Устроившись в постели, под грудой толстых одеял и медвежьих шкур, Иммануэль лежала без сна, прислушиваясь к приглушенным голосам за стеной. Экспрессивный обмен репликами между Верой и ее компаньонкой звучал как начало спора, но из-за их шепота различить что-либо, помимо нескольких слов, не представлялось возможным.

Слово «опасность» всплывало чаще других. И еще «долг».

Иммануэль прикрыла глаза, стараясь не заплакать. Она не знала, на что именно рассчитывала по прибытии в Ишмель, но точно не на это. Возможно, с ее стороны было наивно ожидать более теплого приема. В конце концов, кровное родство не отменяло того факта, что они с Верой оставались друг для друга чужими людьми. И все-таки Иммануэль надеялась, что ее встретят не с такой откровенной холодностью. Обидное разочарование, вкупе с горечью от предательства Марты, были почти невыносимы. Одна бабушка – женщина, которая воспитывала ее как родную дочь, – отказалась от нее, и это само по себе причиняло боль. Но теперь, считаные дни спустя, ее отвергала и вторая бабушка, что казалось каким-то слишком жестоким наказанием.

Стояла глубокая ночь, но спать ей не хотелось, возможно, из-за дезориентации, вызванной нескончаемой темнотой. Не наблюдая восходов и заходов солнца, она часто ловила себя на том, что то и дело проваливается в какое-то пограничное состояние между явью и сном.

Чтобы скоротать время, Иммануэль стала шарить по спальне взглядом. Комнату явно содержали в порядке, она была со вкусом обставлена, и на стенах висели зеркала и маленькие картины. Свечи, занимающие всю поверхность комода, не горели, но потихоньку мерцала чугунная печка в углу, чуть озаряя комнату теплым прозрачным светом. Если судить по слою пыли на тумбочке, комнатой пользовались редко. Иммануэль это показалось странным, учитывая, что в доме спален было всего две.

Наконец она впала в беспокойный сон, полный теми зыбкими сновидениями, что тают в первый же момент пробуждения. Иммануэль не знала, сколько она проспала, но проснувшись в кромешной темноте, почувствовала запах жареного бекона.

Иммануэль села в постели и, встав с кровати, с удивлением обнаружила, что одета в теплую ночную сорочку, хотя она не помнила, как снимала с себя промокшее дорожное платье. В изголовье кровати висела вязаная шаль, и Иммануэль накинула ее на плечи, после чего вышла из спальни. В гостиной, освещая пространство, горели свечи, керосиновые лампы и кованая железная люстра, свисавшая с потолка на толстой цепи. В дальнем углу комнаты стояла чугунная печка, перед которой крутилась Сейдж, напевая себе под нос приятную песенку, звучавшую в разы веселее любого гимна, знакомого Иммануэль.

Сейдж повернулась, чтобы поставить тарелку на стол, и, заметив ее, вздрогнула.

– Ты такая же бесшумная, как Вера. Я никогда не слышу, когда она приближается.

– Извините, – сказала Иммануэль, замерев между гостиной и кухней, не вполне понимая, куда ей идти и что делать.

Сейдж с улыбкой отмахнулась от ее извинений.

– Садись, поешь.

Иммануэль послушно уселась перед огромной тарелкой с яичницей, толсто нарезанным беконом, жареной картошкой и кукурузными лепешками, жаренными на жиру. Она умирала с голоду, и это было заметно по тому, как она уплетала завтрак, но Сейдж осталась довольна ее аппетитом.

– Ты так на нее похожа, – задумчиво проговорила Сейдж. – Я поняла, что ты родственница Веры, едва взглянув на тебя.

– Вы тоже из Уордов?

Сейдж покачала головой.

– Что ты. Обычная бродячая крыса, каких большинство здесь, в Ишмеле. Не думаю, что я когда-нибудь осела бы на одном месте, если бы не встретила Веру.

– И вы все это время были… – Иммануэль подыскала подходящее слово, – вместе?

– Одиннадцать лет, – ответила Сейдж с явной гордостью в голосе. – Наверное, можно сказать, что мы идеально друг другу подходим.

