V. — Учитывая, что нас впереди ожидают намного более интересные женщины, мы эту Цезонию давай вовсе пропустим, — вдруг предложил мне Вардий. — Скажу лишь, что у них всё строилось на ревности. Цезония была ревнива, как греки говорят, патологически. Голубок в эту ее ревность влюбился и ею упивался. Как он мне признался, никогда еще женщины так не следили за ним и не преследовали его.

Он навещал Цезонию и одновременно встречался с другими купидонками, когда чувствовал за собой особенно навязчивую слежку.

Дошло до того, что в приступах ревности Цезония стала царапать ему ногтями лицо, до крови кусала в шею, била по виноватым глазам — он настаивал на том, что всегда в эти моменты старался сделать свой взор именно виноватым. Однажды запустила в него горящую головню. А он радостный и какой-то торжественный приходил в аморию, показывал нам свои синяки и ссадины. И когда его спрашивали: «Ты что, совсем с ума сошел? Ты это называешь любовью?!» — он принимался декламировать нам из поэтов, чаще всего из Проперция. Скажем:

Или вот это:

Помпей Макр, который хорошо был знаком с его теорией жертвенной любви, помнится, насмешливо ему возразил: «Так ведь ты только ее мучаешь. А в чем твоя жертва?»

Голубок сперва задумался и, как мне показалось, опечалился. Но скоро сам стал ревновать Цезонию Орестиллу. Увидит ее, например, с каким-нибудь мужчиной, и тут же зеленеет от ревности. Я, говорит, тут же начинаю представлять, как она приводит его к себе домой, сжимает в яростных объятиях, целует, отдается. У меня, дескать, такое живое воображение, что я мгновенно воспламеняюсь и готов на куски разорвать этого козлоногого сатира, как Агава — Пенфея.

Он так распалил себя своими представлениями, что ему стали сниться сны, в которых Цезония предавалась развратным оргиям с Грецином и Капитоном, с Макром и Галлионом.

Однажды в ярости он накинулся на Цезонию, одной рукой схватил ее за волосы, а другой — ударил по лицу, оставив на щеке следы от пальцев. Цезония, наделенная от природы стремительной реакцией, на этот раз не только не защитилась от удара, но словно нарочно подставила Голубку свою голову… Да что я рассказываю! Он великолепно описал эту сцену в одной из элегий:

Он действительно тяжко страдал. Цезонии он долгое время боялся показаться на глаза. Вместо этого он каждый день приходил ко мне, раз десять описал свой ужасный поступок, всё более ужесточая детали, обзывал себя сумасшедшим и варваром, проклинал свою несдержанность, ненавидел себя и, когда мы выходили на прогулку, проходя мимо храма, молился, чтобы руки от плеч отвалились. А так как руки не отваливались, Голубок пошел к кузнецу и велел наложить ему на запястья кандалы. С цепями на руках он несколько дней разгуливал по городу. На третий день его задержали городские стражники и отвели в тюрьму, решив, что это сбежавший из-под ареста преступник, но, установив его невиновность, запретили носить на руках кандалы. Тогда, сняв с себя цепи, он целую ночь простоял у дома Цезонии на коленях…

Нет, сказано: пропустим Цезонию — значит, пропустим! — вдруг гневно воскликнул Вардий и с такой силой ударил себя кулаком по колену, что сначала от боли зажмурился, а затем принялся обиженно растирать ушибленное место. И сказал, на меня не глядя:

— В конечном итоге он эту Цезонию уступил Фабию Максиму, с которым Цезония заигрывала, чтобы в Голубке поддерживать ревность. Голубок мне потом объяснил: «Цезония была пока самой страстной и самой возвышенной из моих жертв Венере и Приапу. Но жертва другу — еще возвышеннее! Не правда ли, милый мой Тутик?»

Гней Эдий замолчал и принялся меня разглядывать. А потом виновато сказал:

— Следующую в нашем списке, Эмилию, тоже можно было бы опустить. — И тут же хитро прищурился и радостно объявил: — Но ее никак не пропустишь. Ты скоро поймешь почему.