Глава VII
Новый галенизм

В Париж, в котором насчитывалось восемьдесят четыре врача, двадцать шесть хирургов общего профиля и девяносто семь цирюльников, чума пришла в один летний день, задержалась больше чем на год и побудила сорок шесть магистров медицинского факультета Парижа написать одну из самых известных научных работ о Черной смерти.

Средневековую медицину часто рассматривают как разновидность средневековых пыток, но чума пришла в эту область науки в важный поворотный момент. За пределами монастырей, где все еще учили по нескольким сохранившимся классическим трактатам о флеботомии (кровопускании), акушерстве и пульсе, медицина в раннем Средневековье представляла собой некое сочетание народной мудрости, магии, суеверий и ремесла. В той степени, в которой практикующий врач девятого века занимался профессиональной рефлексией, он считал себя ремесленником, как плотник или мясник, и, по сути, им и являлся. Специализированные термины, такие как «врач» и «хирург», не существовали до десятого века, а официальных медицинских школ не было почти до тринадцатого века. В период раннего Средневековья единственным отдаленно научным доступным инструментом было то, что мы могли бы назвать анализом мочи. Целитель нюхал и визуально оценивал мочу пациента, а затем ставил диагноз. Один немецкий целитель был настолько искусным в этой процедуре, что, когда герцог Баварский попытался выдать мочу беременной служанки за свою собственную, целитель объявил, что «в течение недели Господь совершит неслыханное чудо и герцог родит сына!».

По сравнению со своими несведущими предшественниками практикующий врач четырнадцатого века был образцом просвещенного научного профессионализма. Как заметил Чосер в «Кентерберийских рассказах»:

И еще:

Медицинский работник, описанный Чосером, был, как купец и нотариус, продуктом новых городов, где процветание и рост населения создали живой спрос на медицинское обслуживание. «Лучшего специалиста» в сфере медицины выгодно отличало так называемое «научное» обучение, которое высмеивал Чосер. Новый галенизм, как часто его называли, был основан на новой интерпретации и расширении классической медицины арабскими врачами, такими как Авиценна («Канон»), Хали Аббас («Пантегни») и Разес. У европейских ученых, привыкших к ситуативному, ремесленному характеру западной медицины, труды арабских врачей, которые начали переводиться в конце XI века, вызвали удивление. Опираясь на Аристотеля, Гиппократа и особенно Галена, арабы превратили медицину в сложную интеллектуальную дисциплину. Подобно древним западным областям науки, таким как право и теология, арабо-греческая медицина имела объединяющий набор философских принципов, логическую, последовательную структуру и интеллектуальное постоянство информации. Благодаря теории о четырех жидкостях, созданной Гиппократом и расширенной и развитой Галеном, искусные арабы могли объяснить что угодно, от язвы и эпидемий до опасностей горячего влажного воздуха. Талантливые арабские врачи также познакомили Запад с рядом новых интересных диагностических методов, в том числе с фирменным инструментом средневекового врача – астрологией. В трактате начала тринадцатого века под названием De urina non visa – «О невидимой моче» – Уильям Английский заявил своим коллегам, что теперь они могут обойтись без анализа мочи, поскольку астрология сделала этот метод исследования устаревшим. Умея толковать звезды, утверждал Уильям, можно сказать, что содержится в моче пациента, не исследуя ее.

Однако при всей своей серьезной научной обоснованности у нового галенизма были некоторые существенные недостатки. Наиболее выраженным из них было типично средневековое почитание авторитета, особенно древнего авторитета, в отношении какого-либо исследуемого вопроса. На практике это означало, что, хотя медицинский работник новой формации, описанный Чосером, знал много трудов «великих древних умов» и о том, как их потомки, такие как «Авиценна, Аверроэс, Иоанн Дамаскин и Константин» трактовали их, его профессиональные знания в области медицины, по сути, основывались на идеях, которым была уже одна, а то и две тысячи лет. Средневековые студенты-медики очень мало изучали что-то новое, было мало практики, мало возможностей вести непосредственные научные наблюдения. Курсы анатомии предлагались во многих медицинских школах, но поскольку вскрытие не одобрялось церковью, студенты должны были изучать анатомию человека, наблюдая, как препарируют свинью.

Сами медицинские школы были побочным продуктом нового галенизма. Первое официальное академическое медицинское обучение было предложено в городе Салерно на юге Италии, где впервые были переведены труды арабских медиков. Сто пятьдесят лет спустя медицинские школы были открыты в Монпелье, Болонье, Оксфорде, Кембридже, Падуе, Перудже и Париже. И хотя у каждого учреждения был свой индивидуальный стиль – в Париже был известный факультет астрологии, в Монпелье большое количество еврейских учеников, – во всех школах обучение длилось от пяти до семи лет, и преподавалась программа, основанная на новом галенизме.

Наряду с обширной подготовкой медицинский работник новой формации, описанный Чосером, в XIII веке приобрел еще один атрибут современного врача – лицензию, получаемую, как и сегодня, путем сдачи экзамена. Сторонники повышения профессиональной квалификации в медицине назвали лицензирование важной мерой общественного здравоохранения. Это, – постановил медицинский факультет Парижского университета, яро пропагандировавший лицензирование, – предотвратит «позорную и наглую узурпацию» профессии неподготовленными и плохо обученными людьми. Но лицензирование, создаваемое во благо общественного здравоохранения, обернулось в большей степени профессиональной и экономической гегемонией – ведь лицензия позволяла врачам доминировать над целителями, лечившими по старинке, которые все еще оказывали основную часть медицинской помощи.