По правде говоря, Иммануэль не до конца понимала, что пытается сказать Сейдж, но ей показалось, что это должно быть как-то связано с тем, как Возлюбленные прижимались друг к другу в лесу. К тому же, это отвечало на вопрос о свободной спальне, скудной и нежилой, и главной спальне, с двумя прикроватными тумбочками вместо одной и матрасом, слишком большим для одного человека.

– Я рада, что она нашла тебя.

Сейдж покраснела, как будто растрогавшись.

– Мне очень приятно это слышать.

Иммануэль обмакнула кусочек кукурузной лепешки в яичный желток.

– Где она сейчас?

– Вера ушла в деревню, на собрание совета, – сказала Сейдж, наклоняясь через стол, чтобы подлить Иммануэль чаю. – Уверена, она скоро вернется. Она бы не стала надолго отлучаться, пока ты здесь.

Они помолчали. Иммануэль расправилась с остатками завтрака на тарелке.

– Вас здесь тоже коснулись бедствия?

Сейдж покачала головой, а затем задумалась.

– Не так, как вас. Разве что кровь на несколько дней отравила наши воды. Но до нас доходили слухи о болезнях, поразивших Вефиль. Однажды мы нашли женщину… Нагая и обезумевшая от лихорадки, она плутала в горах совсем неподалеку от Ишмеля. У нее на лбу был знак, который носят ваши жены, так что мы сразу поняли, что она вефилянка. Она умерла в деревне через несколько дней после того, как мы ее нашли. Наши врачи ничем не смогли облегчить ее страданий. Ни настойки, ни травы – ничего не помогало. – Она замолчала на мгновение и нахмурилась, вспоминая. – Но нам не пришлось пережить такие ужасы, как вашему народу. Чем бы ни было это зло, оно по большей части сосредоточено в границах Вефиля. Однако Вера считает, что со временем зараза может распространиться и на Ишмель.

– Это правильно, что она проявляет бдительность.

Сейдж встала, чтобы убрать со стола тарелки.

– Бдительность – ее второе имя. Я лишь надеюсь, что ты не приняла ее настороженность за враждебность. Я знаю, что порой она бывает довольно… резка, но на самом деле она рада тебя видеть. Думаю, она просто так долго тебя ждала, что теперь не знает, как себя вести и что чувствовать теперь, когда ты здесь. Но это пройдет. Вам двоим просто нужно время привыкнуть друг к другу, вот и все.

Как по сигналу, входная дверь распахнулась, и вошла Вера. Она сняла пальто, скроенное, как и вся ее остальная одежда, по мужскому фасону, села за стол и наложила в тарелку завтрак, приготовленный Сейдж. Она ела, ловко избегая прямых ответов на вопросы своей спутницы о том, как прошло ее утро, только кивая и изредка бросая «да» или «нет», когда слова из нее все-таки вытягивали.

Сейдж, возможно, углядев в этом какой-то тонкий намек, заявила, что идет во двор кормить цыплят и чистить курятник. Когда она ушла, между Верой и Иммануэль повисло долгое молчание, нарушаемое только потрескиванием очага.

Первой заговорила Вера.

– Не пойму, на кого ты больше похожа: на моего мальчика или на свою мать.

Это был первый раз, когда она заговорила о Дэниэле, и значимость момента не ускользнула ни от одной из них.

– Я всегда надеялась, что похожа на него, – сказала Иммануэль после заминки. – Когда я была маленькой, я часто смотрелась в зеркало и пыталась представить себя мальчиком, чтобы понять, как он мог выглядеть.

Выражение лица Веры было трудно прочесть. Своей железной выдержкой она так напоминала Марту.

– Жаль, у меня нет портрета, чтобы показать его тебе, но стража пророка сожгла все, что у меня от него осталось.

– Не все, – сказала Иммануэль.

Она встала и подошла к двери, где бросила свою сумку накануне вечером, и принялась рыться в ее содержимом, пока не нашла дневник матери. Она принесла его в кухню, раскрыла на странице с портретом Дэниэла и через стол подвинула к Вере.

