Глава IX
Головой на запад, ногами на восток

Ночная прогулка по средневековому Лондону, вероятно, заняла бы всего двадцать минут или около того, но вот дневное путешествие – совсем другое дело. На узком отрезке между зловонной рекой Флит (на западной границе) и лондонским Тауэром (на восточной границе) умещалось от шестидесяти до ста тысяч беспокойных душ и, по крайней мере, такое же количество шумных цыплят, свиней, коров, собак, кошек, волов, гусей и лошадей, а также бесчисленное множество тележек и повозок. Весь этот хаос был сосредоточен в переулках, ширины которых едва хватало для того, чтобы там мог развернуться упитанный мужчина. Летописец, говоривший о Лондоне как об «одном из самых превосходных городов в мире», возможно, имел в виду прекрасные, обнесенные стенами сады и церковные площади столицы, но он, скорее всего, просто заблуждался, поскольку навязчивый шум средневековой городской жизни находился всего в нескольких ярдах даже от этих оазисов спокойствия. Городские звуки раздавались уже при первых лучах солнца – звон колоколов, жалобные крики животных на скотобойнях, скрип деревенских телег, направляющихся холодным утром к Чипсайду, главному торговому району Лондона. Когда утреннее солнце всходило над собором Святого Павла, город, обнесенный стеной, позевывая, распахивал свои ворота, и со стороны Кау-лейн, Чикен-лейн и Кок-лейн в северо-западные пригороды столицы потоком устремлялось все изобилие продуктов из английской сельской местности – «красивые, гладкие луга, пересеченные пресными ручьями, которые с веселым гулом крутят мельничные колеса».

На Шамблз и Батчер Роу, прямо у входа в Новые ворота лондонской стены, происходила сортировка товаров: мясники в окровавленных фартуках отбирали здесь крупных животных для забоя, а остальные товары направлялись прямо на Чипсайд, улицу, расположенную в нескольких сотнях ярдов к югу. Представьте себе торговый центр, в котором все кричат, от покупателей дурно пахнет, и редко кто из них может похвастаться наличием передних зубов, а музыкальным сопровождением такого шопинга служат звуки со скотобойни на дороге. Это и есть Чипсайд, самое оживленное, самое грязное и шумное место в средневековой Англии. На улице располагалось свыше четырех тысяч отдельных рыночных прилавков, здесь толкались сотни музыкантов и нищих, бесчисленное множество жуликов и мошенников, а также зеваки, кабатчики и разносчицы эля. Может быть, и правда, как утверждал один летописец, «жители Лондона больше всех славились своими прекрасными манерами», но ни один из этих благовоспитанных лондонцев не жил в Чипсайде.

Чипсайд, главный коммерческий центр Лондона, был еще и местом, куда люди приходили посмотреть на других и показать себя. Весной 1348 года здесь можно было встретить восьмилетнего Джеффри Чосера или совершающего моцион сэра Уолтера Мэнни, одного из великих офицеров короля Эдуарда, или Джона Рикенера, который позже прославился как проститутка по имени Элеонора. Согласно отчету Корпорации лондонского Сити, однажды ночью, уже после чумы, Рикенер «был обнаружен в женской одежде в конюшне возле переулка Сопер, где он совершал отвратительные, неприличные и бесчестные действия в отношении Джона Бритби». Бритби, по-видимому, принял Рикенера за женщину и, обнаружив свою ошибку, пришел к выводу, что идеальных людей не бывает.

Если Чипсайд, можно сказать, пульсировал кровавой энергией скотобойни, то закопченные закоулки столицы пульсировали суровыми ритмами индустриальной жизни. «Они просто сводят меня с ума своим грохотом», – жаловался местный житель на кузнецов, которые наряду с кожевниками и красильщиками, мастерами по золоту и серебру производили бо́льшую часть столичной продукции. Тем не менее многие критикуемые за шум кузницы в действительности вносили важный вклад в жизнь Лондона: древесный уголь, древесина и новый битумный уголь, который они использовали в своей работе, приятно пахли, а зловонный лондонский воздух отчаянно нуждался в ароматных запахах. Санитарные условия в городе даже по средневековым меркам были ужасающими. Периодически река Флит, главная муниципальная сточная артерия, становилась непроходимой из-за отходов десятков уборных или частных надворных построек, которые выстроились вдоль берегов реки, словно стражи, страдающие недержанием, а выгребные ямы Лондона были настолько переполнены, что несчастный гражданин Ричард Рейкер реально утонул в одной из них. Эдуард III жаловался, что «воздух в городе очень испорчен и отвратительно пахнет». Однако главная опасность лондонских отбросов заключалась не в самом запахе, а в том, что они привлекали зараженных крыс.

Рядом с Чипсайдом, самым оживленным местом в Лондоне, располагалась набережная реки Темзы. «В этот город купцы со всех стран под нашим небосводом с радостью причаливали на своих кораблях» – и на этот раз летописец не преувеличил. Издалека ряды подъемных кранов, похожие на страусов, и корабли с высокими мачтами, устремленными в серое лондонское небо над гаванью, напоминали дремучий лес. Если подойти ближе, то можно было увидеть, что в зарослях этого леса сновали потные, грубые, сквернословящие грузчики, которые толкались вдоль доков, выгружая специи из Италии, вино из Гаскони, шелка из Испании, холстину из Франции, а также древесину, мех, железо и воск из Скандинавии. Ночью гавань меняла свой облик, становясь Королевством Крыс. Пока Лондон спал, тысячи голодных грызунов, подергивая мокрыми носами в прохладном ночном воздухе, покидали стоящие неподвижно корабли, перебирались через доки и бежали вперед, ведомые зловонными запахами спящего города.

