Глава X
Первая любовь Бога

Одним сентябрьским утром 1348 года, пока маленькие деревни в Южной Англии умирали под осенним дождем, по серебристо-голубой поверхности Женевского озера скользило небольшое судно. В утреннем свете бескрайние просторы неба, моря и гор, окружавшие его, казались фоном для «Полета валькирий». Но в тот день на озере можно было увидеть не пышнотелых норвежских богинь, а лишь несколько сонных местных бюргеров, которые, ежась от утреннего холода, то и дело прикладывались к фляжкам с вином, да хирурга по имени Балавиньи, который одиноко сидел на носу лодки в островерхой шляпе, называемой «юденхут».

Великий мор спровоцировал одну из самых жестоких вспышек антисемитского насилия в истории Европы. Первые беспорядки на юге Франции в апреле 1348 года были уже привычными актами насилия на Страстной неделе, но летом, когда эпидемия неконтролируемо прокатилась по всей Европе, характер выступлений изменился. Традиционно на евреев привыкли списывать все мыслимые и немыслимые грехи. Теперь же повсеместно, ведомые страхом и безумием, люди обвиняли их еще и в распространении эпидемии. К середине сентября, когда хирург Балавиньи был арестован в прибрежном городке Шильон, обвинение в отравлении колодцев переросло уже в обвинительный приговор, а обвинительный приговор – в международный еврейский заговор, организованный злодеем Якобом, испанским раввином, и армией его секретных агентов. Цель заговора была настолько ужасной, что наполняла каждое христианское сердце страхом и трепетом. Евреи отравляли воду в колодцах, потому что стремились к мировому господству.

Результатом смеси антисемитизма, паранойи и средневековой детективной работы стало составление подробного описания заговора и состава еврейского яда, распространяемого агентами раввина Якоба, включая то, во что он упаковывался и как действовал. По словам одного из заговорщиков, «если кто-то, кто подвергся воздействию яда, вступит в контакт с кем-то, особенно во время потоотделения, то другой человек будет инфицирован». В Шильоне, где допрашивали Балавиньи после ареста, местные власти также получили информацию об агентах, распространявших яд, и о письме раввина Якоба, разосланном сообщникам. По словам другого заговорщика, в письме получателю приказывалось «под страхом отлучения от церкви и в знак повиновения еврейскому закону подкинуть яд в большие общественные колодцы».

Когда подробности сюжета заговора были описаны хирургу Балавиньи на его первом допросе 15 сентября, он, должно быть, почувствовал себя Алисой, идущей среди зеркал, хотя Алису никто не «допрашивал». Это слово в Средневековье было эвфемизмом для пыток, и следователи в Шильоне, по-видимому, считали свою работу с Балавиньи особенно выдающимся примером искусства проводить пытки. В записи протокола хирурга говорится, что после «краткого допроса» пятнадцатого числа хирург добровольно и открыто признался в причастности к отравлению колодца и что уже девятнадцатого числа Балавиньи раскрыл имена своих сообщников, так что даже не пришлось прибегать к «допросу».

Неизвестно, через какое время после «допроса» хирург был доставлен по Женевскому озеру в Кларенс, пункт назначения утренней прогулки на лодке, но, скорее всего, прошло не более недели. Более ясной является цель поездки: ранее летом папа Климент VI решительно осудил преследование евреев. «Недавно, – заявил он, – мы все стали свидетелями общественного волнения, или, точнее, позора. Многие христиане считают, что чума распространяется из-за отравленной воды в колодцах. И что делают это евреи по наущению дьявола. Из-за своей поспешности христиане богопротивно убили много евреев, не делая исключений по возрасту и полу». В такой атмосфере те, кто арестовал Балавиньи, вероятно, сочли благоразумным получить вещественные доказательства вины хирурга. Так случилось, что этим искристым сентябрьским утром, пока дождливый Лондон замер в ожидании смерти, пока монах Морелле считал умерших от чумы в Париже, а Маттео Виллани плакал горькими слезами по своему скончавшемуся брату Джованни во Флоренции, хирург Балавиньи и его сонные охранники отправились в Кларенс в поисках вымышленных улик вымышленного преступления.

Можно только догадываться, о чем думал Балавиньи, когда он сидел, съежившись, на носу лодки и смотрел, как солнце слизывает остатки утреннего тумана, как глазурь с торта. Наверное, душевное состояние хирурга не сильно отличалось от того, что чувствовал Примо Леви, когда его привезли в польский Освенцим одним суровым утром семьсот лет спустя. «Нет человеческого состояния хуже, чем это, – писал Леви. – Они забрали нашу обувь, нашу одежду, даже наши волосы. Если мы скажем что-то, то они просто не будут слушать, а если и послушают, то не поймут». Будучи пленником в концлагере, Леви обнаружил, что, когда человек теряет все, он часто в конечном итоге «теряет себя». Если мера потери себя – это согласиться с бредом, который несут ваши мучители, то к тому времени, как хирург Балавиньи высадился в Кларенсе, он уже ступил на этот путь. Когда его спросили, знаком ли ему деревенский родник, Балавиньи ответил: да, «это тот самый источник, в который я положил яд». И когда один из горожан, зоркий нотариус по имени Анри Жерар, нашел возле источника тряпку, хирург подтвердил, что это была та самая ткань, «в которую был завернут яд».

Через три недели после потери себя хирург погиб. В начале октября Балавиньи сожгли на костре.

Тысячелетние скитания евреев начались так же, как и закончились – холокостом. Согласно Тациту, в период с 66 года нашей эры, когда евреи Палестины восстали против Рима в Первой иудейской войне, и по 70 год нашей эры, когда на развалинах Храмовой горы был установлен победный имперский штандарт, было убито или продано в рабство 1 197 000 евреев. Какое-то время после Первой иудейской войны говорили, что в Риме было дешевле купить еврея, чем лошадь. В 128 году нашей эры «почти вся Иудея снова была опустошена». Во втором восстании, согласно данным историка Диона Кассия, было уничтожено 985 деревень и городов, разрушено 50 фортов, убито в боях 580 тысяч евреев, не считая «бесчисленного множества других, погибших от голода, огня и меча». Дион и Тацит, вероятно, преувеличивали потери евреев, но не слишком сильно. В течение шестидесяти лет между 70 и 130 годами нашей эры сердце еврейской Палестины было уничтожено. Побывав в Иерусалиме в четвертом веке, святой Иероним обнаружил, что земля все еще хранит память о тех годах. Об оставшихся иудеях Иероним писал так: «Печальный народ, дряхлые, маленькие женщины и старики, облаченные в лохмотья и поседевшие раньше времени. В их телах и одежде словно отражался гнев Господа».