Та взяла дневник чуть дрожащей рукой и долго-долго смотрела на рисунок, не произнося ни слова.

– У твоей матери всегда был талант. Вылитый он. Совсем такой, каким я… – она покачала головой. – Спасибо тебе. Много времени прошло с тех пор, когда я в последний раз видела его лицо.

– Каким… каким он был? – робко поинтересовалась Иммануэль, сомневаясь, вправе ли она об этом спрашивать. Лезть в душу к матери с расспросами о ее погибшем сыне казалось таким ответственным и почти кощунственным. Но Веру, казалось, ничего не смутило.

– Он был тихим мальчиком. Добрым, хотя на первый взгляд и не скажешь, – Вера улыбнулась, глядя на портрет насупленного сына, и провела кончиком пальца по складочке на его лбу. – Мне нравится думать, что он видел мир таким, каков он есть. Мало, кто на такое способен. Даже пророки ослеплены собственными пороками. Но не Дэниэл. Он во всех вещах видел их истинную суть.

Иммануэль забрала у нее дневник, положила руку на противоположную страницу, прижимая к столу, и аккуратно вырвала из дневника страницу с портретом отца, после чего протянула его Вере.

– Держите. Он должен быть у вас.

Женщина покачала головой.

– Он и твоя семья тоже.

– Но не мне пришлось его потерять. Это ваш сын. Возьмите.

– У меня остались мои воспоминания. К тому же, это работа твоей матери.

– Ничего страшного. Возьмите, прошу вас. В качестве благодарности за ваше гостеприимство.

– Гостеприимство, – повторила Вера и усмехнулась без тени веселья. – Гостеприимство – это не оставить незнакомца без куска хлеба. Это отпотчевать друга сливовым пирогом с чаем. А тут вовсе не гостеприимство. Я просто делаю то, что должна была сделать много лет назад. Я должна была дождаться тебя. Должна была забрать тебя с собой…

– Вам не в чем себя винить.

– Есть, еще как… по крайней мере, отчасти.

Иммануэль отрицательно покачала головой и снова подвинула рисунок через стол.

– Это ваше. Возьмите.

Вера не пошевелилась. Ее взгляд снова потяжелел, совсем как прошлой ночью. Она кивнула на дневник.

– Откуда он у тебя?

Иммануэль не видела смысла лгать, учитывая, что весь путь она проделала именно для того, чтобы узнать правду.

– Две женщины подарили мне его. Ведьмы, с которыми я встретилась в Темном Лесу.

Ни один мускул не дрогнул на лице Веры. Она откинулась на спинку стула.

– Зачем ты приехала?

Иммануэль притянула к себе дневник Мириам и открыла его на последних страницах, исписанных словами: «Кровь. Мор. Тьма. Резня». Потом через стол вернула его Вере.

Женщина заглянула в дневник. Иммануэль не могла прочесть выражение ее лица, но одно она знала точно: ее бабушка не была удивлена.

– Вы знали, – ахнула Иммануэль так тихо, как будто и вовсе не произносила эти слова вслух. – Вы знали о хижине. Знали о бедствиях, ведьмах и сделке, которую моя мать заключила с ними в Темном Лесу. Вы знали, что она продала меня им.

Вера подняла на нее глаза, явно не понимая, о чем та говорит.

– Мириам не продавала тебя ведьмам. Твоя мать любила тебя. Она ценила тебя дороже всего остального. Дороже ее дома, ее семьи, ее жизни, даже самой ее души.

– Это неправда. Не знаю, что она вам наговорила, не знаю, что вам якобы известно о моей матери, но она не любила меня так, как вы любили Дэниэла. Она ничем не жертвовала ради меня. Она продала меня. Она повязала меня с силами тьмы еще до моего рождения. Через мою кровь она навлекла на нас эти бедствия. Ей была дорога только месть.

– Твоя мать хотела защитить тебя. Эта девочка отдала тебе все, что было в ее силах.