В 1348 году направляющийся на юг путешественник пересек Лондонский мост, единственный мост через Темзу, и оказался за городом в Саутуарке, убогом маленьком пригороде, наводненном узкими улочками, небольшими мастерскими, мелкими воришками и сексом прямо в переулках. Когда в Лондоне был введен запрет на проституцию, столичные работники секс-индустрии переехали в Саутуарк, где их стали называть «винчестерскими гусями» в честь единственного архитектурного памятника города – парка епископа Винчестерского.

Другой крупный пригород Лондона, Вестминстер, находился примерно в полутора милях к западу от моста и был знаменит своим большим аббатством и Вестминстерским дворцом (резиденцией короля), а также тем, что был убежищем для преступников. С одиннадцатого века, когда деревня стала резиденцией английской короны, в Вестминстере случалось множество драматических событий, но, пожалуй, самое ужасное из них произошло в сентябре 1348 года, когда эпидемия устремилась в глубь Лондона из Бристоля и Оксфорда и вдоль побережья из Уилтшира и Хэмпшира. Можно представить себе, что происходило в сентябре того года в Вестминстерском дворце: вот Эдуард III и его министры с тревогой изучают карты, вот клерки яростно строчат приказы, вот посыльные спешат из одного кабинета в другой, а прибывающие всадники озвучивают последние новости из Хэмпшира, Бата и Винчестера.

Во время Великого мора административное руководство Англией не останавливалось. Королевские суды и казначейство оставались открытыми, сборщики налогов собирали налоги, а трудолюбивый король контролировал все вопросы, от ситуации с французами до повышения заработной платы, которую он заморозил в 1349 году, а потом снова в 1351 году. Однако первоначальная реакция Эдуарда на эпидемию никак не вязалась с его обычным бесстрашием. Сентябрь 1348 года застал короля в мрачном, задумчивом молчании. Вероятно, потеря принцессы Джоанны, которая умерла в начале этого месяца, тяжело сказалась на нем, но один английский историк, профессор Уильям Ормрод, считает, что изначально Эдуард и его министры недооценили опасность эпидемии. По словам профессора Ормрода, осенью правительство, похоже, перешло из одной крайности в другую: от апатии и безразличия к чему-то вроде паники. В декабре Эдуард уехал из города. Вскоре после этого он послал в Лондон за своими реликвиями и приказал отменить заседание парламента, назначенное на январь 1349 года.

Согласно большинству средневековых источников, чума пришла в столицу одним ранним дождливым ноябрьским утром, но откуда именно она появилась, остается неясным. Джеффри ле Бейкер, клерк из Оксфордшира, предполагает, что город был заражен через бристольский рукав эпидемии. По словам Ле Бейкера, эпидемия шла на восток через графства южно-центральной Англии в «Оксфорд и Лондон». Также возможно, что вторжение произошло через Кент, прибрежное графство к югу от Лондона. Однако, поскольку Лондон, вероятнее всего, был заражен раньше, чем окружающая его сельская местность, наиболее вероятным источником инфекции является море. Приезжий корабль мог занести бациллу чумы в доки Темзы, и уже оттуда Y. pestis начала свою многоточечную атаку.

Как этот ни удивительно для города Шекспира и Диккенса, в Лондоне не оказалось летописцев, которые вели бы подробные записи о чуме, такие как Аньоло ди Тура или Джованни Боккаччо. Но подробные описания жизни в Лондоне, сделанные Томасом Винсентом во время более поздней вспышки чумы, позволяют предположить, что именно происходило в городе в те ужасные дни зимы и весны 1349 года. «Вот наступило унылое одиночество, – писал Винсент. – Лавки закрыты, людей почти не видно, очень редко кто выходит и почти везде царит абсолютная тишина. Если и слышно чей-то голос, то это стоны умирающих и похоронный звон по тем, кого уже пора хоронить». Даниэль Дефо, переживший Великую эпидемию чумы в Лондоне (1665 года) в детстве, рисует в воображении читателя еще более ужасную картину повседневной жизни в городе. У некоторых людей, писал Дефо, «опухоли так болели, что, не в силах вынести мучения, они выбрасывались из окон. Другие, не в состоянии сдержаться, изливали свою боль непрекращающимся воем. Когда мы шли по улицам, то слышали громкие и скорбные крики, которые заставляли сердце сжиматься».

Однако единственные, кто знает не понаслышке о том, что произошло в Лондоне во время Черной смерти, – это сами умершие от чумы, и не так давно именно они были «опрошены» группой британских археологов. В середине 1980-х, когда в самый час пик над их головами проносились тысячи автомобилей и автобусов, археологи спустились в чумную яму, расположенную на глубине нескольких десятков футов под современным городом. Если считать мерой цивилизованного общества способность достойно хоронить своих усопших, то сведения, полученные в результате исследования чумной ямы, позволяют предположить, что уровень цивилизованности в средневековом Лондоне был достаточно высоким.

Наличие гробов, саванов, отдельных могил и траншей на этом месте указывает на то, что в те дни, когда смертность не была еще критической, предпринимались попытки соблюдать традиционные погребальные обряды – для людей выкапывались индивидуальные могилы, и проводилось какое-то подобие похорон. Даже в те дни, когда повозки смерти приезжали к яме, заполненные до отказа, и времени для проведения ритуала не было, тела не просто кое-как бросали в яму. Некоторых умерших от чумы хоронили в траншеях в гробах и саванах, и всех клали одинаково: бок о бок, головами на запад, ногами на восток. Возможно, даже предпринимались попытки разделить жертвы чумы по возрасту и полу. Когда археологи выкопали среднюю часть траншеи, в английское небо впервые за семьсот лет устремили свой уже не видящий взгляд десятки лондонских детей, умерших во время средневековой чумы.