Небольшой вехой на пути врачей к профессиональному господству стало судебное разбирательство 1322 года над парижской целительницей по имени Жаклин Фелиси. Несмотря на отсутствие официального медицинского образования, мадам Фелиси, одна из многочисленных практикующих женщин-целительниц средневекового Парижа, очевидно, обладала природным даром к медицине. Во время судебного разбирательства несколько бывших пациентов выступили для дачи показаний в ее пользу, в том числе некий Иоанн Сент-Омарский, который сообщил епископскому суду, что во время его недавней болезни мадам Фелиси навещала его несколько раз и отказывалась брать плату до тех пор, пока он не вылечился. Иоанн назвал это беспрецедентным по своему опыту общения с врачами. Среди других свидетелей защиты был еще один Иоанн, Иоанн Фабер, который свидетельствовал, что мадам Фелиси лечила его «какими-то зельями, одно из них было зеленого цвета», и служанка по имени Иво Телоу, лихорадку у которой не могли вылечить несколько врачей с университетским образованием. Мадемуазель Телоу сообщила епископскому суду, что после тщательного медицинского осмотра мадам Фелиси прописала «стакан прозрачной жидкости со слабительным эффектом». Вскоре после этого загадочная лихорадка у молодой женщины прошла.

Главным свидетелем обвинения был Иоанн Падуанский, суровый старик, бывший медицинский советник Филиппа Красивого. Судя по его высказываниям, Иоанн, казалось, считал, что мадам Фелиси стоит вынести обвинительный приговор только на основании того, что она женщина. Женщинам уже запретили заниматься законом, негодовал Иоанн. По его мнению, стоило как можно скорее ограничить их допуск к занятию такой серьезной профессией, как медицина!

2 ноября 1322 года мадам Фелиси была признана виновной в нарушении указа, запрещавшего целителям, не имеющим лицензии, осматривать пациента, назначать лекарства или выполнять другие манипуляции в отношении пациента, кроме как под руководством получившего университетское образование, лицензированного врача. Это решение суда стало крупной победой Парижского медицинского факультета, главного создателя нового иерархического медицинского строя, имеющего форму пирамиды. На вершине находилась относительно небольшая группа врачей с университетским образованием, они практиковали то, что мы назвали бы терапией. Под ними были хирурги общего профиля, у которых обычно не было академической подготовки, хотя ситуация в этом плане начинала меняться. К началу четырнадцатого века хирургия начала преподаваться в медицинских школах. Хирург лечил раны, язвы, абсцессы, переломы и другие заболевания конечностей и кожи. Под общим хирургом находился цирюльник, своего рода фельдшер, который мог проводить несложные операции, включая кровопускание, постановку банок и пиявок, а также стрижку волос и вырывание зубов. Далее шли аптекарь и эмпирик, которые обычно специализировались на одном заболевании, таком как грыжи или катаракта. В самом низу пирамиды находились тысячи целителей, не имеющих лицензии, такие как мадам Фелиси.

Чтобы зафиксировать свое новое положение в обществе, врачи за несколько десятилетий до чумы стали придерживаться более профессиональных, то есть авторитетных правил поведения, соблюдать кодекс врачебного поведения. Категорически «нельзя» в новом медицинском этикете было ставить под угрозу свое профессиональное достоинство, приходя к пациентам с целью навязать свои услуги. «Ваш визит означает, что вы отдаете себя в руки пациента, – предупредил Гульельмо да Саличето, – а это полная противоположность тому, что вы хотите сделать, – заставить его самого рассказать вам свои жалобы». Категорически «можно», согласно новому этикету, было проводить комплексный медицинский осмотр при первом посещении. Осмотр должен включать в себя не только общий анализ мочи, но и подробную историю болезни, а также анализ запаха изо рта пациента, цвета кожи, мышечного тонуса, слюны, пота, мокроты и стула. Некоторые врачи также составляли гороскоп пациента при первом посещении. Еще одним кардинальным «нельзя» в новом этикете была диагностическая неопределенность. Даже в случае сомнений, говорил Арно Вилланова, врач должен выглядеть и действовать авторитетно и уверенно. Сомневающемуся врачу Арно рекомендовал прописать больному любое лекарство, «которое может принести пользу, но в котором вы уверены, что оно не нанесет вреда». В качестве альтернативы он советовал «сказать пациенту и его семье, что вы прописываете тот или иной препарат, чтобы вызвать то или иное состояние у пациента, чтобы они всегда ожидали какого-то изменения». Третьим «нельзя» в новом этикете было многословие. Сдержанность, особенно в сочетании с серьезностью, придавала врачу авторитет. По словам одного ученого, врач, который обсуждает свои медицинские умозаключения с пациентом и его семьей, рискует позволить им думать, что они знают столько же, сколько и он, и это может сподвигнуть их отказаться от его услуг.

