– Веруешь ли ты в Писания Отца и Пророка?

Слова апостола разнеслись по камерам темницы и эхом прокатились по всему подземельному коридору.

– Да, – ответила Иммануэль.

Апостол Айзек оправил сутану. Он был высоким, но будто оголодавшим мужчиной с бледным и костлявым, почти как у Лилит, лицом. Он выглядел даже не совсем человеком, как будто сними с него сутану, и он смог бы затесаться в компанию к лесным зверям и остаться там незамеченным. В одной руке он держал Священное Писание, в другой – короткую свечу, фитиль который уже почти догорел.

– Веруешь ли ты, что адское пламя ждет всякого, кто попирает Отцов закон?

– Да.

– Нарушала ты когда-нибудь Отцов закон?

Иммануэль кивнула.

– Да.

Прошло не менее десяти дней со дня ее возвращения в Вефиль, и более двенадцати с тех пор, как стражники нагрянули домой к Вере и забрали Иммануэль на покаяние, разлучив ее с последними родными людьми, которые оставались ей верны. Но затхлый мрак подземелий Обители заставлял думать, что она пробыла там гораздо дольше.

Иммануэль пробовала спать, чтобы коротать время, но если ее не будили кошмары, то будили крики ее товарок по заключению. По одному только смраду нечистот можно было понять, что камеры переполнены до отказа женщинами и девушками, которые несли покаяние по обвинению в колдовстве. Стражники шептались между собой о ночных арестах, случившихся, когда Иммануэль была еще в Ишмеле. Она слышала приглушенные разговоры о том, как вырывали маленьких девочек из рук их матерей, как ломились в дома и арестовывали десятки женщин, под покровом ночи сгоняя их в Обитель. Вот и дал наконец о себе знать гнев пророка.

На время заключения Иммануэль определили в одиночную камеру, подальше от остальных. Ее никто не навещал, кроме апостола Айзека и нескольких стражников низшего ранга, которые, примерно раз в день, просовывали миску воды и заплесневелый ломоть хлеба через прутья ее камеры. Как бы ужасно это ни звучало, она почти с нетерпением ожидала этих ежедневных допросов, хотя бы потому, что они давали передышку от сводящей с ума рутины… и уединения, которое давалось ей особенно тяжело. Когда ее надолго оставляли одну, время не то чтобы замедлялось, а, скорее, теряло ориентиры. И в этом странном, абстрактном безвременье, где секунды зависали в вакууме бесконечности, Иммануэль начинали посещать темные мысли. Сущность внутри нее – этот вихрь, зверь, ведьма – пробуждалась к жизни.

В такие минуты она чувствовала себя опасной. Она чувствовала себя… готовой.

У нее было почти все, что нужно. Она знала обращающий сигил и знала, какое орудие ей понадобится, чтобы его вырезать: кинжал пророка. Оставалось только раздобыть его, что будет отнюдь не просто, учитывая нынешние обстоятельства. Но как только клинок окажется у нее в руках, все, что останется сделать – это просто вырезать символ.

Апостол Айзек подошел на полшага ближе.

– Исповедуйся в своих грехах.

Мыслями Иммануэль вернулась к одному из самых ранних своих воспоминаний. Она сидит на коленях у Абрама перед потрескивающим камином, а на ее коленях лежит раскрытое Священное Писание. Она помнила, как соединяла слоги в слова, и эти слова срастались в предложения, а предложения – в псалмы и притчи. Другое воспоминание: летний день много лет тому назад, они с Лией купаются на илистой речной отмели и по секрету учатся плавать. Она вспомнила, какой свободной почувствовала себя в первый раз, когда позволила течению подхватить ее.

Цепи Иммануэль заскользили по полу темницы, когда она выпрямилась и заговорила:

– Я жила жизнью, свободной от предписаний, священных текстов и церковных законов. В этом мой единственный грех.

Апостол нахмурился.

– И это твоя исповедь?

– Да.

– Желаешь ли ты очиститься от скверны?