Древесный уголь и зола, обнаруженные во многих гробах и на саванах, также говорят о высоком уровне организации процесса захоронения. Поскольку и зола, и древесный уголь обладают свойством замедлять процесс гниения, вполне возможно, что в те дни, когда количество умерших было слишком большим, могильщики, вместо того чтобы просто швырять трупы в кучу, состоящую из локтей, коленей и торчащих вверх ягодиц, откладывали их для надлежащего захоронения на следующий день. Другой вариант – трупы сохраняли для дальнейшей сортировки. Так происходило во время Великой чумы 1665 года, когда мертвых перевозили через город на кладбища.

Чтобы определить, сколько лондонцев погибло, необходимо исследовать другое, более известное место захоронения погибших от чумы. В 1348 году Ральф Стратфорд, епископ Лондона, купил участок земли под названием «Ничейная земля» к северо-западу от города, располагавшийся среди «прекрасных равнинных лугов» Вест-Смитфилда. Год спустя сэр Уолтер Мэнни, знаменитый ветеран войн с французами, расширил территорию захоронения, купив тринадцать акров земли и примыкающий к ней участок под названием «Ничейная земля». Смитфилд на сегодняшний день является крупнейшим кладбищем Черной смерти в Лондоне, однако вопрос о его истинных размерах на протяжении веков вызывает споры.

Роберт из Эйвсбери, служивший клерком у архиепископа Кентерберийского, утверждает, что эпидемия «была настолько сильной [в Лондоне], что в промежуток между Сретением [2 февраля 1349 года] и Пасхой [12 апреля] на новом участке рядом со Смитфилдом почти каждый день хоронили более двухсот человек». Историк шестнадцатого века по имени Джон Стоу утверждает, что при его жизни на воротах кладбища висела следующая надпись: «Великая чума бушевала в 1349 году после Рождества Христова, это кладбище было освящено. Здесь было похоронено более пятидесяти тысяч погибших». Кладбище Смитфилд давно исчезло из-за городской застройки, но, даже если предположить, что Стоу предельно точно процитировал надпись на воротах, цифра в пятьдесят тысяч захоронений кажется поразительно высокой. Если предположить, что в средневековом Лондоне проживало сто тысяч человек – это, по современным оценкам, максимальное значение, – то с учетом числа погибших от чумы, захороненных на более чем ста обычных городских кладбищах, общий уровень смертности в Лондоне должен был бы составлять 65–80 процентов, что очень маловероятно. Если же предположить, что в Лондоне проживало шестьдесят-семьдесят тысяч человек – это, по современным оценкам, минимальное значение, то к августу 1349 года город должен был практически обезлюдеть.

Поскольку средневековая статистика часто сопровождалась невероятными полетами фантазии, вероятно, автор, писавший о чуме, имел в виду, что очень много людей было похоронено на Смитфилде. Согласно недавним оценкам, количество захоронений на кладбище составляло семнадцать-восемнадцать тысяч, а общий уровень смертности в Лондоне – двадцать-тридцать тысяч, причем тридцать тысяч – наиболее вероятная цифра. Если бы в средневековом Лондоне всего проживало семьдесят тысяч человек, то разумным показателем уровня смертности стоит считать около 50 процентов.

Некоторые историки полагают, что чума в Лондоне, возможно, развивалась по образцу Авиньона – легочная форма зимой, бубонная – весной и летом, хотя неоспоримых свидетельств этого нет. Зато в средневековых источниках содержится информация о личностях некоторых умерших. В Лондоне Y. pestis, кажется, убивала по уравнительному принципу – она унесла жизни не менее двух архиепископов Кентерберийских, Джона Оффорда и его преемника Томаса Брэдвардайна, а также многочисленных членов королевской семьи, включая королевского врача Роджера де Хейтона и своенравного охранника принцессы Джоанны, Роберта Буршера, который увернулся от чумы в Бордо, но умер от нее в Лондоне. В припадке антипрофсоюзного безумия эпидемия забрала жизни руководителей многих влиятельных торговых гильдий города, среди них восьми сотрудников из артели закройщиков, шести сотрудников из артели шляпочников и четырех сотрудников из артели ювелиров.

От чумы умерли также двадцать семь монахов Вестминстерского аббатства, но их могло бы быть и двадцать восемь, если бы вспыльчивый и неприятный в общении аббат Саймон де Бирчестон не отправился в свое поместье в Хэмпшире, хотя и это было напрасно. Когда чума захватила прибрежную Англию, она остановилась в Хэмпшире и все же убила его.

В последние месяцы эпидемии Чипсайд опустел, в Шамблзе тоже едва ли было кого слышно, поскольку фермеры отказывались возить в столицу продукты из-за страха заразиться. В стране осталось так мало людей, что даже с учетом этого бойкота второму Всаднику Апокалипсиса, Голоду, едва ли было чем поживиться. Расчет подушного налога в размере 1377 человек показал, что население столицы после чумы составляло 35 тысяч человек.

Если бы эксперты взялись за изучение морального духа жителей Лондона, то они бы обнаружили, что он тоже резко упал. Джон из Рединга, вестминстерский монах, отмечал, что в годы, последовавшие за эпидемией чумы, священники, «забыв о своей профессии и правилах, вожделели все мирское и плотское». Генри Найтон замечал со злой усмешкой, что многие знатные женщины «растратили все свое имущество и теперь злоупотребляли телом». Подобный моральный упадок царил везде – и в постчумной Европе, и на Ближнем Востоке. «Цивилизацию, – отмечал мусульманский писец Ибн Халдун, – и на Востоке, и на Западе настигла разрушительная чума. Она поглотила много хорошего и стерла с лица земли все благодетели. Уровень цивилизованности упал вместе с убылью населения. Весь мир изменился».