– Если это так, зачем она наложила проклятие? – спросила Иммануэль, закипая. – Я сама была в той хижине. Я знаю, что означают сигилы на стенах. Если она так сильно меня любила, почему она меня использовала?

– Как я и сказала, она пыталась защитить тебя.

– Сделав из меня оружие? Пешку в руках Лилит?

– Мириам хотела дать тебе силу, которой сама никогда не обладала. Но ей было всего шестнадцать, она была вне себя от горя, и страха, и куда более уязвима, чем ей казалось. Лилит это видела. Она извратила стремление Мириам защищать тебя, воспользовалась ее слабостью. Все это происходило у меня на глазах. Каждый раз, когда она отправлялась в лес, она по капельке лишалась рассудка. В конечном итоге, думаю, она стала больше похожа на них, чем на нас.

– В каком смысле?

Вера помолчала, прежде чем ответить, словно приводя в порядок свои мысли.

– В жизни большинство из нас наделены способностью видеть полутона. Мы можем злиться, но наш гнев уравновешивается милосердием. Мы можем быть полны радости, но это не мешает нам сопереживать тем, кто несчастен. Но после смерти все меняется, и от нас остаются только самые базовые побуждения. Одно желание, настолько сильное, что оно подавляет все остальные.

– Как получилось с Лилит и ее жаждой мести?

Вера кивнула.

– Под конец и твоя мать стала такой же. Она была одержима идеей защитить тебя, наделить тебя силой и свободой, которых сама так отчаянно желала, но никогда не имела. Словно у нее не осталось иного смысла в жизни, и она была уже почитай, что мертва.

Это могло бы объяснить безумие Мириам. Записи и рисунки в ее дневнике, ее фиксацию на Темном Лесу и ведьмах, в нем обитающих. Но кое-что по-прежнему не давало Иммануэль покоя, распаляло пламя ее гнева.

– Если вы все знали – знали, что Лилит манипулирует и использует мою мать, методично сводя ее с ума, то почему ничего не предприняли, чтобы помешать ей?

Вера с трудом подбирала слова для ответа.

– Потому что в то время… я была так же нездорова, как и она. Я потеряла сына, своими глазами видела, как он заживо сгорал на костре, и его крики… они сводили меня с ума не меньше, чем ведьмы – твою мать. Но я не знала, что Мириам навлечет все эти бедствия и принесет тебе столько горя.

Какое-то время Иммануэль молча обдумывала ее слова, пытаясь понять, верить ей или нет.

– Хижина, в которой она наложила проклятие, принадлежала вам?

Вера кивнула.

– В некотором роде. Но она принадлежит и тебе тоже. Женщины двенадцати поколений Уордов колдовали в этих стенах.

– Там вы и посвятили ее в ведьмовские секреты? Обучили темным практикам?

– Я никогда ничему не учила Мириам, – горячо возразила Вера. – То немногое, что она узнала, она узнала от Лилит и самого Темного Леса.

– Но откуда у Лилит такой интерес к моей матери? Она была простой дочерью фермера, почему ведьмы вообще откликнулись на ее зов?

– Они бы и не откликнулись, – тихо отозвалась Вера. – Ведьмы явились к ней только по той причине, что она носила тебя в своей утробе. Именно твоя кровь, текущая в жилах Мириам, дала ей силу наложить заклятия. Ты привлекла внимание ведьм.

Сердце Иммануэль замерло, пропустив несколько ударов.

– Я вас не понимаю.

Вера посмотрела на Иммануэль, и на какое-то мгновение во взгляде бабушки мелькнула такая же теплота, с которой она смотрела на портрет своего сына. Вера ответила очень мягко:

– Мириам была убитой горем дочерью фермера, с желанием мстить и взрывным характером. И да, она нанесла сигилы, она заложила фундамент для бедствий. Но все свои силы она черпала в тебе. В младенце, в чьих жилах текла ведьмовская кровь. Неиссякаемый родник силы, бери – не хочу. Ты оказалась идеальным сосудом.