Семь столетий спустя Бенджамин из Туделы, странствующий торговец драгоценными камнями, жаждущий приключений, решил разобраться в истории еврейской диаспоры. В 1183 году Бенджамин начал трехлетнюю одиссею по еврейским общинам Европы и Ближнего Востока. Он посетил Константинополь, где увидел, что ни одному еврею, каким бы богатым он ни был, не разрешалось ездить на лошади, «кроме раввина Соломона, египтянина, который являлся королевским врачом». В Испании Бенджамин с удивлением обнаружил, что евреи не только ездят на лошадях, но и делают это с рыцарским мастерством, одеваются как эмиры в изысканные шелка и тюрбаны с множеством драгоценных камней, служат послами и чиновниками и являются известными врачами, учеными и философами. В Крисе на горе Парнас торговец драгоценными камнями наткнулся на поселение еврейских фермеров в соломенных шляпах, греющихся под средиземноморским солнцем, в Алеппо – на евреев-стеклодувов с сильно выступающими скулами, в Бриндизи – на красильщиков с запачканными руками, а в Константинополе – на кожевников, отравляющих улицы еврейского квартала зловонными запахами из своих мастерских. Но в целом общины диаспоры, которые Бенджамин описал в своей «Книге путешествий», в основном занимались торговлей и были зачастую довольно небольшими по размерам.

Во всеобщем демографическом коллапсе раннего Средневековья евреи пострадали непропорционально сильно. С восьми миллионов в первом веке, что составляло примерно 10 процентов населения Римской империи, ко времени жизни Бенджамина их численность сократилась до полутора миллионов. В Испании, где проживала самая большая и процветающая еврейская община в средневековой Европе, насчитывалось сто – сто пятьдесят тысяч евреев, в то время как в религиозной и агрессивной общине ашкенази в Германии едва ли было двадцать пять тысяч человек. Однако где бы они ни жили, еврейские диаспоры обычно были более зажиточными и образованными, чем их христианские соседи.

В недавно вышедшей книге о глобализации «Мир в огне» ученый из Йельского университета Эми Чуа отмечает, что во многих современных странах третьего мира небольшая по размерам, опытная, вненациональная элита часто выступает посредником в глобальной экономике. В современной Юго-Восточной Азии эту роль играют китайцы, живущие за границей, в современной Африке к югу от Сахары – это ливанцы. В раннем Средневековье, когда уровень христианской грамотности и счета был близок к нулю, сравнительно хорошо образованные евреи играли аналогичную роль в Европе. «Благодаря своему опыту в торговых делах и превосходному знанию товаров, рынков и денежных операций, языковой разносторонности и рассредоточенности своих единоверцев евреи заняли выдающееся положение в международной торговле», – пишут ученые Мордехай Брейер и Майкл Грец. Действительно, роль евреев в торговле в первой половине Средневековья была настолько важной, что многие приказы и постановления содержали формулировку judaei et ceteri mercatores – «евреи и другие торговцы».

В девятом и десятом веках еврейских торговцев можно было встретить на рынках пряностей в Индии, шелковых рынках Самарканда и Багдада, невольничьих рынках Египта (где они продавали рабов-язычников, которых называли «канати»), а также на бескрайних, пустынных просторах Шелкового пути верхом на верблюдах, груженных драгоценностями и специями. В письме своему знаменитому брату-философу Моисею купец Давид Маймонид описывал смерть одного из таких бесстрашных еврейских торговцев-путешественников. «Самым большим несчастьем, которое постигло меня за всю мою жизнь, хуже которого не может быть уже ничего, была смерть [моего товарища], – писал Давид. – Да благословит Господь его память. Он утонул в Индийском море, на корабле его было много денег, принадлежащих мне, ему и другим торговцам. Он хорошо разбирался в Талмуде, Библии и хорошо знал грамматику [иврита], я всегда наслаждался нашей с ним дружбой».

Насколько опасна деятельность торговца, настолько она и прибыльна. В первом тысячелетии уровень жизни евреев был намного выше, чем у среднестатистических европейцев, термин «темное раннее Средневековье» так же мало применим к еврейскому Средневековью, как и к Византийской империи, отмечают ученые Брейер и Гретц. Торговля сделала некоторых евреев не просто богатыми, а сказочно богатыми. Когда умер Аарон Линкольнский, пришлось создать специальный отдел в английском казначействе (английском министерстве финансов), чтобы подсчитать его состояние, а французский еврей по имени Элиас из Везула, предвосхищая Ротшильдов, построил обширную банковскую и торговую империю еще в одиннадцатом веке. Однако даже такие люди, как Аарон и Элиас, страдали от жадности и неуверенности совершенно посторонних людей. После смерти Аарона английская корона забрала себе бо́льшую часть его состояния. У Авраама Бристольского, еще одного богатого английского еврея, заключенного в тюрьму в 1268 году, вырывали по одному зубу в день, пока тот не согласился положить десять тысяч серебряных марок в королевскую казну.

Антисемитизм, стоивший Аврааму зубов, был основан прежде всего на теологии. Ранние отцы церкви считали евреев виновными в таком количестве грехов, что между третьим и восьмым веками появился новый литературный жанр, Adversus Judaeos, описывавший все эти грехи. Ранний образец этого жанра, Ответ евреям, обвинял еврейский народ в том, что он оставил Бога и поклонялся ложным идеалам. Еще один ранний пример подобного произведения, Ритм против евреев, рассказывает о том, как евреи променяли Бога Отца на теленка, а Бога Сына – на вора. К другим работам в духе Adversus Judaeos относятся О священной субботе, против евреев, где евреи обвинялись в грубости и материализме, Восемь речей против евреев, где евреев сравнивали с упрямым животным, избалованным добротой и вседозволенностью, и Манифест против евреев, где Иерусалим сравнивался с Содомом и Гоморрой. Проповедь против евреев объявила необрезанных язычников новым избранным народом, что также упоминается в Книгах свидетельств против евреев, хотя последняя работа подчеркивает эту мысль с большей литературной грацией. Используя притчу об Иакове и двух его женах, в книге «Свидетельства» старшая жена, слепая Лия, представлена как воплощение синагоги, а красивая молодая жена Рахиль – как символ Торжествующей Церкви. В Contra Judaeos также используются библейские образы, хотя в данном случае это делается для того, чтобы лучше объяснить суть теологического спора с евреями. Каин представляется как символ еврейского народа, а Авель, убитый им брат, как символа Христа.

В своей самой мягкой форме христианство раннего Средневековья выражало свои богословские претензии к евреям в виде порицания: еврейский народ отверг Христа, Свет и Путь. В более суровой формулировке обиды становились похожи на обвинения: несмотря на то что иудеи признавали божественность Христа, евреи отвергли Его, потому что Он был бедным и покорным. И в наиболее язвительной форме обиды принимали форму обвинения в убийстве: евреи были убийцами Христа.

Политические и социальные факторы также способствовали разжиганию антисемитизма на протяжении веков. Так, через несколько десятилетий после смерти Христа евреи-христиане, стремясь отделить свою новую религию от ее храмовых корней, начали атаку на своих ортодоксальных собратьев. Эта атака с течением времени становилась все более масштабной. Таким образом, в самом раннем Евангелии от Марка, написанном около 68 г. н. э., сатана ассоциируется с книгочеями. В Евангелии от Луки, написанном десятью годами позже, «лукавого» связывают с более широким сегментом еврейского общества, но его целью по-прежнему остаются отдельные группы, такие как «первосвященники и настоятели храмов». Но ко времени написания Евангелия от Иоанна, примерно к 100 году нашей эры, союзниками сатаны стали просто «иудеи». Фраза «иудеи» встречается в Евангелии от Иоанна семьдесят один раз по сравнению с шестнадцатью в Евангелии от Матфея, Марка и Луки.