В книге «О термоядерной войне», одном из наиболее исчерпывающих исследований, посвященных последствиям ядерной войны, которые когда-либо проводились, исследователь Герман Кан заявляет: «Объективные исследования показывают, что, даже если количество человеческих страданий в послевоенном мире значительно увеличивается, для большинства выживших это не является препятствием для того, чтобы вести нормальную, счастливую жизнь». Последствия чумы позволяют предположить, что оценка постапокалиптической жизни, данная доктором Каном, верна лишь наполовину. Выжившие после страшной эпидемии действительно смогли наладить свою жизнь и восстановить общество, но, как отмечается в стихотворении «Черная смерть в Бергене», память о том, что они пережили, никогда не покидала их:

Джеймс Вестфол Томпсон, психиатр из Чикагского университета, писал о последствиях Первой мировой войны, отмечая несколько параллелей между Потерянным поколением Великой войны и поколением, пережившим Черную смерть. «Внешняя, будто лихорадочная веселость, склонность к разврату, дикая волна расточительства, обжорство – все эти явления легко объяснимы в свете перенесенных шока и травм в Великой войне», – говорил доктор Томпсон, и во всем описанном отчетливо прослеживаются параллели с поведением людей, переживших чуму.

На карте восточное побережье Англии образует достаточно прямую линию от Йоркшира до Уоша, большого залива, который викторианцы называли Немецким морем (более известное название – Северное море). Ниже Уоша побережье внезапно делает маневр, словно голова, которая резким рывком хочет пробить стену. Эта картографическая иллюзия и есть Восточная Англия.

Возможно, потому что океан и небо всегда манили людей, этот регион давно стал отправной точкой для тех, кто жаждал приключений. В семнадцатом веке колонисты из Норфолка и Саффолка, двух графств Восточной Англии, заселили Новую Англию, куда принесли с собой не только многие местные топонимы, включая Ярмут, Ипсвич, Линн (Массачусетс), Норвич и Норфолк (Коннектикут), но и особенности речи, которые дали начало бостонскому акценту. Однако задолго до того как Восточная Англия открыла для себя Новый Свет, она поняла, как можно заставить бесперспективную окружающую среду работать на себя. В годы, предшествовавшие эпидемии чумы, крестьяне плодородных центральных английских земель с удивлением обнаружили, что их коллеги, жившие вдоль побережья Немецкого моря, превратили регион, который мог похвастаться только легкой песчаной почвой, мрачным небом и маленькими, экономически нерентабельными фермами, превратился в наиболее активно развивающийся уголок Англии.

В четырнадцатом веке жители Восточной Англии не занимались сельским хозяйством, они производили сукно – это была главная отрасль промышленности региона. В сотнях городов и деревень в Норфолке и Саффолке от рассвета до заката эхом разносились удары колодок сукновалов. Сукновал, который должен был очищать и уплотнять шерсть перед прядением, позаимствовал свои методы работы у виноделов и инквизиторов. Одну половину дня работник проводил, стоя в корыте с водой и прыгая на груде шерсти, другую половину просто колотил по шерсти деревянным бруском – «колодкой» – до тех пор, пока шерсть не станет достаточно чистой и приобретет нужную толщину.

Накануне эпидемии чумы Восточная Англия превратилась в самый густонаселенный район Англии, а ее главный торговый центр, Норвич – слово содержит суффикс «вич», как в названиях Норвич и Ипсвич, так в древности называли место для торговли, – стал вторым по величине городом королевства. Его население составляло около двадцати тысяч человек, многие из которых были потомками народов, живших по ту сторону Немецкого моря. Во времена Римской империи жестокие саксы так часто вторгались на эту землю, что легионеры называли этот регион Саксонским берегом, а в IX и X веках на смену саксам пришли еще более жестокие викинги. Но самый беспощадный завоеватель в истории Восточной Англии пришел в регион не на даккаре, а на повозке, телеге или в седловой сумке. Примерно в середине марта 1349 года Y. pestis выехала из Лондона и направилась в Восточную Англию. К тому моменту, когда чума покинула этот регион, Восточная Англия, как Флоренция, Сиена и Авиньон, пережила что-то, похожее на взрыв атомной бомбы.

Несмотря на то что многие регионы Англии серьезно пострадали от чумы, трудно поспорить с тем, что на востоке Англии в целом и в Восточной Англии в частности смертность была просто чудовищной. Казалось, что Y. pestis, потерявшая рассудок в узких зловонных переулках Бристоля, Лондона и Винчестера, забыла первое правило выживания инфекционной болезни: оставлять после себя несколько выживших, чтобы те продолжали цепочку инфицирования. В большей части Англии смертность от чумы колеблется от 30 до 45 процентов. В графствах, расположенных вдоль побережья Немецкого моря, среднее значение могло быть около 50 процентов, а в некоторых местах вдоль побережья еще выше. Доктор Август Джессоп, викторианский историк, автор труда, который до сих пор считается наиболее полным исследованием истории Восточной Англии, писал, что в «конце 1350 года более половины населения было сметено с лица земли. [И] если кто-то скажет, что умерло намного больше [добавлен курсив], чем половина, то я не буду склонен вступать с ним в спор».