Однако врача, получившего университетское образование, делало такой впечатляющей фигурой в глазах обывателя не только его властное поведение у постели больного, но и владение тайнами галенизма. Его отличительным принципом была теория о четырех жидкостях (гуморах). Для древних греков – а именно их мышление во многом определяло средневековую медицину – число четыре, как и атом, было универсальным строительным блоком. Греки считали, что все в мире основывается на числе четыре. В физическом мире четырьмя базовыми элементами были земля, воздух, вода и огонь. В человеческом теле четырьмя жидкостями были кровь, черная желчь, желтая желчь и мокрота. Важным элементом гуморальной теории были четыре свойства всех материй: горячее и холодное, мокрое и сухое. Таким образом, кровь была горячей и мокрой, черная желчь – холодной и сухой, желтая желчь – горячей и сухой, а мокрота – холодной и мокрой.

В книге «О природе человека» Гиппократ писал, что «здоровье – это, прежде всего, то состояние, в котором [четыре] составляющих элемента [то есть четыре гумора] представлены в правильной пропорции относительно друг друга, как по количеству, так и по качеству, и находятся в верном сочетании. Боль появляется тогда, когда одно из веществ пребывает в недостатке или избытке, либо отсутствует в организме и не смешивается с другими».

Теория о загрязненном или зараженном воздухе также сыграла важную роль в средневековом галенизме. Плохой воздух был опасен, потому что мог нарушить баланс телесных жидкостей, а особенно опасен был горячий и влажный воздух, поскольку высокая температура и влажность разрушали жизненную силу, сконцентрированную вокруг сердца. Инфицирование было побочным продуктом загрязненного воздуха. Люди заболевали от вдыхания не микробов, переносимых по воздуху, а ядовитых паров, исходящих от больных тел.

В новых медицинских школах, таких как Парижский университет, студенты изучали, что землетрясения, непогребенные трупы, разлагающиеся тела, стоячая вода, плохая вентиляция и даже яды могут заразить воздух. Но в случае эпидемий, от которых страдали сотни тысяч людей в удаленных друг от друга местах, считалось, что инфекция возникла в результате какого-то глобального нарушения, например, неблагоприятного парада планет. Движение Луны четко контролирует приливы. Следовательно, полагал средневековый (и древний) человек, качество воздуха также должно зависеть от движения и циклов планет.

Compendium de epidemia per Collegium Facultatis Medicorum Parisius – в этом трактате парижских медиков о чуме приводятся примеры того, как новая медицина использовала астрологию и теорию о зараженном воздухе для объяснения происхождения эпидемии.

Согласно Компендиуму, «главной причиной этой эпидемии была и остается конфигурация небес, [которая сформировалась] в 1345 году, в час после полудня 20 марта, [когда] произошло крупное столкновение трех планет в знаке Водолея». По мнению средневековых ученых, это столкновение вызвало «смертоносное заражение воздуха», и Марс и Юпитер, две из трех планет, участвовавших в столкновении, сыграли особенно важную роль в этом заражении. «Юпитер, влажный и горячий, вбирает в себя ядовитые пары с Земли и Марса, горячего и сухого, затем он воспламеняет эти пары, и в результате в воздухе возникают искры от молний, ядовитые пары и огонь».

Вторая глава Компендиума объясняет, как эти астрологические изменения привели к чуме. «Случилось так, – объясняли ученые, – что большое количество пара, отравленного на момент столкновения планет, смешалось потом с воздухом и было разнесено многократно повторяющимися порывами ветра во время диких южных штормов. Этот испорченный воздух при вдыхании обязательно проникает в сердце и разрушает там дух человека, а жар, в свою очередь, разрушает жизненную силу».

Как и многие современники, парижские ученые считали, что чрезвычайные экологические потрясения 1330-х и 1340-х годов – череда землетрясений, наводнений, приливных волн, проливных дождей и ветров, а также безвременья – были важным фактором возникновения чумы. «Опыт, – заявляли ученые, – говорит нам, что какое-то время сезоны не сменяли друг друга должным образом. Прошлая зима была не такой холодной, как должна была быть, из-за сильного дождя. Лето было поздним, не таким жарким, как должно быть, и очень влажным. Осень тоже была очень дождливой и туманной. Именно потому, что здесь весь год – или бо́льшую его часть – было тепло и влажно, воздух стал опасен. Не по сезону теплый и влажный воздух и есть свидетельство наступившей эпидемии».

Как люди могли защитить себя от чумы?

Столкнувшись с первым серьезным кризисом общественного здравоохранения, новый галенизм был полон идей относительно чумы. Между 1348 и 1350 годами об этой болезни было написано двадцать четыре трактата, большинство из которых были составлены людьми, получившими медицинское образование. Подобно Компендиуму парижских ученых, некоторые из трактатов описывали общую картину эпидемии, в других давались практические советы, как оставаться здоровым. Двумя примерами этому являются «Описание и лекарства для предотвращения болезни в будущем» Ибн Хатима, мусульманского врача, жившего на Гренаде, и Consilia contra pestilentium, трактат итальянского врача Джентиле да Фолиньо. Одно сочинение о чуме, «О суде над Солнцем на банкете Сатурна» Симона из Ковино, было написано в стихах, тогда как другие, такие как «Очень полезное исследование ужасной болезни» и «Мор этих лет – следствие божественного гнева?» описывают некоторые ужасные подробности того времени.