Правоверные евреи часто отвечали евреям-христианам тем же. «Да погибнут ничтожества [еретики] в одно мгновение. Да будут они вычеркнуты из Книги Жизни и да не будут причислены к праведным», – говорится в молитве Шемоне Эсрей. Ортодоксальная элита также пренебрежительно относилась к Христу, считая его незаконнорожденным ребенком римского солдата по имени Пантера. Они считали, что Его чудеса – это уловки, а Воскрешение – обман.

Когда христианство стало нееврейским, на смену религиозному соперничеству пришел внутригрупповой конфликт, ставший двигателем антисемитизма. Особенно в период раннего Средневековья церковные власти были встревожены количеством христиан, которых привлекали еврейские учения. Иоанн Златоуст, ярый критик «иудействующих» – христиан, которых привлекали иудейские учения, – говорил: «Я знаю, что сегодня многие люди высоко ценят евреев и считают их образ жизни достойным уважения. Поэтому спешу с корнем вырвать эту роковую мысль из ваших умов. Место, где шлюха выставляется напоказ, называется публичным домом. Более того, синагога – это не только публичный дом и театр, это еще и логово воров и пристанище диких животных». Другой выдающийся антисемит, епископ IX века Агобард Лионский, считал, что христиане, преломляющие хлеб с евреями, рискуют впасть в духовное искушение. Агобард прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как воплотился в жизнь один из его самых страшных кошмаров. Во время поездки в Рим в 820-х годах, Бодо, отец-духовник Людовика Благочестивого, сына и преемника Карла Великого, отправился в Испанию, обратился в иудаизм и женился на еврейке.

О нечестивом Бодо, преемнике Агобарда в Лионе, негодовал архиепископ Амуло, страдающий диспепсией: «И вот он живет в Испании, его бородатый силуэт сидит на корточках в синагогах сатаны и вместе с другими евреями хулит Христа в Его Церкви».

За время, предшествовавшее Черной смерти, антисемитизм еще стал полезным инструментом для финансистов и сторонников сплочения наций. В 1289 году Гасконь, контролируемая англичанами, изгнала евреев и захватила их собственность. В следующем, 1290 году английская корона восстала против местных евреев. Эдуард I, дед Эдуарда III, приказал изгнать евреев из Англии и конфисковать их имущество. Но дело в том, что евреи долгое время были излюбленной целью английского казначейства, поэтому конфисковывать у них было нечего. В середине тринадцатого века, когда казна разорила Аарона Йоркского, им удалось собрать более 30 тысяч серебряных марок. В 1290 же году евреи из одиннадцати ведущих английских городов вместе не смогли собрать и трети этой суммы.

Во Франции, где к евреям традиционно относились не очень хорошо, монархия использовала политику изгнания, чтобы заручиться поддержкой народа и обогатиться. Изгнанные в 1306 году евреи были повторно восстановлены в правах в 1315 году, затем снова изгнаны в 1322 году, реабилитированы в 1359 году и снова изгнаны в 1394 году.

Однажды в конце четвертого века на пристани в Карфагене стояла женщина и, «обезумев от горя», наблюдала, как за горизонтом исчезает корабль, унося с собой все, что она когда-либо любила. Женщину звали Моника, и в ней было нечто большее, чем просто воплощение матриархата. Было бы преувеличением сказать, что Святой Августин никогда не стал бы святым Августином без властной, доминирующей Моники, но если бы не ее вездесущность и контроль, распутный молодой язычник мог бы потерять себя в борделях Милана за десять лет до принятия христианства в 387 году.

Как и Черчилль, еще один мужчина, у которого были непростые отношения с матерью, Августин тоже болтал без умолку. Его речи, которые записывал постоянно присутствующий штат переписчиков, разрослись до почти сотни книг, среди которых два произведения имеют историческую важность. Это автобиографические Признания, в которых можно услышать личные переживания автора, что было редкостью в Средние века: «Я закрыл ее глаза, и меня охватило великое горе», – писал Августин о смерти своей матери. Еще одно творение Августина – Город Бога – помогло определить политику христианства по отношению к евреям на протяжении почти тысячелетия. Когда философ восемнадцатого века Мозес Мендельсон говорил, что без «блестящих идей Августина мы [евреи] были бы давно истреблены», он имел в виду Город Бога.

В то время как Город и другие «еврейские» сочинения Августина повторяют все знакомые аргументы христианского антисемитизма, включая нежелание евреев признать божественность Христа, в новых произведениях Августина содержалось «но» в конце традиционного обвинительного заключения. В видении Августина евреям была предназначена особая роль. Бог хотел, чтобы именно они «засвидетельствовали» торжество христианства. А поскольку, чтобы эту роль сыграть, евреи должны были оставаться евреями, это августинское «но» и стало их пропуском на выживание – единственным пропуском, который раннее христианство выдавало инакомыслящему меньшинству. Как заметил Джейкоб Нойснер, «иудаизм сохранился на Западе по двум причинам. Во-первых, этого хотело христианство, а во-вторых, этого хотел сам еврейский народ. Судьба язычества в четвертом веке показывает важность первого из двух факторов».

В течение почти семисотлетнего господства августинского «но» вирус антисемитизма существовал в ослабленной форме. Даже злобные антисемиты, такие как Агобард Лионский, редко упоминали необходимость массового обращения в веру, массового изгнания или массового истребления. Девятый и десятый века были периодом относительного мира и процветания для европейских евреев, особенно в Испании и Германии, где иммигранты из северной Италии основали первые поселения ашкенази. Людовик Благочестивый, глава Каролингской империи, крупнейшей империи того времени, был известен как друг евреев, как и его отец Карл Великий. Однако человеческий разум склонен впадать в крайности. На рубеже тысячелетий сложная для понимания августинская формулировка «презирай евреев, уважай евреев» уступила место более простой – «презирай евреев». В 1007 году были зафиксированы гонения во Франции, а в 1012 году – насильственные обращения в веру в Германии. Затем, в 1096 году, случилась настоящая катастрофа. В течение столетий после нее имена евреев, убитых во время погромов крестоносцев 1096 года, будут зачитываться вслух в европейских синагогах по утрам в субботу.

Погромы начались в Руане. С криками «Мы отправляемся на войну с врагами Божьими, здесь, среди нас, живут убийцы нашего Искупителя» группа крестоносцев промчалась по улицам города, убивая евреев. В Шпейере и Кёльне решительными действиями местного епископа удалось предотвратить массовую резню, но в Майнце, где епископы были неавторитетны, а население – недружелюбно, бойня была ужасной. Когда силы крестоносцев прорвали городскую стену, местная еврейская община собралась во дворе дворца епископа. Раввин Соломон бар Симсон описывает то, что произошло потом. «Все они громко кричали: «Мы больше не можем медлить, враг уже здесь. Давайте поспешим принести себя в жертву Богу. Женщины туго опоясали свои чресла и убили своих сыновей и дочерей, а затем и самих себя. Многие мужчины тоже собрались с духом и убили своих жен, детей и младенцев. Самая нежная и красивая из женщин зарезала свое дитя, испытывая радостное утешение. [Тогда] они все восстали, мужчины и женщины, и убили друг друга. Пусть уши, слышащие это и подобное, будут опалены, ибо кто слышал или видел подобное». В Вормсе жители еврейской общины, павшие от мечей крестоносцев, перед смертью читали древнюю молитву Шема: «Услышь, Израиль, Господь, Бог наш Господь единый». После этого мертвых раздели догола и унесли прочь.