К 1377 году население Норвича сократилось с двадцати тысяч человек, которые проживали в городе до чумы, до шести тысяч. Как и в Винчестере и Лондоне, не все жители умерли именно от чумы, но смертность в городе была настолько высокой, что на протяжении столетий после этого Черная смерть все еще присутствовала в коллективной памяти народа. В 1806 году один историк написал, что в 1349 году Норвич «находился на пике своего расцвета, чего не было никогда ранее, и народу там проживало так много, как никогда потом». Грейт-Ярмут, ведущий морской порт Восточной Англии, на протяжении нескольких веков не мог оправиться от чумы. Читая отчет XVI века, подготовленный для Генриха VII, можно отчетливо услышать, как ветер свистит по пустым улицам города. «Большинство жилых домов [Ярмута], – писали составители отчета, – стояли в запустении и были полностью разрушены».

Тот факт, что долина Стоур в нижнем Саффолке была одним из первых мест в Восточной Англии, подвергшихся удару чумы, поддерживает версию о том, что именно Лондон был источником инфекции. Столица находится всего в сорока – сорока пяти милях к югу. И хотя в 1349 году эти мили были намного длиннее, чем сегодня, по-прежнему кажется странным, что крестьяне из Конрад Пава, небольшого по размерам поместья в долине, в начале года спорили из-за земли и приданого – о чем свидетельствуют записи местного суда. Люди, должно быть, понимали, что такое чума. И учитывая близость Лондона, они, вероятно, не могли думать ни о чем другом. Возможно, в том мрачном январе жители просто находили утешение в спорах о повседневных вопросах усадебной жизни.

К тому времени когда в марте местный суд собрался еще раз на заседание, чуму уже невозможно было игнорировать. Имена девяти жертв болезни – шести мужчин и трех женщин – занесены в протоколы судебных заседаний.

Такое большое количество смертей за столь короткий период, должно быть, вселяло в людей надежду, что худшее уже позади, однако худшее еще не началось. 1 мая, когда местный суд собрался на свое третье заседание в году, было зарегистрировано пятнадцать новых смертей – тринадцать мужчин и две женщины. У семерых погибших не было наследников. В Конраде, как и в Фарнхеме, люди умирали целыми семьями. Летом 1349 года, когда Лондон хоронил последних своих усопших, смертность в поместье достигла пика, жертв стало еще больше. 3 ноября на последнем собрании суда в году было зарегистрировано 36 новых смертей. На этот раз не осталось наследников у тринадцати погибших. За шесть месяцев в поместье полностью вымерла двадцать одна семья из пятидесяти.

В апреле в маленькой деревушке Хичем в Норфолке, расположенной недалеко от западного побережья Немецкого моря, эпидемия, словно шальная пуля, навсегда изменила жизнь Эммы Госселин. Месяцем ранее, когда Y. pestis шествовала на север под небом, покрытым предвесенними облаками, Эмма и ее муж, Реджинальд Госселин, ожесточенно судились по поводу приданого Эммы. Из судебных документов причина спора неясна – возможно, Реджинальд был транжирой, который потратил деньги Эммы на местных дам и эль. В чем бы ни была причина, Эмма была взбешена настолько, что подала на него в суд. Дело Госселин против Госселин должно было слушаться в суде поместья в Хичеме 23 апреля 1349 года, и Эмма не планировала присутствовать на суде одна. Согласно записям, несколько свидетелей согласились дать показания в ее пользу. Той весной Реджинальд, вероятно, думал, что его жизнь не может стать хуже, но он ошибался. 23 апреля Эмме пришлось сообщить суду, что проштрафившийся Реджинальд мертв, как и все свидетели, которых она приглашала для дачи показаний.

В Норидже, эпицентре несчастья, количество мертвых начало быстро превосходить количество живых. «Думаю о выживших, – пишет доктор Джессоп с легким оттенком преувеличения в викторианском духе, – которые пробирались [по] грязным переулкам, отступали в дверные проемы, чтобы пропустить телеги с мертвыми, [которые] толкали прокаженные и маргиналы». «Думаю, – продолжает он, – о городских кладбищах: вот из телег целый день выгружают трупы, бросают их в огромные ямы, готовые принять их, о зловонном запахе гниения, пульсирующем в воздухе, о [людях] спотыкающихся о разлагающиеся тела, постоянно дышащих зловонным ароматом смерти».

Как и повсюду в Англии, в восточной ее части сохранялся общественный порядок, хотя и постапокалиптического беззакония было достаточно, чтобы согласиться с утверждением Г. Б. Нибура о том, что «во времена эпидемий звериная и дьявольская сторона человеческой натуры берет верх». Вероятно, самой лучшей иллюстрацией к словам Нибура является священник-однодневка Уильям, сбившийся с истинного пути священнослужитель, который шесть дней в неделю занимался грабежами, а на седьмой служил мессу. Среди тех, кто столкнулся Уильямом-однодневкой, была Матильда де Годичестер, у которой он отнял в лесу Эппинг сумочку и кольцо. Позже Матильда заявила суду, что она была счастлива, что ей удалось сбежать. Также активно промышлял в постчумную эпоху аферист Генри Энни, чья специальность – схемы уклонения от уплаты налогов – пригодилась бы ему и в наши дни. Однажды в начале 1350-х годов Генрих появился у дверей Элис Бейкман, которая и сама не являлась образцом добродетели. Услышав, что Элис хочет избежать уплаты гериотского налога, или налога на смерть с унаследованной собственности, приятный на внешность Генри предложил обмен – свою одну из лучших схем налогообложения в обмен на одну из лучших дойных коров Элис. Генри получил свою корову, а Элис – план, как избежать налога, но, увы, – и, вероятно, вполне предсказуемо, – налоговые органы раскрыли обман, и Элис все же пришлось заплатить гериотский налог.