Большинство авторов, писавших о чуме, в разной степени были согласны с мусульманским врачом Ибн аль-Хатибом, который описал этот недуг как «острую болезнь, сопровождающуюся, как правило, лихорадкой, ядовитую по своей природе, которая в первую очередь поражает жизненно важный орган [сердце] через воздух, распространяется по венам и отравляет кровь и определенные жидкости в организме, из-за чего появляются лихорадка и кровохарканье».

Кроме того, ученые сошлись во мнении, что лучшая защита от чумы – это стараться вести здоровый образ жизни, и прежде всего это означает избегать зараженного воздуха. Но как? Один из способов, как говорили парижские ученые, – избегать топей, болот и других стоячих водоемов, где воздух плотный и влажный. Другой способ заключался в том, чтобы держать окна, выходящие на север, открытыми, чтобы впускать хороший воздух, то есть прохладный и сухой, а окна, выходящие на юг, наоборот, закрывать, чтобы не впускать внутрь плохой воздух, то есть теплый и влажный. Для большей безопасности парижские ученые также рекомендовали застеклить или заделать окна воском с южной стороны. По словам Ибн Хатимы, в случае с чумой, как и при сделках с недвижимостью, главным являлось местоположение. По словам мусульманского врача, жить в городах, где побережье выходило на южную сторону, было опасно. Причина? Лучи солнца и других звезд отражались от моря, окутывая такие города теплым влажным воздухом. Также следовало избегать городов, обращенных к южному полюсу, особенно если они ничем не защищены с южной стороны. Города, смотрящие на восток или запад, находились в середине шкалы риска, хотя западная ориентация, подверженная сырости, считалась более опасной, чем восточная.

Врач по имени Джон Колл проявил настоящее новаторство в вопросе отравленного воздуха. Отмечая, что «почти весь обслуживающий персонал, следящий за уборными, а также работающие в больницах и других зловонных местах, должны считаться невосприимчивыми к болезни», Джон утверждал, что лучшим противоядием от отравленного воздуха был еще более отравленный воздух. Одна из самых сюрреалистичных картин, возникших в эпоху Черной смерти, – это группы людей, сидящие на краях городских уборных и вдыхающие ядовитые пары.

Мусульман, таких как Ибн Хатиму и его коллегу, испанского араба Ибн аль-Хатиба, особо волновал вопрос сути заражения. Согласно исламу, кто выживет, а кто умрет во время эпидемии, определяет воля Всевышнего. Решив перестраховаться, Ибн Хатима описал заражение как явление, «в которое арабы по своему невежеству [другими словами, до ислама] верили, но больше не верят». Ибн Хатима, вероятно, не верил тому, что написал, но знал, что это убережет его от неприятностей. Храбрый Ибн аль-Хатиб сказал то, что думал: роль передачи инфекции в распространении чумы «твердо установлена на основе опыта, исследований, ментального восприятия, вскрытий и достоверных фактов». В 1374 году мусульмане вытащили Ибн аль-Хатиба из тюремной камеры и убили. Тогда нашлись те, кто сказал, что одной из причин убийства врача стало его пренебрежение исламским учением во время чумы.

Не обремененные теологическими дилеммами христиане могли сосредоточить свои усилия на мероприятиях по профилактике болезни. Для защиты от инфекции в помещении ряд авторов рекомендовал жечь сухие, пахучие деревья, такие как можжевельник и ясень, виноград и розмарин, дуб и сосна. Зимой их можно было дополнить различными ароматическими веществами, такими как древесина алоэ, амбра, мускус, лавр и кипарис, а летом – душистыми цветами и растениями, сбрызнутыми уксусом и розовой водой. На улице людям советовали носить с собой ароматизированное яблоко – своего рода личный запах, который, как противогаз, защищал от ядовитых паров. Врач по имени Джон Месуэ говорил, что очень хорошее ароматизированное яблоко можно сделать из черного перца, красного и белого сандала, розы, камфары и четырех частей болюса. Джентиле да Фолиньо, любивший простоту, утверждал, что подойдет любая трава с приятным запахом – из тех, что использовали многие флорентийцы во время чумы. Джентиле также рекомендовал разводить костры на углу каждой улицы – эта мера общественного здравоохранения уже применялась в Авиньоне и других городах.

Защитить от зараженного воздуха могло и изменение образа жизни. Шведский епископ Бенгт Кнутссон, например, рекомендовал избегать как занятий сексом, так и купаний, потому что «на телах есть открытые поры, и мужчины, которые чрезмерно увлекаются женщинами или часто принимают ванны, особенно предрасположены к этой ужасной болезни». Что, если воздержание оказывалось невозможным? Ибн Хатима рекомендовал регулярные кровопускания, чтобы вывести из тела лишний жар и нечистоты. Врач, сам активно практикующий кровопускание, потерял из-за этой процедуры восемь фунтов веса. Также следовало избегать – или выполнять в умеренных количествах – любых упражнений, которые могут спровоцировать открытие новых пор.