В Трире, пока мародерствующие крестоносцы оскверняли и растаптывали Тору, одна красивая молодая еврейка насмехалась над ними. «Любой, кто хочет отрубить мне голову из страха перед тюрьмой, пусть придет и сделает это». Чтобы подчеркнуть свою решимость, молодая женщина даже вытянула шею, подставив ее под смертельный удар.

Ранее за аналогичную насмешку были убиты два местных еврейских лидера. Но, согласно одному еврейскому летописцу, молодая женщина «была милой и очаровательной… и необрезанные не желали трогать ее». Насмешнице сказали, что ее пощадят, если она согласится на обряд обращения, но, твердая в своей вере, как иудеи из Майнца, она выбрала самоубийство.

Погромы в Майнце, Вормсе и Трире были ранним проявлением нового, более воинственного христианства. Civitas Dei – или Божественное государство – выросло из волны интенсивного пиетизма, захлестнувшего Европу в Средние века. Ключевой метафорой нового государства было тело: так же как его различные части соединяются в единое целое, так и христианское общество должно быть похожим на него. Вдохновленный этим корпоративистским видением, злой меч ортодоксии нанес удар по инакомыслящим меньшинствам, таким как еретики-альбигойцы из Южной Франции и евреи. Многие аспекты современного антисемитизма восходят к периоду Civitas Dei.

Например, внушающая страх фигура крючконосого еврея, которого Чосер назвал «ненавидящим Христа и всю его компанию», впервые появляется на картинах XII века, посвященных Распятию. Обвинение в кровавом навете, еще одна известная антисемитская выдумка, также является порождением XII века. За два дня до Песаха 1144 года тело подмастерья скорняка по имени Уильям было найдено ужасно изуродованным в лесу недалеко от Норвича в Восточной Англии. Услышав, что Уильяма, чья голова была обрита и «покрыта следами бесчисленных ударов», в последний раз видели живым входящим в дом еврея, его мать Эльвира обвинила в убийстве местную еврейскую общину. Две деревенские девушки, которые работали на местные еврейские семьи, согласились предоставить подтверждающие вину евреев доказательства. Они рассказали, что группа евреев схватила Уильяма после службы в синагоге. Они заткнули ему рот, проткнули голову шипами и привязали к кресту.

Постепенно история с несчастным Уильямом стала обрастать легендами, и вскоре юноша стал святым за заслуги перед христианством. Сначала в Восточной Англии, затем во всей стране, а вскоре по всему христианскому миру разошлись истории о ритуальных убийствах христианских детей во время Пасхи. В большинстве версий этих слухов утверждалось, что убийства были воспроизведением распятия Христа, но в одной особенно странной версии говорилось, что евреи якобы убивали христианских детей, чтобы облегчить свои страдания от геморроя. Говорили, все евреи страдают от геморроя с тех самых пор, как они кричали Пилату: «Его кровь на нас и на наших детях». И если верить иудейским мудрецам, единственным известным облегчением этого состояния была христианская кровь.

Спустя несколько лет после смерти Уильяма еврей-отступник по имени Теобальд из Кембриджа добавил к обвинениям в кровавом навете еще одно, тесно переплетающееся с погромами в эпоху Черной смерти и не только. Уильям, сказал Теобальд, стал жертвой международного еврейского заговора. «Еще в древности евреи решили, что каждый год они должны приносить в жертву одного христианина в какой-то части мира… в знак презрения ко Христу». Предвидя еще одну причину еврейских погромов во время Черной смерти, Теобальд поставил в центр заговора могущественное испанское раввинство. «Когда лидеры и раввины евреев, живущих в Испании, собираются вместе [каждый год]. Они бросают жребий среди всех стран, в которых живут евреи, и в том месте, что выпадает по жребию, должно исполнить долг [убить христианского ребенка]». В 1934 году нацистское издание «Der Stürmer» тоже опубликовало обвинения в кровавом навете. Журнал посвятил целый выпуск ритуальному убийству христианских детей.

В начале тринадцатого века обозначилась еще одна важная антисемитская веха. На Четвертом Латеранском соборе в 1215 году церковные власти постановили, что «евреи и сарацины обоих полов в каждой христианской провинции и во все времена должны носить одежду, отличающую их от других людей». Так появился желтый значок французской короны, позже превратившийся в желтую звезду нацистского государства, шляпа «юденхут» хирурга Балавиньи, похожая на перевернутое блюдце, остроконечная зеленая шляпа польских евреев и круглые куски ткани, которые английские евреи носили на груди.

По мере нарастания волны антисемитизма мелкие унижения превратились для многих евреев в повседневное явление. В Турине евреев, застигнутых на улице во время первого снегопада, стали забрасывать снежками, и обстрел не прекращался до тех пор, пока те не заплатили выкуп в размере двадцати пяти дукатов. В Пизе студенты во время празднования Дня святой Екатерины схватили самого толстого еврея, которого только смогли найти, и заставили местную еврейскую общину заплатить им выкуп в размере того количества килограммов сладостей, сколько весил пленник.

Историк Норман Кантор считает, что беды евреев могло усугубить их некомпетентное внутреннее руководство. «То, что евреи были жертвами, – это очевидно», – говорит профессор Кантор. – То обстоятельство, что руководство их интеллектуальной элиты могло усугубить ситуацию, исследовано недостаточно». Раввин Соломон бен Авраам может служить наглядным примером того, что профессор Кантор называет некомпетентным руководством.

Главным объектом неприязни раввина Соломона был Маймонид, величайший еврейский мыслитель Средневековья. По мнению раввина, Путеводитель растерянных и Мишне Тора (свод еврейских законов) Маймонида был полон аристотелевских идей, а Аристотель, как горячо считал раввин, вреден для евреев. Согласившись с этими доводами, консервативный раввинат ашкенази в Северной Франции поддержал осуждение Соломоном Маймонида. Однако в Провансе и Испании, регионах с традициями терпимости и космополитизма, раввинат встал на сторону Маймонида.

Согласно свидетельствам современников, раввин Соломон был настолько огорчен позицией средиземноморских либералов, что обратился за помощью к лидерам инквизиции – церковной ветви, насаждающей христианскую ортодоксию. С этого момента история приобретает мрачный оттенок. Один средиземноморский либерал утверждает, что, чувствуя себя обиженным, Соломон передал работы Маймонида инквизиторам для ознакомления. «Вот, – якобы сказал раввин инквизиторам, – большинство наших людей – неверующие и еретики, потому что их сбили с пути слова раввина Моисея из Египта [Маймонида], который написал эти еретические книги. Вы истребляете еретиков среди вас, так истребите их и среди нас».