Уильям Сижд был столь же подлым, насколько Генри Энни был хитрым. К числу его преступлений относились кража труб с крыши одного умершего соседа, кастрюль и сковородок из дома другого умершего соседа и перенос границ фермы третьего умершего соседа с целью увеличения своего участка. Кэтрин Багси, которая тоже охотилась на мертвых, должна была умереть, по крайней мере, раз десять. Женщина занималась кражей одежды у умерших от чумы. Но когда ее арестовали при попытке украсть кожаную куртку, Кэтрин была абсолютно здорова.

После Юстиниановой чумы в шестом веке историк Прокопий заметил: «Независимо от того, случайно или по провидению, [эпидемия] определенно пощадила самых злых».

Кажется, эта история повторилась и в Восточной Англии.

Мало какие аспекты изучения великого мора вызывают больше споров, чем вопрос о том, умирали ли священники в большем или меньшем количестве, чем остальное население в целом. Некоторые историки считают, что смертность среди священнослужителей была выше, потому что люди этой профессии были старше и, если они выполняли свои обязанности добросовестно, в большей степени подвергались риску. Другие же полагают, что, поскольку священнослужители лучше питались и имели более подобающее жилье, они могли умирать в несколько меньшем количестве, чем население в целом. Даже если мы будем придерживаться второй позиции, то уровень смертности среди служителей церкви в графстве Линкольн, к северу от Восточной Англии, был настолько высок, что общий уровень смертности в округе в 55 процентов был вполне реальным. В одном только городе Линкольне умерло 60 процентов получавшего жалованье духовенства. В деревне Кендлшу – 59 процентов, в Гарти – 56 процентов, в то время как в другой деревне, Манлейк, был один из самых высоких показателей смертности среди священнослужителей в Англии: поразительный 61 процент.

Несмотря на потери, понесенные духовенством, чума ослабила авторитет и престиж институциональной церкви. В некоторой степени это было побочным продуктом разочарования. На протяжении тысячи лет церковь позиционировала себя как представителя Бога на земле. Однако всеобщая эпидемия показала, что она бессильна и так же далека от Божьей милости, как и любой другой институт средневекового общества.

Ведущие служители церкви пытались оправдать свое бессилие тем, что представляли Черную смерть как возможность для спасения. «Всемогущий Бог посылает гром, молнию и другие удары, чтобы бичевать своих сыновей, которых он хочет спасти», – провозгласил как всегда чересчур эмоциональный епископ Шрусберийский Ральф. Еще одним распространенным аргументом церкви было то, что чума представлялась как необходимое и справедливое наказание для нечестивого человечества. «О, вы, маловерные, Вы не покаялись в своих грехах, поэтому Я послал против вас сарацинов и язычников, землетрясение, голод, диких зверей», – предупреждало Небесное Письмо, один из наиболее широко распространенных публичных документов времен Черной смерти. Но ни одно из объяснений церкви не нашло абсолютного отклика. Европа после чумы осталась по-прежнему верующим обществом, но после четырехлетнего путешествия в самое сердце тьмы люди уже не верили в Бога так же сильно, как раньше.

Авторитет церкви разрушала также склонность к обвинению жертвы – привычка, особенно распространенная среди английского духовенства. «Давайте посмотрим, что происходит сейчас», – говорил епископ Рочестерский. «Наша [англичан] вера нестабильна. Мы не достойны уважения в глазах всего мира – напротив, мы самые лживые из всех людей и, как следствие, не любимы Богом». Генри Найтон не мог полностью согласиться с этими словами, хотя, по его мнению, гнев Бога на англичан вызвали именно поклонницы турниров. Появление чумы, писал он, спровоцировали красивые молодые женщины, которые подрывали общественную мораль тем, что посещали турниры в вызывающей одежде. По всеобщему признанию, Найтон был большим чудаком – когда он узнал, что эпидемия убила 140 францисканцев в Марселе, он не сдержался и сказал: «Отличная работа!» Даже обычно сдержанный Джон из Ридинга немного расстроился из-за такой глупости, сказанной англичанином. «И это неудивительно, – заявил Джон в отрывке, описывающем появление чумы, – учитывая, что пустоголовые англичане были страстными приверженцами разнообразной диковинной одежды, не осознавая того зла, которое из этого выйдет».

Еще одним важным фактором упадка церкви было состояние духовенства после чумы, и опять же эта тенденция была особенно заметна в Англии. После Черной смерти стало гораздо меньше священников, которые могли бы утешить мирян или нести службу, и, поскольку многие талантливые священнослужители умерли, руководство церковью пришло в упадок. «В то время, – писал Найтон, – была такая нехватка священников, что во многих церквях не проводились богослужения, мессы, утрени, вечерни, таинства и ритуалы». Проблема нехватки церковных служителей усугублялась жадностью тех, кому удалось выжить. «Едва ли капеллан станет нести службу в церкви меньше чем за десять фунтов или десять марок, – говорит Найтон. – И это здесь, где до эпидемии священников было так много, что капеллана можно было пригласить за пять или даже четыре марки». Разочарование вызывал и профессионализм церковных «новобранцев». Многие из тех, кого прислали на замену умершим, были либо очень молоды и плохо обучены, как в Норвиче, где шестьдесят служащих, «сплошные юнцы», были направлены в пустующие дома приходских священников, либо это были столь же плохо обученные мужчины среднего возраста, многие вдовцы, не имевшие никакой профессии.

Все больше духовенство стал захватывать дух «потерянного поколения». В годы, последовавшие после чумы, церковная дисциплина ослабла, а благочестие пошатнулось. Один францисканский летописец жаловался, что «монашеские ордена, и в особенности нищенствующие, начали становиться равнодушными и небрежными как в отношении благочестия, так и образования, которые обеспечивали им процветание до этого времени».

