплину и законность в очень трудный для страны момент.