Однако тот еврейский либерал, вероятно, пытался дискредитировать раввина Соломона. У него могло быть «необрезанное сердце», как говорил о нем один критик, но он не был глупцом. Нет никаких свидетельств того, что он передал работы Маймонида враждебной церкви. Тем не менее в самом «духе» обвинения либерала есть доля правды. Заинтригованные жалобами раввина на Маймонида, инквизиторы начали изучать другие еврейские религиозные сочинения. Как и ожидалось, им не потребовалось много времени, чтобы найти провокационные произведения.

В 1240 году, через восемь лет после полемики вокруг Маймонида, произошел еще один конфликт. На этот раз, однако, речь шла о главном произведении иудаизма – Талмуде, а противостояние было между христианами и евреями. Двумя центральными фигурами в этом деле были Николас Донин, обращенный в христианство еврей, ставший францисканцем, который обратил внимание Ватикана на оставленный без внимания Талмуд, и раввин Иехиэль бен Йозеф, который защищал книгу в знаменитом диспуте в 1240 году.

В большинстве рассказов о том событии раввин Иехиэль упоминается как искусный и изворотливый оппонент. В одном из диалогов Донин спросил: Разве Талмуд не оскорбляет Иисуса? Да, – ответил раввин Иехиэль. Талмуд с пренебрежением отзывается о каком-то человеке по имени Иисус, но затем, имея в виду правящего французского монарха Людовика IX, он добавляет: «Не каждый Людовик, рожденный во Франции, является королем Франции. Разве не случалось так, что двое мужчин родились в одном городе, носили одно имя и умерли одинаковой смертью? Таких случаев много».

Раввину Иехиэлю пришлось согласиться с точкой зрения Донина о том, что Талмуд запрещает евреям общаться с христианами. Но и здесь он смог перехитрить соперника. Он напомнил официальным лицам, наблюдавшим за диспутом, что христианский закон тоже препятствует контактам между христианами и евреями. Более того, добавил раввин, несмотря на такие запреты, в повседневной жизни эти две группы людей часто свободно общаются друг с другом. «Мы [евреи] продаем скот христианам, мы сотрудничаем с христианами, мы не противимся тому, чтобы оставаться с ними наедине, мы отдаем наших детей кормилицам-христианкам». Несмотря на такого в высшей степени профессионального защитника, через два года после диспута, в 1242 году, Талмуд был признан виновным в ереси и публично сожжен на площади Парижа.

В Средние века, когда знания об иудаизме росли, христианские взгляды начали укрепляться. Евреи считались не просто «упрямыми в своем вероломстве» – это было уже старое обвинение. Они еще и угрожали «оскорблением христианской веры». Это было новое обвинение, и своим намеком на подрывную деятельность оно открыло дверь политике, которую августинское «но» когда-то помогало держать под контролем.

В течение следующих пятидесяти лет происходили массовые изгнания евреев в Англии и Франции, их принудительное обращение в христианство и массовые истребления.

В Средние века зародился стереотип о длинном еврейском носе, тогда же появился и стереотип о том, что все евреи – ростовщики. В «Сокровище и законе», рассказе о подписании Великой хартии вольностей, одного из важнейших документов Средневековья, Редьярд Киплинг смог уместить в одном предложении почти все средневековые клише о ростовщиках. «Двери закрываются, свечи зажигаются», еврейские ростовщики с досадой снимают с себя лохмотья и начинают решать судьбы мира с помощью своих тайных знаний об этой «могучей подземной реке» – золоте. Однако описание Пьера Абеляра, отца схоластики и любовника Элоизы, гораздо ближе к истине. Средневековые евреи стали ростовщиками из-за отчаяния, а не из-за желания прибрать к рукам «могучие подземные реки» из золота.

Во время экономического бума двенадцатого и тринадцатого веков практически абсолютная монополия евреев в сфере торговли и финансов начала исчезать, а вместе с этим и их доминирование в традиционных «еврейских» профессиях. Международная торговля все чаще стала ассоциироваться с итальянцами, особенно со скупыми венецианцами и генуэзцами, в то время как во внутренней торговле и финансах господствовали фламандцы, флорентийцы, немцы и лангобарды, о чьей беспринципности слагались легенды. Людям, которым была нужна новая профессия, ростовщичество представлялось весьма перспективным направлением. Для этого не требовалось ни совершать поездки, ни владеть землями – все эти виды деятельности для евреев были ограничены. А деньги, будучи очень мобильным товаром, можно было легко перевезти в случае изгнания. Что еще важнее, ростовщичество было весьма привлекательным еще и потому, что евреям в этом вопросе благоприятствовал средневековый закон. Христиане часто нарушали запрет и ссужали деньги ради получения прибыли, что было против церковного католического права, но не против иудейского. Ростовщичество не возбранялось, если клиент был неевреем.

Людям, находящимся под экономическим давлением, ростовщичество также сулило значительную прибыль. В Бургундии кредитор мог взимать до 87 процентов годовых, в других частях Франции – более 170 процентов. Таким образом, ссуда в 140 флоринов, полученная в 1334 году Гийомом, лордом Дрейса, принесла его ростовщику 1800 флоринов к тому времени, когда она была выплачена. Некоторые евреи считали такие высокие процентные ставки способом нанести ответный удар по ненавистному угнетателю, а также заработать деньги. «Мы не стремимся принести пользу идолопоклоннику, а желаем причинить ему как можно больший ущерб, не сворачивая с пути добродетели», – говорил Леви бен Гершом. Однако большинство мужчин, которые стали ростовщиками, пошли на это из-за необходимости зарабатывать на жизнь. «Мы обречены жить среди других народов и не можем зарабатывать себе на жизнь никаким другим способом, кроме как деньгами, которые нужны этим людям. Поэтому получение процентов не является запретной деятельностью», – заявил один средневековый еврейский ученый.

Ростовщичество настолько персонализировало антисемитизм, как это никогда не могла сделать церковная доктрина. Оно взрастило к евреям ненависть, которая насквозь пропитала душу практически каждого человека. Среднестатистический крестьянин-фермер или деревенский рыцарь был мало осведомлен об Агобарде Лионском, но он хорошо знал о 90– и 100-процентных ставках по займам и о том, какую часть скота ему придется отдать в качестве уплаты долга. Еще он был в курсе, что если он пропустит срок выплаты кредита, то ростовщик продаст его жену для занятия проституцией. И хотя многое из того, что говорили о ростовщиках, было явной клеветой, взыскание ссуд – это не та деятельность, которая позволяет людям раскрыться с лучшей стороны. По словам историка Нормана Кона, «еврейские ростовщики часто, ссылаясь на собственную незащищенность и гонения, сами проявляли жестокость».

По мере того как христианский мир становился все более враждебным, евреи обращались за защитой к правителям, королям, епископам и городским советам, но за этой протекцией часто скрывался холодный расчет чиновников. Часто правитель, не желающий повышать налоги, использовал местную еврейскую общину, чтобы «выжать последние соки» из населения. Еврейским ростовщикам разрешалось взимать высокие проценты и передавать дела должников в королевские суды для сбора просроченных ссуд, но потом этот «покровитель» забирал всю прибыль себе, а на евреев обрушивалась волна негодования населения. Иногда такая протекция приводила к печальным последствиям, превращая евреев в своеобразный суррогат местной власти. В то время как одни антисемитские выступления были мотивированы недовольством высокими процентными ставками, другая их часть являлась выражением гнева на местного епископа или правителя, которые были слишком могущественными, чтобы высказывать претензии им напрямую. По мере роста популистского антисемитизма физическое насилие стало повседневным явлением. В Шпейере толпа напала на еврейку по имени Минна, отрезав ей губы и большие пальцы руки, на востоке Франции Якоба Тама пять раз ударили по голове, чтобы тот искупил раны, нанесенные евреями Христу.