Однако, возможно, наиболее негативное влияние на авторитет церкви оказало поведение священников именно во время чумы, а не после нее. Это утверждение может показаться странным, учитывая уровень смертности среди английских приходских священников – от 42 до 45 процентов, но ему есть объяснение. В то время как большинство священнослужителей оставались на своих постах, некоторые из них геройствовали меньше. «Формируется примерно следующий образ, – пишет Филип Зиглер, – духовенство выполняет свою повседневную работу, но с неохотой и некоторой робостью, тем самым подвергаясь сильнейшей опасности, но теряя уважение, которое оно должно было заслуживать. Добавьте к этому несколько печально известных примеров того, как священники бросали свои приходы, и можно составить некоторое представление о том, почему некогда стабильный институт церкви вышел из Черной смерти с таким ослабленным авторитетом».

Выше Восточной Англии территория страны как бы сужается, концентрируя свои силы на случай столкновения с грубыми соседями – шотландцами. Теоретически эта особенность, когда море располагается очень близко к северной границе, должна была сделать регион уязвимым для нападения именно с воды. Но, по крайней мере, сначала Y. pestis, похоже, пришла на север по суше, возможно, с группой беженцев из Лондона, например, в куче зерна. Все, что известно наверняка, это то, что одним пасмурным майским утром 1349 года, когда весеннее солнце поднялось над собором, Йорк, крупнейший северный город с населением почти одиннадцать тысяч человек, начал умирать.

У северных графств, Ланкашира (на западном побережье), Йоркшира (на востоке), а выше них Камберленда и Дарема, было много времени, чтобы подготовиться к удару эпидемии. Чуме потребовалось десять месяцев, чтобы добраться до региона. А пока жителям не оставалось ничего, кроме как вспахивать поля, собирать слухи, доносившиеся с юга, и размышлять над словами Уильяма Зуша, епископа Йоркского. «Всемогущий Бог, – гремел епископ, – иногда наказывает тех, кого он любит, чтобы их дух оставался непоколебимым благодаря излиянию благодати во время духовной слабости».

Зимой и весной 1349 года, когда остальная часть Англии корчилась в агонии, природа, словно ожидая нового важного гостя, была занята подготовкой севера к прибытию Y. pestis. В последний день 1348 года зимний паводок затопил западные приходы Йорка, затем, за несколько дней до Страстного воскресенья, в аббатстве Мо и в Йоркшире случилось землетрясение. Если опираться на современный опыт, оба события могли облегчить работу Y. pestis, разрушив естественную среду обитания грызунов и заставить местных крыс бежать в направлении населенных пунктов.

По сравнению с городскими районами Линкольна и Норфолка город Йорк перенес эпидемию относительно легко. Потери среди духовенства составили 32 процента, что на 10 или более процентов ниже среднего показателя по стране среди приходских священников и почти на 30 процентов ниже, чем в Линкольне. Аббатству Мо повезло меньше. Чума унесла сорок из пятидесяти монахов и послушников, в том числе шесть жертв – среди них и аббат – умерло в один ужасный день, 12 августа 1349 года. В то время как аббатства, переполненные огромным количеством разлагающихся трупов, остатками еды и сырыми переулками, как магнит притягивали крыс и блох, летописец из Мо, похоже, думал, что злые предзнаменования были и внутри монастыря. В частности, он упоминает недавнюю смерть пары сиамских близнецов в соседнем Кингстоне-он-Халле, которые были «разделены от пупка вверх и очень мило пели». По его словам, «незадолго до эпидемии» близнецы умерли самой печальной из всех возможных смертей. Когда один из них скончался, «оставшийся в живых держал его на руках три дня». А учитывая то, что произошло в Халле, возможно, смерть близнецов вполне могла быть предзнаменованием.

Эдуард III был необычайно требователен в отношении сбора налогов. Как-то ему пришлось послать на почту семерых сборщиков налогов, пока наконец не вернулся один, которого чума пощадила. Но эпидемия привела Халл, в котором родились несчастные близнецы, в такое ужасающее состояние, что даже король сжалился над его жителями. «Учитывая разорение и разрушения, которые претерпел наш город Кингстон-он-Халл», он решил вернуть Халлу часть налогов.

Несмотря на относительно низкий уровень смертности священнослужителей в Йорке, в целом потери графства Йоркшир соответствовали среднему показателю по стране – от 40 до 50 процентов. На западе Y. pestis, возможно, была более свирепой. В четырнадцатом веке Ланкашир, граничащий с Ирландским морем, был одним из самых малонаселенных регионов Англии, но в результате обследования десяти местных приходов после чумы было установлено, что от болезни погибло более тринадцати тысяч человек. В Дербишире на юге наиболее красноречивые статистические данные о смертности можно увидеть в небольшой приходской церкви. Там висит мемориальная доска, на которой перечислены погибшие летом 1349 года члены семьи Уэйкбридж.

18 мая, Николас, брат Уильяма

16 июля, Роберт, брат Уильяма

5 августа, Питер, отец Уильяма и Жанны, сестры Уильяма.

10 августа, Жанна, жена Уильяма и Маргарет, сестра Уильяма.

Сам Уильям пережил эпидемию.

Другой Вильгельм, предприимчивый Вильгельм Ливерпульский, видя возможности там, где другие видели только страдания, пришел к выводу, что 1349 год был идеальным для начала похоронного бизнеса. В документах средневекового Ланкашира говорится, что Уильям «сделал так, что тела трети жителей Эвертона [город в Ланкашире] после их смерти стали доставляться к его дому», предположительно для похорон за определенную плату.