Иммануэль подняла на него глаза и прищурилась в свете свечей. Она подумала о кляпах во рту и ножах для закланий, о брачных вуалях и кандалах. Подумала о маленьких девочках, выпоротых до крови за то, что они забыли застегнуть верхнюю пуговицу платья. Подумала об очистительных кострах и воплях ведьм, на них сгоревших; о головах, водруженных на пики ворот Обители. Она подумала о скользящем по ней сальном взгляде Пророка и о Лие, корчившейся в мучительных родах и молившей о пощаде, пока жизнь не покинула ее тело, и ее крики не утихли навсегда. Она подумала об обращающем сигиле, представляя, как вырезает его на голой коже предплечья и вызывает бедствия на себя.

– Я чиста от скверны.

В камере воцарилась тишина, только издалека доносилось эхо шагов, и где-то в углу капала вода. Здесь, глубоко под землей, вода до сих пор отдавала солью и металлом, как послевкусие самого первого, кровавого бедствия.

Апостол Айзек прохаживался от одной стены камеры к другой. Все это была мишура, поняла вдруг Иммануэль: то, как он двигался, как проповедовал Священные Писания и порицал ее за грехи. Он просто хотел посеять в ней страх, как семечко.

– Сказывают, ты ходила в Темный Лес. Это правда?

Иммануэль откинулась на сырые камни, не находя в себе сил стоять. Голод грыз ее изнутри, как крыса, и было трудно думать о чем-то другом.

– Правда.

– Сказывают, ты разговаривала с демонами, что там обитают.

Дальше по коридору заскрежетала дверь, открываясь, и вскрикнула девушка, моля о пощаде.

– Разговаривала.

– Сказывают, что демоны отвечают на твои призывы.

– Время от времени.

Апостол еще немного приблизился.

– Что это за создания, как их имена?

– Вам они уже знакомы, – сказала Иммануэль. – Вы произносите их на всех пирах и церемониях печатей. Вы сжигаете их по праздникам. Лилит, Далила, Иаиль, Мерси.

Брови апостола сошлись на переносице. Пламя свечи трепыхалось на кончике фитиля.

– Так это ведьмы приказали тебе наложить проклятия? Ты владеешь их магией?

Иммануэль не ответила. Правда мало что значила на этих допросах.

– Ты дочь Мириам Мур, верно?

– Верно.

– Мириам тоже хаживала в Темный Лес, верно?

– Верно.

Что-то похожее на торжество мелькнуло в глазах апостола.

– Не божеству ли своей матери ты молишься по ночам? Не к ее ли зверям взываешь?

– Это не ее звери. Они никому не принадлежат.

– Однако они слушаются тебя.

Иммануэль покачала головой.

– Они никому не повинуются.

В ответ апостол улыбнулся, как будто их двоих связывала какая-то грязная тайна. Он подошел ближе, шаркая башмаками по полу, и присел рядом с ней на корточки.

– Но Эзра повинуется каждому твоему слову, не так ли?

Это был первый раз за несколько недель, когда Иммануэль услышала его имя. Одного упоминания оказалось достаточно, чтобы наполнить ее головокружительной смесью страха, паники и надежды. Она хотела спросить, жив ли он, и если да, то здоров ли, но слишком боялась того, что может услышать в ответ.

– Эзра всегда делает так, как ты говоришь, я прав? – снова спросил апостол, недовольный ее молчанием. – Он причастен к твоей авантюре?

Иммануэль не знала, что отвечать. Если она скажет «нет», то возьмет на себя полную ответственность за все обвинения, выдвинутые против нее апостолом. Наказанием за ее преступления станет смерть на очистительном костре, и если она умрет раньше, чем успеет обратить бедствия вспять, Вефиль будет фактически обречен. Но если она ответит «да», Эзру могут посчитать ее сообщником или даже виновником ее преступлений. Каков будет тогда его приговор? Сочтут это заговором против церкви? Изменой Отцу? За первое наказывали пятьюдесятью ударами плети, за второе – смертью.

Но ведь будущего пророка нельзя казнить? Посмеют ли они пройтись плетью по его плечам? Или, хуже того, отправить на костер?

Внезапная жгучая боль вывела Иммануэль из оцепенения, и она вскрикнула, отдернув руку.

Апостол навис над ней со свечой в руке, наклоненной так, что горячий воск пролился ей на руку.

– Отвечай на вопрос, девчонка.

Иммануэль осторожно подбирала слова, соскребая хлопья воска с тыльной стороны ладони.

– Эзра – мой друг. Он прислушивается ко мне, по-дружески.

– Какова природа вашей дружбы?

– Он приносил мне книги. Мы говорили с ним о поэзии и о Священном Писании.

Апостол наклонился к ней и оскалился. Когда он заговорил, его горячее дыхание коснулось ее щеки.

– Вы с ним спали?

Она насторожилась.

– Нет.

Иммануэль не могла понять, поверил ей апостол или нет. Он встал и повернулся к ней спиной, направляясь к выходу из камеры.

– Ты – гнилая, грешная девка, ты это понимаешь?

Вопреки всему, Иммануэль едва не улыбнулась.

– Мне говорили.

Внезапно апостол снова повернулся к ней и наклонил над ней свечу. Обжигающий воск закапал ей на щеки, и она скривилась. Из последних сил она держалась, чтобы не заплакать – она отказывалась доставлять ему это удовольствие.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал апостол и отступил в сторону, открывая Иммануэль обзор на тюремный коридор, который осветился пламенем свечи, и вскоре за решетками ее камеры показалось знакомое лицо: Марта.

Она облачилась в черный шерстяной плащ, который обычно приберегала для похорон. Капюшон был низко надвинут, пряча ее глаза в тени.

– Здравствуй, Иммануэль.

При виде бабушки Иммануэль выпрямилась и вжалась в стену камеры, так что булыжники впились ей в спину.

– Что тебе от меня нужно?

– Нехорошо так обращаться к женщине, которая тебя вырастила, – упрекнул апостол.

Иммануэль не сводила глаз с Марты. Цепи, лежащие на полу, загремели, когда она попыталась отстраниться еще дальше.

– Она мне никто.

Промозглый ветер пролетел по коридору. Задрожал факел, а у Марты потухла свеча.

– Я просто хотела помочь тебе, Иммануэль.

– Помочь мне? Ты предала меня.

– Я пыталась спасти тебя любыми доступными мне путями.

– Но ведь ты меня отпустила.

– Да, – согласилась Марта, подходя ближе. – Я отпустила. Вот почему ты здесь, на покаянии, чтобы тебе отпустили грехи. Чтобы ты могла освободиться от них и получить прощение.

Губы апостола Айзека скривились в усмешке. Он подошел к двери, положил руку Марте на плечо.

– Так и будет, после ее исповеди. Пророк позаботится об этом.

Марта так сильно дрожала, что ее свечка чуть не упала с подсвечника. В редкую эту минуту слабости ее глаза вдруг наполнились слезами. Когда она наконец заговорила, то обращалась не к апостолу, а к Иммануэль.

– Онор и Глория плачут по тебе ночами. Анна разбита. Абрам убит горем и почти ничего не ест.

Иммануэль зажмурилась, стараясь не плакать. Любовь к семье всегда была ее самой большой слабостью. И Марта знала это, возможно, лучше, чем кто-либо другой.

– Завтра, на суде, ты должна сознаться в своих грехах. Признай вину, и тогда ты будешь прощена, и тебя отпустят домой к тем, кто тебя любит. Ко мне. Еще не все потеряно, только согласись.

Иммануэль рассмеялась над ее предложением. Знала бы Марта, что она замышляет, какой сигил собирается вырезать на своей коже. После того, что она задумала, ей не будет места за столом Абрама. Да и во всем Вефиле ей не будет места, разве что на столбе очистительного костра. Как только в ее руке окажется освященное лезвие – будь то кинжал пророка или ритуальный нож для заклания, – она будет действовать. Оставалось только выждать время.

– А если я откажусь каяться?

По щеке Марты скатилась слеза.

– Тогда помилуй Отец твою грешную душу.