Погромы также стали более частым явлением. Крупные вспышки антисемитского насилия имели место в 1146, 1189, 1204, 1217, 1288, 1298 и 1321 годах. Последний из них, погром 1321 года, отличался тем, что стал своего рода генеральной репетицией антисемитского насилия времен Черной смерти. Многие моменты, характерные для погромов 1348 и 1349 годов, прослеживались и в 1321 году: слухи об антихристианском международном заговоре и факельные шествия на Страстной неделе. Оба погрома начинались по одинаковому сценарию: катализатором были обвинения в отравлении колодцев, и в обоих случаях они сначала были направлены не против евреев, а против другого маргинального элемента средневекового общества – больных проказой, преступников, бродяг и даже англичан.

По мнению одного французского летописца, 1321 год был отмечен в основном выдающимися метеорологическими событиями. В феврале был сильный снегопад, затем еще один перед Великим постом, а весной шли проливные дожди. Почти мимоходом, как если бы такие вещи были нормальным явлением, летописец добавил, что в период между первым и вторым снегопадом все прокаженные во Франции были истреблены.

Более информативен отчет доминиканского инквизитора по имени Бернард Ги. По его словам, истребления были спровоцированы раскрытием заговора прокаженных с целью свержения французской короны. «Вы видите, как здоровые христиане презирают нас, больных» – так якобы сказал лидер государственного переворота, когда заговорщики тайно встретились в Тулоне, чтобы избрать нового короля Франции и назначить новых баронов и графов. Не совсем ясно, как этот заговор удалось раскрыть, но к Страстной неделе 1321 года почти повсюду на юге Франции можно было услышать эту историю – прокаженные, «больные душой и телом», травили местные колодцы и источники с водой. Встревоженный Филипп V по прозвищу Длинный приказал провести массовые аресты. Прокаженных, признавшихся в причастности к заговору, немедленно сжигали на костре. Тех, кто заявлял о своей невиновности, пытали, пока те не признавались, а затем тоже сжигали на костре. Беременным прокаженным разрешалось доходить срок перед сожжением, однако тем, у кого уже были дети, никакой отсрочки не предоставлялось. В Лиможе летописец видел, как прокаженные женщины забирали новорожденных из колыбелей и шли в огонь с младенцами на руках.

Почти сразу население решило, что евреи тоже были замешаны в заговоре. Это расхожее обвинение было основано на ассоциации. Как и прокаженные, которые носили серый или черный плащ и деревянную трещотку, евреи должны были одеваться в особую одежду. Кроме того, обе эти группы населения имели репутацию обманщиков. Надпись на кладбище Невинных в Париже предостерегает всех неосторожных: «Остерегайтесь дружбы с сумасшедшим, евреем, прокаженным». Эти две группы населения ненавидели одинаково сильно, хотя после недавнего Великого голода, вероятно, евреев ненавидели даже больше из-за их занятия ростовщичеством. Был еще один важный момент, хотя об этом не упоминалось ни в одном обвинительном заключении: богатство. Евреи, которые, несмотря на свое уязвимое экономическое положение, по-прежнему располагали солидным частным капиталом, и приюты для прокаженных, чьи сокровищницы были переполнены благотворительными взносами и пожертвованиями, являлись лакомой добычей. Бездумная толпа рассматривала атаку этих групп населения как редкую возможность обогатиться и сделать добро одновременно. В начале июня, еще до того как начались массовые аресты прокаженных, был нанесен удар по евреям. Один летописец сообщает, что как-то летним утром группа из 160 евреев недалеко от Тулона шла строем в костер, распевая песни, «словно они шли на свадебный пир». Около Витри-ле-Франсуа сорок евреев перерезали себе горло, только чтобы не попасть в руки христиан. В Париже местная еврейская община вынуждена была заплатить 150 000 ливров за защиту, но, несмотря на это, некоторые парижские евреи все равно были убиты.

Позднее летом того же года в погромы была вовлечена и Французская корона, когда было «обнаружено» тайное соглашение между евреями, мусульманами и прокаженными. Впервые сведения о подобном договоре появились в конце июня, во время солнечного затмения в Анжу и Турени. Двадцать шестого числа в течение четырех часов послеполуденное солнце выглядело раздутым, словно до отказа было налито кровью. Затем ночью чудовищные черные пятна покрыли Луну ямами, словно кратеры на ее угреватом лице вывернулись наизнанку. Уверенные, что конец света близок, люди на следующее утро вышли с атакой на евреев. Во время погромов в гробу в доме еврея по имени Бананиас была обнаружена копия секретного соглашения. Оно было написано на иврите и украшено золотой печатью весом, эквивалентным девятнадцати флоринам, а также украшено орнаментом с изображением еврея – хотя, возможно, это был и мусульманин, – испражнявшегося, стоя перед ликом распятого Христа.

Филипп V пришел в ужас, прочитав переведенную копию этого соглашения. В нем мусульманский правитель Иерусалима через своего эмиссара, наместника Исламской Гранады, протягивал еврейскому народу руку в знак вечного мира и дружбы. Этот жест был вызван недавним обнаружением утерянного ковчега из Ветхого Завета и каменных скрижалей, на которых Господь начертал текст Закона своим пальцем. Оба предмета были найдены в идеальном состоянии во рве в Синайской пустыне и пробудили в мусульманах, которые обнаружили их, желание обрезаться, обратиться в иудаизм и вернуть Святую землю евреям. Однако, поскольку это оставило бы без крова миллионы палестинских мусульман, король Иерусалима захотел, чтобы евреи взамен отдали ему Францию. Обвиненный в заговоре домовладелец Бананиас сообщил французским властям, что после предложения мусульман евреи Франции придумали заговор – отравить колодцы – и наняли для его осуществления прокаженных.

Прочитав перевод и несколько подтверждающих документов, включая весьма инкриминирующее письмо от мусульманского короля Туниса, Филипп приказал арестовать всех евреев во Франции за «соучастие в заговоре, целью которого была смерть жителей и подданных королевства». Два года спустя евреи, которым удалось выжить после террора, организованного короной, были высланы из страны.

Погромы 1348 года также подпитывались слухами об отравлении колодцев и тайных сговорах, и, как и в 1321 году, слухам потребовалось некоторое время, чтобы они распространились и на евреев.