Популярным профилактическим средством были противоядия. Тем, кто предпочитал вкусные противоядия, предлагался перекус перед завтраком из инжира, орешника и руты. Многие врачи также рекомендовали пилюли алоэ, мирры и шафрана, но наиболее популярными противоядиями были териак, митридат, болюс и терра сигиллата – все вещества сами по себе были ядовитыми. Однако, по мнению Джентиле да Фолиньо, никакое противоядие не могло сравниться по силе действия с изумрудом, измельченным в порошок. Утверждение Джентиле о том, что это лекарство было способно заставить «глаза жабы вылезти из орбит», предполагает, что «король врачей», профессионал с университетским образованием, втайне питал слабость к черной магии.

Поскольку качественное питание способно поддерживать баланс всех четырех гуморов в организме, во многих трактатах подчеркивается его важность. Конкретные рекомендации по диете варьировались в зависимости от возраста, пола, времени года и обстоятельств, но в целом врачи советовали разумно избегать продуктов, которые легко портятся, таких как молоко, рыба и мясо. Если человек предпочитал мясо, то лучше всего подходили мясо птицы, ягнят и козлят, поскольку оно было нежным и легкоусвояемым. Что касается процесса приготовления еды, то парижские врачи выступали резко за жарку и резко против кипячения. По словам Ибн Хатима, немного сыра помогает пищеварению. Позиция мавра в отношении яиц, как и в отношении инфекции, была неоднозначной. Хорошими он считал яйца, смоченные в уксусе, плохими – яйца, натертые чесноком. Неизвестный автор книги «Первые сведения об эпидемии» едва сдерживал себя, когда писал о сваренных вкрутую яйцах. Это рассадник опасностей, негодовал он.

Всем, кто любил хлеб, рекомендовалось использовать хорошую муку и правильную технологию выпечки. Еще одной универсальной рекомендацией было употребление вина. Лучшим средством против мора, говорил Джентиле да Фолиньо, было белое вино, желательно старое, легкое и ароматное, смешанное с водой. Однако целесообразность употребления фруктов и овощей вызвала споры и сомнения. Парижские врачи с недоверием относились к салату-латуку, но Джентиле да Фолиньо был непоколебим в своей защите этого овоща. Капуста полезна для вас – утверждал неизвестный автор книги «Первые сведения об эпидемии», – но если ее есть с баклажанами и чесноком, предупреждал Ибн Хатима. Некоторое согласие было достигнуто в отношении инжира, фиников, изюма и гранатов, но единственным универсально рекомендованным продуктом был орешник.

Авторы многих трактатов о чуме выделяли шесть факторов неприродного происхождения, таких как личные привычки, поведение и эмоциональное состояние. Так, парижские врачи призывали людей избегать «душевных потрясений» – гораздо более удачное описание эмоционального расстройства, чем наши унылые современные клинические термины. В особенности следует избегать страха, беспокойства, плача, плохого высказывания о других, чрезмерной задумчивости и гнева, которые, по словам Джентиле да Фолиньо, «перегревали органы». Печаль, которая остужает тело, притупляет ум и убивает дух, также делает человека предрасположенным к чуме. Хорошим душевным состоянием, по мнению Ибн Хатимы, была тупость, которая снижала риск эпидемии, плохим душевным состоянием была умственная одаренность, которая повышала шансы заразиться.

Гален, переживший в III веке Антонинову чуму (катастрофическую вспышку кори или оспы), считал, что если человек заболел чумой, то спасти его было уже едва ли возможно. Его пессимизм нашел отражение в трактатах о чуме его средневековых последователей. Лишь небольшое количество авторов предлагало какое-то лечение, и, помимо облегчения симптомов, большинство предложений касалось кровопускания, которое, как считалось, выводило яды и токсичные жидкости из жизненно важных органов, таких как сердце, печень и мозг. По словам профессора Неаполитанского университета Джона из Пенны, при кровопускании было важно вовремя успеть провести это процедуру. При первых признаках симптомов чумы у пациента нужно пустить кровь с той стороны тела, которая болела. По словам Джона, более эффективным, чем кровопускание, средством был прием слабительных. Джентиле да Фолиньо, другой сторонник этой процедуры, рекомендовал венесекцию главной жилки листа, когда течение болезни было неясным. Если бубон находился на шее, Джентиле советовал делать венесекцию головной вены, если под мышками – легочной вены. Джентиле говорил, что кровопускание следует продолжать до тех пор, пока не наступит обморочное состояние.

Ибн Хатима, который, в отличие от большинства авторов трактатов, по-видимому, действительно лечил больных чумой, полагал, что при бубонной форме болезни критическая точка наступает на четвертый день. После этого злые пары начинают отпускать сердце, говорил он. В период выздоровления врач рекомендовал наносить на бубоны мазь, чтобы ускорить их созревание, а затем на седьмой день проводить удаление хирургическим путем.

Что предлагал средневековый галенизм против чумы?

Некоторые советы в трактатах о чуме были разумными, но, увы, не все – и обычно то, что действительно помогало, работало по причинам, которые удивили бы средневековых авторов. Диета, например, шла на пользу, потому что она усиливала функцию иммунной системы, а не потому, что уравновешивала четыре гумора, а польза огня заключалась в том, что он уничтожал инфицированных блох. Несмотря на все свои глубокие знания и знакомство с трудами арабских и греческих врачей, лучший совет, который мог дать своим пациентам врач нового поколения, описанный Чосером, был здравый призыв «бежать далеко и быстро». К моменту, когда летом 1348 года чума подошла к Парижу, даже этот совет стал неэффективным, поскольку эпидемия была теперь повсюду, от Монгольского плато до побережья Гренландии.