Дарем и Камберленд, два самых северных графства Англии, привыкли к стихийным смертям. Сколько себя помнили жители этого региона, они всегда были на передовой в грабительских войнах против шотландцев, которых экспансионисты-англичане могли одолеть в бою, но не победить окончательно. В 1352 году уставший от войны и опустошенный чумой Карлайл, главный город Камберленда, был освобожден от уплаты налогов, потому что, согласно королевскому указу, город был «более чем обычно опустошен эпидемией». Летом 1349 года по Дарему, очевидно, прокатилась волна беспорядков. Имеются сведения о том, что крестьяне отказывались платить штрафы и работать во владениях умерших арендаторов, но неясно, были ли эти отказы отдельными случаями или частью более крупного организованного движения. Не имея проверенных данных, сложно составить впечатление о моральном духе населения, жившего в пограничных районах. Говорят, в годы после чумы по деревням и дорогам графства бродил обезумевший, одинокий крестьянин, который звал свою умершую от чумы жену и детей. Были слухи, что этот человек выводил население из душевного равновесия.

Шотландцы, все еще думающие, что чума – это то, что могло случиться только в Англии, летом 1349 года вели себя достаточно беззаботно. «Смеявшиеся над своими врагами [и] желавшие «Англии ужасной смерти», в марте 1350 года они собрали большую армию в лесу Селкирк, недалеко от границы с Англией, «с намерением напасть на все королевство». Но прежде чем атака началась, «мстительная рука Бога» пересекла границу и разметала шотландцев, наслав на них «внезапную и жестокую смерть».

События в Селкирке понравились Генри Найтону даже больше, чем 140 погибших от чумы францисканцев в Марселе. «За короткий промежуток времени, – писал он, – погибло около пяти тысяч [шотландцев], а остальные, как слабые, так и сильные, решили отступить назад, в свою страну. Но последовавшие за ними англичане застали их врасплох и убили многих». Разгромленные шотландцы принесли чуму с собой домой, но Y. pestis не по душе были пересеченная местность и более прохладный климат Северо-Шотландского нагорья. Предположительно, в стране умер каждый третий житель, а может, потери были даже меньше. Каким бы ни был точный уровень смертности, он был ниже, чем в Англии.

Для валлийцев, которые фактически уже находились под властью англичан, эпидемия ознаменовала конец надежды, но не убила поэзию. Той полной безысходности весной 1349 года, когда Y. pestis плескалась у уэльских границ к северу от Бристольского пролива, поэт Джуан Гетин писал: «Мы видим смерть, которая вторгается к нам, как черный дым, чуму, уносящую жизни молодых, безродный фантом, не имеющий милосердия к прекрасным лицам. Горе мне, имеющему на теле бубон в подмышке. Он бурлит ужасно, где бы ни появился. Голова, которая нестерпимо болит и заставляет громко кричать. Бремя, которое прячется под мышками, болезненная, агрессивная опухоль, белый комок».

Помимо поэзии, имеется очень мало свидетельств об уровне смертности в Уэльсе, за исключением того, что она затронула как английских колонистов – или «англичан» – в низинах, так и коренное население – «валлийцев», – которые жили на покрытых туманом холмах. Еще нам известно, что, по мере того как чума набирала силу, в сельской местности Уэльса стали появляться лихие люди, такие как Мадок Ап Ририд и его брат Кенврик, которые «однажды ночью во время эпидемии пришли в дом Айлмара после смерти его жены и взяли оттуда один кувшин с водой и таз стоимостью один шиллинг, [и которые также] украли трех волов у Джона ле Паркера и трех коров стоимостью шесть шиллингов». В Ирландии, которая, вероятно, была заражена в конце лета 1348 года через Бристоль, средневековые летописи указывают на то, что эпидемия действительно была избирательна в отношении приезжих и коренного населения. Джеффри ле Бейкер заметил, что в Ирландии чума «унесла жизни большого количества англичан, однако коренные ирландцы, живущие в горах и на возвышенностях, почти не пострадали». Это наблюдение отражено в отчете за 1360 год, подготовленном для Эдуарда III. Его авторы отмечают, что эпидемия «была такой сильной и ужасной среди англичан, [но] не среди ирландцев». Ирландский историк семнадцатого века, возможно, еще не забыв о зверствах кромвельцев, писал, что в то время как эпидемия «нанесла огромный ущерб англичанам», с теми, кто являлся настоящими ирландцами, родившимися и выросшими в холмистой местности, «она просто поздоровалась».

Тенденция англо-ирландцев селиться в прибрежных городах, вероятно, делала их более уязвимыми. Чума, вероятно, сначала высадилась на восточном побережье в Хауте или Далки, двух городах к северу и югу от Дублина, а затем распространилась на сам город. Y. pestis не могла выбрать лучших мест для высадки. Используя скопление маленьких деревень и городков вокруг Дублина как мост из людей, эпидемия быстро перекинулась в менее населенные внутренние районы. К декабрю 1348 года Килдэр, Лит и Маус – три графства вокруг столицы – были заражены, а к концу лета 1349 года чума охватила Клэр и Корк на западном побережье.

Один историк оценивает уровень смертности среди англо-ирландцев в 35–45 процентов. Коренные ирландцы, вероятно, пострадали меньше, хотя насколько меньше – неясно. Каким бы ни был уровень смертности среди них, в 1348 и 1349 годах Ирландия перенесла множество страданий.

Последнее предложение в рукописи Джона Клинна, ирландского монаха, написавшего «мы ждем смерти среди мертвых», было дописано уже другим монахом. Вот оно: «И вот, кажется, автор умер».