Иммануэль ошеломленно сидела на стуле, не зная, что и сказать. В глубине души она знала, что Вера говорит правду, но одна деталь заставила ее задуматься.

– Если для ведьм я всего лишь сосуд, зачем они отдали мне дневник?

– Все ведьмы в первую очередь миссионерки. Как еще четыре девушки, иностранки, сумели бы собрать армию настолько большую, что она смогла противостоять силам Вефиля? Как еще посеяли бы семена раздора, если не завоевав сердца и души церковной паствы?

– То есть, они не хотели заманить меня в ловушку, они хотели завоевать мою душу?

Вера кивнула.

– Им нужна ты, Иммануэль: твоя сила, твой потенциал. Лилит только того и хочет, чтобы ты стала одной из них, сестрой и служительницей их ковена. Помяни мое слово: незадолго до того, как все будет кончено, они предложат тебе сделку. Предложат пополнить их ряды.

Иммануэль задумалась, пытаясь представить, как могла бы выглядеть ее жизнь в лесу вместе с Лилит. Больше никто не заставлял бы ее бороться с искушениями и пресмыкаться у ног пророка. Она смогла бы жить без оглядки на предписания и наказания, бродить, где вздумается, и делать, что вздумается.

– Что будет, если я откажусь от их предложения?

– Тогда ты разделишь участь остальных вефилян.

Руки Иммануэль перестали дрожать. Она выпрямилась в кресле. Расправила плечи. Впервые посмотрела Вере прямо в глаза.

– Есть ли какой-то способ их остановить?

Вера кивнула.

– Способ есть. Для этого потребуется мощный сигил, который перенаправит энергию бедствий в другое русло. Тебе нужно будет вырезать его на своей руке освященным лезвием.

– Например, священным кинжалом?

– Да, но непременно кинжалом пророка. Видишь ли, мощный сигил требует мощного орудия, чтобы нанести его. Клинок обязательно должен быть освящен – то есть, насыщен силой через прочтение над ним молитвы или заклинания. В Вефиле есть всего несколько подходящих предметов. Священный кинжал пророка; нож для жертвенного заклания; и меч первого поборника святости Дэвида Форда, который висит над соборным алтарем, – вот и все, что приходит на ум. Обломок рогов Лилит тоже мог бы подойти. Я даже подозреваю, что именно его использовала твоя мать, когда вырезала сигилы в хижине.

– Единственное, что мне нужно сделать, это вырезать сигил на своей руке освященным клинком, и все будет кончено? Бедствия закончатся, и все вернется на круги своя?

– Если бы, – ответила Вера с грустной улыбкой. – Нанесенный сигил перенаправит бедствие обратно к его истоку – к тебе. Как только ты пройдешь через это, если, конечно, выживешь после такого, ты сможешь повелевать энергией бедствий, как своей собственной.

Иммануэль попыталась вообразить это: мор, кровь, тьма и грядущая резня могли стать ее персональным оружием. Это был бы ее шанс приструнить церковников, добиться помилования Эзры, заставить пророка расплачиваться за свои грехи. Она могла бы править над всем Вефилем, если бы захотела. Под ее началом в городе забыли бы о кострах и чистках. Юных девушек больше не раскладывали бы на алтаре, как агнцев на заклании. Жители Окраин больше не прозябали бы в нищете. Имея такую власть, она могла бы разрушить церковь пророка до самого основания. Она могла бы построить Вефиль заново.

– Но какова цена? – спросила она, зная, что расплатиться придется сполна. Если она что-то и усвоила за это время, так это то, что власть никогда не дается даром.

– Невозможно предугадать, что и когда она возьмет взамен. Только знай, что цена за такую власть будет очень высока. Она может стоить тебе жизни, как было с твоей матерью, может изъесть твои кости и расползтись по всему телу, как рак. Или она решит поиграть с твоими чувствами и отнимет у тебя рассудок в качестве оплаты. А может, лишит жизни твоего первенца или сделает тебя бесплодной. С уверенностью можно сказать только то, что однажды тебе придется заплатить за власть, которую ты получила.

– Есть ли какое-то лекарство от этих… последствий?