Первый погром во время Черной смерти, состоявшийся 13 апреля 1348 года, был уже привычным актом насилия на Страстной неделе, который усугубился эпидемией. Средневековые европейцы знали, что всякий раз, когда с христианами случаются плохие вещи, виноваты евреи. В ночь на тринадцатое число несколько десятков евреев были выгнаны из своих домов в Тулоне и убиты при свете факелов и под звуки тяжелого топота, раздававшегося на городских улицах. На следующее утро, пока изуродованные тела мертвых лежали, разлагаясь на весеннем солнце, по югу Франции уже ходили слухи о чумных ядах, но до сих пор их еще не связали именно с евреями. 17 апреля в письме к испанским официальным лицам, которые запросили информацию об эпидемии, Андре Бенезейт, викарий Нарбонны, утверждал, что существуют две причины распространения чумы: неблагоприятное расположение планет и отравления. Викарий писал, что вокруг Нарбонны нищие, бродяги и «враги Французского Королевства» – другими словами, англичане – помогали распространять чуму с помощью секретных зелий.

Неделей раньше французские чиновники предоставили Педро Церемонному, королю Арагона, аналогичную информацию. Официальные лица утверждали, что чума, которая еще не добралась до Испании, распространялась при помощи яда, содержащегося в воде, пище и «на скамьях, на которых люди сидят и куда ставят ноги». В этой трактовке слухов отравители описывались как паломники и монахи, а не нищие и бродяги. Учитывая паническую обстановку в Юго-Западной Европе той весной, неудивительно, что до музыканта Луиса Хейлигена дошли подобные слухи в Авиньоне. В конце месяца Хейлиген написал друзьям во Фландрии, что «у нескольких отвратительных людей были обнаружены некие порошки, и [справедливо или несправедливо, Бог знает] их обвинили в отравлении колодцев, в результате чего встревоженные жители теперь отказываются пить воду. Многих за эти преступления уже сожгли на кострах и продолжают сжигать ежедневно».

Позднее весной, когда Y. pestis пришла в Испанию, случилась новая волна погромов. В Сервере было убито восемнадцать человек, а в Тарреге «в десятый день месяца ав» толпа христиан, скандируя «Смерть предателям!», убила триста евреев. 17 мая, через два месяца после того как в Барселону пришла чума, в масштабной уличной драке погибли двадцать евреев. После того как на церемонии похорон с крыши еврейского здания упала солома, разгневанные скорбящие ворвались туда и убили нескольких жителей. Несмотря на пятнадцать тысяч погибших от чумы в Барселоне, в Испании, как и на юге Франции, евреев убивали за то, что они были евреями, а не за их причастность к заражению колодцев. «Без всякой причины они [христиане] ранят, мучают и даже убивают евреев», – говорится в отчете 1354 года о погромах в Арагоне.

Но к северу от Пиренеев слухи продолжали распространяться.

Весной и в начале лета появились новые претенденты на роль отравителей, и историей уже было предопределено, кто именно получит эту роль. Несмотря на то что прокаженные и нищие так хорошо на нее подходили, а англичане и паломники были чем-то новым, некий тропизм в европейской душе всегда заставлял христиан вновь и вновь смотреть в сторону евреев.

В июле эпидемия, евреи и обвинения в отравлении колодцев наконец сошлись в одной точке. Это случилось в Визилле, маленьком торговом городке, расположенном недалеко от восточных границ средневековой Франции. В начале месяца девять евреев – это были, скорее всего, потомки беженцев, уехавших в Визиль после того как французская корона выслала евреев в 1322 году, – предстали перед судом по обвинению в отравлении местных колодцев. Судьба подсудимых неизвестна, но тем же летом несколько других евреев на востоке Франции были сожжены на костре по тому же обвинению.

6 июля в папской булле Климент VI подчеркнул, что «евреи не могут в самом деле являться причиной чумы, ибо она поражает и самих евреев». Однако в ситуации, когда смерть стучалась буквально в каждую дверь, мало кто был готов прислушиваться к голосу разума. Европейцам отчаянно был нужен преступник – кто-то, кого можно было бы схватить за горло и задушить в отместку за тысячи плачущих матерей и мертвых детей, за ужасные, пропитанные дождем чумные ямы и измученные болезнью города. Из Визилля погромы стали распространяться на северо-восток, через унылую французскую сельскую местность, в сторону Швейцарии. Во многих местах слухи об отравлении колодцев пришли за несколько месяцев до чумы, но этот факт никак не ослабил силу их воздействия на людей. Связав евреев с отравлением колодцев, люди почувствовали, что их права и возможности расширились. Все чаще в деревнях и на окраинах лесов мужчины и женщины говорили друг другу: может быть, если мы убьем всех евреев, чума не придет в нашу деревню. И даже если и придет, если евреи будут мертвы, по крайней мере, долги еврейским ростовщикам будут списаны. Позже, когда погромы прекратились, один летописец напишет: «яд, убивший евреев, – это их богатство».

Некоторые решительные правители защищали еврейские общины, но другие, опасаясь, что население выступит против них, отошли в сторону и просто смотрели, как толпа выплескивает свой страх и гнев.

Амадей VI, граф Савойи, региона вокруг Женевского озера, выбрал золотую середину. Он совершенно не хотел, чтобы разъяренная толпа сбрасывала евреев в колодцы, как это делали в Восточной Франции. С другой стороны, он не желал показаться безразличным к чувствам народа. Амадей разрешил свою дилемму традиционным бюрократическим маневром – приказал провести расследование. В конце лета 1348 года одиннадцать местных евреев, в том числе хирург Балавиньи и женщина по имени Белиета, были арестованы и допрошены в городе Шильон на Женевском озере.

Запись допроса Белиеты – точнее, допросов, поскольку их было два, – сохранилась до наших дней. 8 октября, когда ее допрашивали впервые, Белиета признала, что знала о заговоре, но не участвовала в нем. «В середине лета», сказала она следователям, заговорщик дал ей пакет с ядом, но она ослушалась его приказа «подложить яд в источники» и отдала пакет вместо этого «Мамсону и его жене, чтобы это сделали они».

На втором допросе 18 октября Белиета была более откровенной. На этот раз она призналась, что на самом деле сделала так, «как ей сказали», – она добавила яд в «источники, чтобы люди, которые пользовались водой, заболевали и умирали». Подобно Боне Дис, еврейке из Лозанны, которую «мучили» четыре ночи и четыре дня, Белиету, возможно, тоже жестоко пытали. В протоколе ее первого допроса говорится, что ее допросили «бегло», но в протоколе второго допроса таких уточнений нет. Также возможно, что Белиета пыталась защитить своего сына Акетуса, другого предполагаемого «заговорщика», который не выдержал бы допроса. Возможно, она надеялась, что, если она признается, власти пощадят Акетуса. Они не сделали этого.

Через несколько дней обезумевший Акетус, сломленный душой и телом, после того как его «допросили умеренно», сказал следователям, что «он клянется душой, евреи вполне заслуживают смерти и что он действительно не имел желания жить, потому что всецело заслуживал смерти».

Допросы в Шильоне стали важным поворотным моментом в истории погромов. Хотя «документальные свидетельства» об отравлениях колодцев уже начали распространяться в Германии и Швейцарии, причем в начале осени 1348 года в обеих странах практически не было чумы, значительная часть образованных европейцев относилась к ним скептически. Вторя папской булле Климента, сомневающиеся спрашивали: «Если евреи отравляют колодцы и источники, почему они умирают от чумы, как и все?» Тот, кто записывал стенограммы «признаний» шильонских заключенных – признания эти были зафиксированы, а их стенограммы представлены широкой публике, – был мастером пропаганды. Четкие, убедительные и богатые деталями, в них было так много душещипательных подробностей, что они могли с легкостью убедить даже искушенного средневекового читателя. Например, после отравления источника в своей родной деревне Тонон хирург Балавиньи якобы пришел домой и «категорически запретил своей жене и детям набирать оттуда воду, не объяснив им почему»: именно такого поведения можно ожидать от добросовестного мужа и отца.