В мае 1348 года, когда чума стала распространяться на север сквозь туманную сельскую местность Франции, Париж охватило чувство дежавю. Всего за два года до этого английский король Эдуард III, желая «просто совершить боевой подвиг», высадил отряд из десяти тысяч лучников и четырех тысяч пеших солдат на продуваемом всеми ветрами полуострове Котантен, рядом с пляжами «Дня Д» 1944 года. В течение месяца англичане стояли на подступах к Парижу. Врага «мог видеть любой, кто мог взобраться на орудийную башню», – рассказывал летописец Жан де Венетт, подчеркивая, что парижане были «удивлены и ошеломлены» близостью опасности.

Но угроза со стороны англичан, по крайней мере, была понятна, а зрелищность и романтический ореол войны послужили воодушевлением для беспокойных душ и умов. Париж летом 1346 года, как и Париж летом 1914 года, буквально трещал от напряжения: возгласы и аплодисменты эхом разносились по улицам, площадям и рынкам, когда оглашался arrière-ban – всеобщий призыв к оружию. 15 августа состоялось захватывающее зрелище, в котором самые смелые рыцари королевства под предводительством бравого графа Алансона, брата короля, устремились навстречу врагу в сопровождении отряда генуэзских лучников и слепого короля Иоганна Люксембургского. Весь день грохот конских копыт эхом разносился по мощеной Гранд-Рю. До города долетали волнительные слухи о том, что король Филипп VI вызвал Эдуарда на рукопашный бой (Эдуард отказался). Филипп, сидящий на коне, как простой рыцарь, и обращающийся к народу перед тем, как отправиться в боевой поход, привел в восторг скромных парижан и вселил в них надежду. «Мои добрые люди, – заявил величавый Филипп, – не сомневайтесь, англичане не подойдут к вам ближе, чем они сейчас».

Летом 1346 года в Париже вывешивали флаги, трубили в трубы и били в барабаны. Летом 1348 года Парижу ничего не оставалось, как ходить в церкви, жечь свечи, собирать слухи, думать и ждать. «Все вокруг, все мы, все в Париже напуганы», – писал врач Питер Дамузи, живший к северу от города. Дамузи, бывший член парижского медицинского факультета, пытался занять свой ум написанием трактата о чуме, но ее приближение все больше и больше вселяло в него беспокойство. «Я пишу, не оглядываясь на время, – написал он однажды, а позже с большей настойчивостью добавил: – У меня нет иного времени, помимо настоящего, чтобы рассказать или написать больше».

Отчет врача Дамузи – один из немногих, которые у нас есть. Из него мы узнаем о том, что к лету 1348 года ожидание эпидемии стало обычным явлением. И хотя чума распространялась очень быстро, часто продвигаясь на несколько миль за один день, первый шок у людей прошел. Большинство населенных пунктов знали о прибытии болезни за несколько дней и даже несколько недель. Достаточно времени для раздумий, удивлений и волнений.

Восемь месяцев спустя находящийся в ожидании Страсбург выразит свое беспокойство весьма странным образом – в городе будет убито девятьсот евреев. «Их сопроводили на их же собственное кладбище, завели в дом, подготовленный для сожжения, по пути толпа раздела их догола – люди сорвали с них одежду и нашли много припрятанных денег», – рассказывал местный летописец. В Париже не было евреев, которых можно было бы сжечь, поскольку их всех оттуда изгнали, поэтому долгими дождливыми неделями в мае, июне и июле 1348 года людям не оставалось ничего другого, как читать молитвы и собирать слухи, многие из которых были «ошеломляюще поразительными». Из Нормандии на западе, из Авиньона на юге и из населенных пунктов, находящихся между ними, доходили рассказы о церковных колоколах, эхом звенящих на пустынных улицах, о черных чумных флагах, развевающихся над селениями, о заброшенных деревнях, где единственный звук, который можно было слышать, – это хлопанье на ветру двери фермерского дома. Всеобъемлющая сила эпидемии дала парижанам достаточно времени, чтобы осознать значение любви, долга и чести во время чумы. Что бы они сделали, если бы заболел любимый человек? Что бы сделал любимый человек, если бы они оба заболели? Страх заражения отличает психологию чумы от психологии войны. При чуме страх в человеческих отношениях действует как растворитель – он каждого превращает во врага, заставляет каждого изолироваться ото всех. Во время чумы каждый человек становится своего рода островом – маленьким, призрачным островком подозрений, страха и отчаяния.

«В августе над Парижем на западе была видна очень большая и яркая звезда», – писал летописец де Венетт, который считал, что сияние этой звезды «предвещало ужасную эпидемию, которая вскоре и случилась». Однако, поскольку никто не уверен, когда именно чума появилась в Париже – по разным оценкам, это произошло с мая по август, причем наиболее вероятно – в июне, – ее начало должно было менее впечатляющим, чем сияющая звезда летописца.

Летним утром, когда небо снова затянули тяжелые, с темными пятнами, дождевые облака, а улицы наполнились слабым светом, возможно, одна молодая домохозяйка проснулась с ужасной болью в животе. Подняв ночную рубашку, она увидела опухоль размером с миндаль несколько дюймов выше лобковых волос. Несколько дней спустя, когда миндаль стал размером с яйцо, у одного из ее детей появилась опухоль за ухом. Затем старуха, которая жила над заболевшей семьей, слегла с ужасной лихорадкой, а молодого патера, жившего под ними, начало сильно рвать. А потом проститутка, с которой спал патер, проснулась от боли в животе, а затем…

Передвигаясь по серому дождливому городу, словно в лихорадке, чума сновала от дома к дому, от улицы к улице, от квартала к кварталу. Она заглянула в многолюдный торговый квартал на Правом берегу, где жили сиенские и флорентийские банкиры, на Гранд Рю, где двумя годами ранее французская кавалерия бросилась в бой с англичанами, в Ле-Аль, куда местные фермеры привозили свою продукцию по пятницам, в Сен-Жак-ла-Бушери, квартал мясников, где сердитый парижский ветер пробегал рябью по лужам с кровью животных, и на Правый берег, где каждое утро собирались толпы, чтобы купить товары с прибывающих баржей.

На Левом берегу, который уже тогда считался студенческим кварталом, чума заглянула в Сорбонну, основанную сто лет назад богословом Робертом де Сорбоном и через сто лет ставшая ярым врагом Жанны д’Арк, в Наваррский колледж, где находился первый публичный театр в Париже, и, конечно же, в Парижский университет, соперничавший с Болоньей за звание старейшего университета Европы (Парижский университет датирует свое происхождение от школ диспута XII века, относившихся к Нотр-Даму). Записи, сделанные в период эпидемии, показывают, что чума унесла жизни большого количества преподавателей университета. В 1351 и 1352 годах преподавателей по некоторым дисциплинам не хватало, и администрации пришлось снизить требования к академической квалификации. Примечательно, однако, что все авторы Компендиума, похоже, пережили эпидемию в добром здравии. Список сотрудников университетов 1349 года свидетельствует, что, как и в 1347 году, на медицинском факультете все еще преподавали 46 магистров. Еще одним известным человеком, пережившим эпидемию чумы, был король Филипп VI, поручивший факультету написать Компендиум.

Грузный и неуверенный в себе, Филипп был человеком глубоких противоречий. С одной стороны, он отважно сражался в битве при Креси и хотел, чтобы его похоронили как викинга, – сердце короля надлежало отправить в церковь в Бургфонтэн, а внутренности – в монастырский дом в Париже, чтобы удвоить количество молитв, возносимых во упокоение королевской души. С другой – Филипп сбежал из Парижа почти сразу после наступления эпидемии. В течение следующего года он изредка появлялся в Фонтенбло, в Мелуне и у гроба своей умершей от чумы супруги, сварливой королевы Жанны Бургундской. Но на публике он не появится вплоть до начала 1350-х годов, когда потрясет Париж одним гнусным предательством. Отчаянный моралист, который ненавидел, когда имя Господа произносится всуе – во Франции при правлении Филиппа богохульникам отрезали верхнюю губу, – он украл будущую невесту своего старшего сына, красавицу Бланку Наваррскую, за несколько месяцев до того, как пара должна была обвенчаться.

Жан Морелле, в отличие от своего короля, предпочел остаться в Париже, и поэтому мы сейчас располагаем более детальными, чем оценки обычных хронистов, сведениями, с помощью которых можно измерить смертность в городе. Морелле трудился в приходе Сен-Жермен-л’Оксерруа каноником или священником – записи того времени не дают точный ответ. Сегодня этот приход находится в одном из самых густонаселенных районов Парижа, в окружении множества знаменитых зданий, таких как Лувр и площадь Согласия, но в 1340 году, когда Морелле стал директором строительного фонда Сен-Жермена, единственной достопримечательностью, как и в любом городе, была находившаяся неподалеку мощеная Гранд Рю. Из своего кабинета в церкви директору открывался прекрасный вид на ветряные мельницы, лодочников и шаткие пирсы вдоль все еще не облаченной в гранит Сены.

Обязанности Морелле в качестве директора строительного фонда были не очень обременительными. Когда покойный прихожанин оставлял завещание, он делал об этом запись. За первые восемь лет своего пребывания в должности, примерно с середины 1340 до середины 1348 года, фонд получил в общей сложности семьдесят восемь наследств, что было совсем немного, чтобы директор чувствовал себя загруженным по работе. В самом деле, смертность в приходе была настолько низкой, что бо́льшую часть времени Морелле, кажется, занимался тем, что подсчитывал в уме сумму пожертвований. Судя по записям фонда, он обновлял список дарителей только один или два раза в год. Однако летом 1348 года все изменилось.

Прибытие чумы в Сен-Жермен совпало с пожертвованием в размере двадцати четырех су. В то время как за шесть су человек мог купить хорошего коня, двадцать четыре су были приличной суммой. Еще более необычной была цель, на которую были потрачены деньги. До сих пор все пожертвованное имущество шло на содержание приходской церкви и на будущие строительные проекты. Эти же двадцать четыре су пошли на покупку погребальных пелен для прихожан. Примерно в то же время внезапно резко выросло количество завещаний. На протяжении большей части 1340-х количество пожертвований в фонд составляло меньше десяти в год. За девять месяцев с июня 1348 года по 25 апреля 1349 года было получено в общей сложности 445 завещаний, что примерно в сорок пять раз больше, чем ранее.

Во второй половине 1349 года количество пожертвований в фонд держалось на рекордном уровне. В сентябре, через пятнадцать месяцев после прибытия чумы в Париж и через семь месяцев после закрытия муниципального кладбища Невинных из-за нехватки места для захоронения, объем пожертвований в строительный фонд достиг рекордно высокого уровня. Морелле, который теперь был вынужден ежемесячно обновлять записи фонда из-за увеличившегося объема пожертвований, отмечает, что приход получил 42 наследства. В октябре число снизилось, но незначительно – до 36 завещаний.

Цифры, приводимые директором Морелле, олицетворяют собой единый поток смертей в одном отдельно взятом парижском приходе и не могут быть отнесены ко всему городу. Тем не менее по ним видно, что в Париже происходило что-то беспрецедентное, и это впечатление подтверждается описанием летописца де Венетта событий в Отель-Дьё. Как и большинство средневековых больниц, в том числе Ла Линьот в Авиньоне, Отель-Дьё был домом для престарелых, приютом для бездомных и малоимущих, а также медицинским учреждением. Именно это и вывело его на передовую во время эпидемии.

«В течение значительно большого периода времени, – говорит летописец, – более 500 тел в день вывозили на телегах из Отель-Дьё [на остров Сите] для их погребения на кладбище Невинных [на Гранд Рю]». Часто в повозках находились трупы filles blanches, которые ухаживали за больными. «Святые сестры Отель-Дьё, – писал де Венетт, – работали с любовью к делу и великим смирением, не обращая внимания ни на что земное. Многие из них были призваны к новой жизни и теперь отдыхают, как все свято верят, в царствие Христа».

Некоторые историки ставили под сомнение показатели смертности, приводимые де Венеттом, но они не противоречат оценкам других средневековых хронистов. В Grandes Chroniques de France, которые вели монахи из находящегося неподалеку Сен-Дени, говорится о восьмистах людях, умиравших «каждый день» в городе. Один итальянский купец сообщает, что «13 марта [1349 года] было похоронено 1573 представителя знати, не считая мелких чиновников». Другой житель утверждает, что «за один день было похоронено 1328 человек». В течение восемнадцати месяцев – с июня 1348 года по декабрь 1349 года – Париж, кажется, почти каждый день терял количество жителей, эквивалентное крупной деревне, а в плохие дни – крупному городу. По словам Ричарда Шотландца, во время чумы погибло 50 тысяч жителей. «Ничего подобного люди не слышали, не видели и не читали ранее», – писал один современник.

Постоянное присутствие смерти, кажется, повергло в уныние директора Морелле. По мере того как 1349 год подходил к концу, в его поведении стало проявляться некоторое равнодушие. Записи директора то и дело прерываются, а в работе сквозит нехарактерная для него небрежность. Он больше не утруждает себя записью имен новых жертвователей, фиксирует только суммы, внесенные в фонд. Кажется, умершие люди будто перестали что-то значить для него, как будто он больше не мог представить их как что-то другое, а не кучу трупов в одной из маленьких повозок смерти, курсирующих под дождем туда-сюда на кладбище Невинных. Историк Джордж До считает, что такое безразличие позже стало обычным явлением в жизни людей, когда монотонность смерти сменила страх перед ней. До сравнивает выживших с «солдатами, которые были на передовой так долго, что они больше ничего не знают и их совсем не волнует то, выигрывает ли их сторона или проигрывает, или даже то, что вообще означают эти термины. Война превратилась в бесконечные ужас и усталость, видоизменившиеся в своего рода скуку, которая разрушает все, кроме моторных функций тела».

Из Парижа – и из Нормандии, которая также была захвачена эпидемией летом 1348 года, – чума пошла на север до Руана, где пришлось освятить новое кладбище для захоронения умерших. В Ла Граври, где «трупы гнили прямо на ложе, где они испустили последний вздох». В Ла Леври, где семья одной знатной женщины не смогла найти священника для ее погребения, потому что все местное духовенство было мертво, а священники из других деревень отказывались ехать в деревню, над которой развевался черный флаг, извещавший о чуме. В Амьене место для захоронения также оставалось проблемой, пока странствующий Филипп милостиво не разрешил мэру открыть новое кладбище. В своем обращении к народу король заявил: «Смертность настолько пугающе велика, что люди умирают буквально за одну ночь, а часто и быстрее».

Осенью 1348 года, когда чума приблизилась к Турнэ на фламандской границе, местный аббат Жиль ли Мюизи вспомнил пророчество пятидесятилетней давности и задумался, не будет ли дальше еще хуже. «Я думал недавно об этом. Мастер Жан Харлебех, – писал семидесятивосьмилетний Ли Мюизи, – когда я был молодым монахом, он часто говорил со мной о непонятных мне тогда событиях, которые впоследствии и произошли. Он предсказывал, что в 1345 году в разных местах начнутся крупные войны и что в 1346 и 1347 годах люди не будут знать, куда им идти или куда обратиться в поисках защиты. Но он не хотел мне ничего рассказывать о 1350 годе, и я не смог ничего от него добиться».