– Возможно, но все целиком и полностью зависит от того, какими будут эти последствия.

Иммануэль кивнула, сначала себе, потом Вере.

– Научите меня, как это делать.

В ответ Вера рассмеялась; это был резкий и неприятный смех, почти пугающий. На другом конце кухни печка топила так жарко, что Иммануэль видела, как рябит вокруг горячий воздух. На плите засвистел чайник. Вода, пузырясь, выплеснулась из его носика, и угли под чайником зашипели.

– Что смешного?

Вера взяла себя в руки, вытерев уголки глаз.

– То, что ты думаешь, будто я обреку тебя на такую участь, – ее улыбка померкла, и она внезапно приняла очень серьезный, почти грозный вид. – Вефиль слишком долго перекладывал свои невзгоды на плечи юных девочек. Сына своего я уже потеряла. Я не хочу, чтобы моими стараниями тебя постигла такая же судьба. Уж точно не ради бессмысленной попытки спасти город, который спасения не заслуживает.

– Вефиль вовсе не безнадежен. Там живут и хорошие люди, и если им не помочь, они погибнут в грядущем бедствии.

– Хорошие люди не преклоняют головы и не прикусывают языки, в то время как страдают другие хорошие люди. Хорошие люди не становятся соучастниками преступлений.

– В городе есть дети, – сказала Иммануэль, пытаясь ее образумить. – Юные девочки, такие как мои сестры, которые ни в чем не виноваты.

– И я им сочувствую, правда. Но если они страдают, то не из-за ведьм, и не из-за бедствий, и не из-за тебя. Они страдают потому, что их отцы и отцы их отцов заварили эту кашу. Возможно, будет правильнее дать им за все ответить?

– И что? Сидеть здесь со связанными руками? Отвернуться от Вефиля, от моего дома?

– Если случится худшее…

– А оно случится.

– Если случится худшее, мы уйдем отсюда, – сказала Вера. – Есть миры за пределами этого, Иммануэль.

– Вы имеете в виду языческие города? Вальта, Хеврон, Галл?

– И не только они. Мир велик, и ты заслуживаешь шанса его повидать. Мы могли бы путешествовать вместе, втроем. Как семья, – Вера потянулась к ней через весь стол, поймала ее руку и стиснула. – Разреши мне сделать то, что я должна была сделать семнадцать лет назад. Разреши мне забрать тебя с собой.

Это было заманчивое предложение, и еще несколько недель назад она, возможно, приняла бы его. Но с тех пор Иммануэль поумнела.

– Я не могу отвернуться от своего города и от людей, которых люблю.

– То же самое твой отец сказал про твою мать много лет назад, и за это сгорел на костре. Если ты вернешься, то умрешь там, как умер он.

– Там мой дом. Если мне суждено где-то умереть, я бы предпочла умереть в Вефиле. Я часть этого города, и я не откажусь от него и от людей, которые мне дороги, – она выдернула свою руку из Вериной. – Я пришла сюда, чтобы найти способ все исправить, а не сбежать, как сделала ты.

Вера отпрянула от ее упрека.

– Иммануэль…

– Нарисуй мне сигил. Научи меня, как покончить с этим, и побыстрее. Пожалуйста. Умоляю тебя.

– Ты же понимаешь, что я не могу.

– Тогда я вернусь, несолоно хлебавши, и умру без боя. Одно из двух. Либо я вернусь в город с оружием и планом, как противостоять бедствиям и церкви, либо я вернусь беззащитной. Но, так или иначе, я вернусь в Вефиль. У меня нет выбора.

– Их миру не нужны такие, как ты. Разве ты не видишь? Что бы ты ни делала, какой бы хорошей для них ни была, хоть ты выдерни их из пасти самой Матери, ты навсегда останешься для них изгоем. Ты никогда не завоюешь их расположения и доверия.

– Я тут ни при чем.

– Но ведь это твоя жертва, – Вера почти кричала. Она откинулась на спинку стула и пригладила рукой дреды, пытаясь успокоиться. – Допустим, я дам тебе сигил. Каким образом ты рассчитываешь победить четырех наиболее могущественных ведьм, когда-либо живших на этой земле, когда ты пугаешься собственной тени?

– Я не трусиха.

– Перед лицом определенных опасностей, возможно, и нет. Ты же как-то проделала весь этот путь. Одна-одинешенька, бросила вызов нехоженым тропам за границей Вефиля. Ни дать ни взять, начало героического эпоса… Но мне интересно, распространяется ли эта отвага и на другие твои страхи?

– Какие другие страхи?

– Ад. Немилость Отца. Насмешки со стороны церкви. Утрата души, добродетели и своего доброго имени, – перечисляла Вера, загибая пальцы. – И, возможно, более всего прочего ты боишься себя. Своей собственной силы. Ведь именно она пугает тебя больше всего, не так ли? Ни пророк, ни церковь, ни Лилит, ни бедствия, ни гнев Отца… Больше всего на свете ты боишься силы. И поэтому так ее в себе подавляешь.

Иммануэль не знала, то ли ее бабушка оказалась провидицей, как Эзра и его отец, то ли ее слабости были настолько прозрачны, что даже почти посторонний человек видел ее насквозь, но от чувства собственной незащищенности кровь прилила к ее щекам.

Взгляд Веры смягчился.

– Если ты действительно хочешь покончить с бедствиями, тебе придется принять себя, всю себя без остатка. Не только добродетели, которые учила тебя ценить церковь, но и все неприглядные стороны. Их в особенности. Гнев, алчность, вожделение, искушение, голод, жестокость, злоба. Кровавая жертва ничего не стоит, если ты не можешь контролировать силу, которую она тебе дает. И если ты хотя бы вполовину так сильна, как я думаю, твоя мощь будет колоссальна. Сама видишь, как это повлияло на твою мать, – Вера постучала пальцем по дневнику. – В конечном итоге она совсем свихнулась. И с тобой… может произойти то же самое. Ты уверена, что готова пойти на такую жертву?

– Да, – ответила Иммануэль, ни секунды не колеблясь. – Я хочу положить этому конец.

– Истинная дочь своей матери, – сказала Вера и перевернула лежащий на столе портрет Дэниэла рисунком вниз, после чего взяла огрызок графита и нацарапала на бумаге небольшой символ, в котором Иммануэль узнала проклинающий сигил, но с небольшой вариацией; посередине символ разделяла вертикальная линия раздвоенных черточек, немного напоминающих стрелки. – Бедствия были порождены твоей кровью. Если ты вырежешь эту метку на своей руке, они вернутся к тебе.

– Но только если мне хватит сил, чтобы принять их.

– Хватит, – сказала Вера. – Нужно, чтоб хватило.

Иммануэль хотела что-то ответить, но осеклась, услышав женский крик. Они с Верой тут же вскочили на ноги, с грохотом опрокинув стулья. Схватив со стола лампу, они бросились к двери. Тьма на улице была почти непроницаемой, ее разбавляли только три ореола света. В этих ореолах стояли люди – восемь мужчин с высоко поднятыми фонарями и факелами. Все были одеты в форму стражи пророка. Двое из них схватили Сейдж и, заломив руки за спину, силой поставили ее на колени, не обращая внимания на ее попытки к сопротивлению.

Один из стражников подошел ближе, и в тусклом свете факелов Иммануэль узнала его. Это был Сол, старший единокровный брат Эзры. Тот самый командир с жестокими глазами, которого многие называли любимым сыном Пророка. К своему ужасу, она увидела, что священный кинжал Эзры теперь висит у него на шее. Верный знак того, что он либо заменил, либо вскоре заменит его в качестве преемника пророка.

– Нет.

Иммануэль бросилась к нему, к Сейдж, но Вера поймала ее за руку и оттащила назад.

Четверо стражников одновременно вскинули ружья, загибая пальцы вокруг спусковых крючков, но Сол махнул им рукой, не сводя глаз с Иммануэль.

– Опустить оружие. Девушку надо доставить в Вефиль целой и невредимой.