Другой заговорщик из региона Женевского озера, торговец шелком по имени Агиметус, описывая свой недавний визит в Венецию, упоминает качество воды, в которую «он подсыпал немного яда». Это был «колодец или большой сосуд с пресной водой рядом с домом… немцев». У Агиметуса, как у международного заговорщика, был плотный график. Покинув Венецию, он поспешил на юг, в Калабрию и Апулию, чтобы отравить там колодцы, а затем в Тулузу для новых злодеяний.

Существование заговора подтверждается тем, что в стенограммах повторялись определенные имена и места. В них, например, несколько раз упоминаются встречи за пределами «верхних ворот в Вильневе», городке недалеко от Монтре, где «ведущие члены еврейской общины всегда обсуждали свои вопросы». Еще в них говорится о жестоком секретном агенте по имени Провензал, который запугивал одного из робких заговорщиков следующим образом: «Или ты подкинешь яд в этот источник, или тебе будет хуже». Еще один повторяющийся персонаж – кроткий раввин Пейрет, который сказал Агиметусу перед его отъездом в Италию следующее: «Нам стало известно, что ты собираешься в Венецию за товаром. Вот сумка с ядом, добавь немного в колодцы».

Таинственный вдохновитель заговора, раввин Якоб из Толедо, по-прежнему фигурирует в записях лишь вскользь, но благодаря тысячелетнему христианскому опыту в вопросе с евреями каждый читатель знал, как он выглядел: крючковатый нос, сутулый, с черной бородой. Когда раввин говорил о своем плане еврейского мирового господства, звон «могучей подземной реки» из золота эхом отозвался в его голосе.

В немецкоязычной Европе реакция на расшифровку стенограммы из Шильона и на другие компрометирующие документы была молниеносной и яростной. «В течение одного года, то есть со Дня Всех Святых [1 ноября] 1348 года до Михайлова дня [29 сентября] 1349 года, все евреи между Кёльном и Австрией были сожжены и убиты», – писал Генрих Тручесс, каноник из Констанса.

В ноябре, всего через месяц после казни Балавиньи, Белиеты, ее сына Акета и Агиметуса, в Германии начались первые погромы. В городах Зельден, Зофинген и Штутгарт евреев начали убивать в ноябре, а в Ройтлингене, Хайгерлохе и Линдау – в декабре. Когда на Рейн опустился холодный и солнечный январь 1349 года, настала очередь города Шпейер. Евреев, которые не успели спрятаться в своих домах, преследовали на зимних улицах и забивали до смерти пиками, топорами и косами. Это происходило так часто, что незахороненные тела превратились в настоящую проблему для общественного здравоохранения. «Люди в Шпейере, – писал один хроник, – опасаясь, что воздух будет отравлен миазмами от тел, лежащих на улицах, законопачивали их в пустые винные бочки и пускали по Рейну». Чуть ниже по реке, в Базеле, местный городской совет предпринял нерешительную попытку защитить местную еврейскую общину, но когда толпа выступила с протестом против ареста нескольких дворян-антисемитов, совет сдался. Рождество 1348 года жители Базеля провели, строя деревянный дом смерти на одном из островов на Рейне. 9 января 1349 года представители местной еврейской общины были загнаны внутрь. Там были все, кроме детей, которые приняли крещение, и тех, кому удалось спрятаться. После того как последнюю жертву затолкали внутрь и заперли дверь, дом подожгли. Пока языки пламени улетали в кобальтово-синее небо, над рекой и серыми улицами Базеля разносились крики и молитвы умирающих.

В феврале, когда погромы докатились до Страсбурга, с Рейна подул резкий зимний ветер. Мэр, волевой аристократ по имени Питер Свабер, был человеком совести и решимости. Он потребовал от разъяренной толпы, обвинявшей евреев в отравлении колодцев, принести ему доказательства этого преступления. Городской совет поддержал мэра, а чиновники из Кёльна прислали письмо поддержки, но в конечном итоге все, что Свабер мог предложить жителям Страсбурга, – это возможность действовать праведно, в то время как его оппоненты обещали избавление от долга евреям и доступ к их собственности. 9 февраля правительство, более внемлющее народному мнению, свергло Свабера и его сторонников. Пять дней спустя, 14 февраля, под тусклым зимним солнцем евреев Страсбурга «раздели почти догола всей толпой» и отправили «на их собственное кладбище в специальный дом, приготовленный для сожжения». У ворот кладбища «молодость и красота нескольких женщин вызвали некоторое сочувствие, и их похитили против их воли». Однако эти молодые и красивые женщины, а также новообращенные были единственными евреями, которые смогли увидеть закат в Страсбурге в тот День святого Валентина. Участников смертельного марша, пытавшихся бежать, догоняли на улицах и убивали. По некоторым оценкам, половина еврейского населения Страсбурга – 900 человек из 1884 – были убиты тогда на кладбище.

Несколько недель спустя в Констанце евреев «вывели в поля на закате… некоторые шли к костру, танцуя, другие пели, остальные плакали». В Бранденбурге евреев сжигали на огне, как мясо. «Эти упрямые евреи с улыбками слушали приговор и приветствовали его исполнение хвалебными гимнами», – вспоминал очевидец, который подчеркивал, что «они не только пели и смеялись на костре, но и прыгали и издавали крики радости, и, таким образом, стойко принимали смерть». В Эрфурте, где погромы проходили менее масштабно, местному лидеру по имени Хугк Высокий пришлось даже увещевать уклоняющихся от расправы жителей: «Почему вы стоите? Идите ищите евреев и как следует разберитесь с ними». В Нордхаузене ландграфу Фредерику Тюрингенско-Майзенскому тоже приходилось ободрять нерешительных протестующих. «Во славу Господа и ради пользы христианства», – призывал ландграф колеблющийся городской совет отдать распоряжение немедленно сжечь евреев.

Согласно записям каноника Трухзеса, «однажды случившееся сжигание евреев теперь повторялось все чаще. Их казнили 21 января [1349 года] в Мескирхе и Вальдкирхе и 30 января в Ульме, 11 февраля в Уберлинген, в городе Баден 18 марта и 30 мая в Радольфцелле. В Майнце и Кёльне евреев сожгли 23 августа».

«И так в течение одного года, – писал каноник, – как я уже сказал, все евреи между Кёльном и Австрией были сожжены. И в Австрии их ждет та же участь, ибо они прокляты Богом. Я мог бы поверить в то, что евреям пришел конец, если бы время, предсказанное Илией и Енохом, подошло к концу, но поскольку оно еще не кончилось, необходимо оставить в живых некоторых из них».

Каноник был более оптимистичным, чем Ицхак Каценельсон, который перед своей казнью в Освенциме 29 апреля 1944 года написал стихотворение под названием «Песня последнего еврея»: