Иммануэль никогда не была вспыльчивой. Марта с детства воспитывала в ней добродетели терпения и сдержанности, и Иммануэль всегда охотнее подставила бы щеку, нежели сама дала пощечину. Но сейчас, когда она опустошала лампу, поливая стены хижины керосином, в ней бушевала такая ярость, словно запертый зверь пытался разорвать ее изнутри и вырваться наружу.

Ее использовали.

Правда оказалась так отвратительна, что ни в какую не укладывалась у нее в голове. Хуже, чем стать предвестницей бед, хуже, чем сами проклятия, была мысль о том, что ее мать, по которой она горевала почти семнадцать лет, никогда ее не любила и видела в ней лишь средство, орудие собственной мести.

Не видя перед собой от ярости, Иммануэль выплеснула на сигилы остатки масла. Она вытащила из рюкзака спички, подожгла одну и, зажав ее в пальцах, обвела взглядом блестящие от масла орнаменты.

Один – для проклятия. Один – для союза. Один – для рождения.

Она бросила спичку в лужицу керосина в нескольких футах от себя, и пол омыло морем огня. Иммануэль начала уходить, и пламя устремилось за ней по коридору, миновало порожек и охватило переднюю комнату. В считаные мгновения вся постройка полыхала в огне.

Иммануэль вышла из хижины в облаке пепла и золы. Она не знала, плачет она от ярости или едкого дыма. Вид горящей хижины не принес ей утешения. Нескольких всполохов было недостаточно, чтобы оградить ее от правды.

Чтобы отомстить за смерть возлюбленного, Мириам предала свою дочь, телом и душой, ковену Лилит. Иммануэль стала живым воплощением их проклятия, все зло которого – и кровь, и мор, и грядущие тьма и резня – теперь сидело внутри нее. Мириам не хотела справедливости, она хотела крови… и Иммануэль исполнила ее желание. Высвободила зло на волю той ночью в Темном Лесу, когда у нее пошла первая кровь. Таково было наследие Мириам, оставленное ею не во имя любви, но во имя мести и боли предательства.

Столб дыма поднялся выше деревьев, хижина продолжала гореть. Пекло так, что Иммануэль невольно попятилась, едва не задыхаясь в густом облаке пепла.

Но она не спешила уходить.

В глубине души она понимала, что все это ни к чему не приведет – ни пожар в хижине, ни пламя ее собственного гнева, ревущее в груди. Они не оставят после себя ничего, кроме золы, дотлевающей на ветру. Но сейчас ей было так хорошо, так приятно гореть, неистовствовать и растворяться в пламени. Сейчас этот персональный очистительный костер стал ее единственным утешением. Она почти опьянела от этого чувства, и, возможно, Мириам испытывала то же самое много лет назад, когда после смерти Дэниэла Уорда сбежала в Темный Лес и заключила сделку с ведьмами. Может, эта всепожирающая ярость стала значить для нее больше всего на свете… больше ее души, больше дочери, больше собственной жизни.

Но даже когда в Иммануэль бушевала ярость, даже когда злость и чувство вины раздирали ее на части, она знала, что не смогла бы продать свою семью тьме так, как продала ее Мириам.

И в этом заключалась вся разница между ними.

Иммануэль побежала, унося ноги подальше от леса и всех его зол, не оглядываясь на полыхающую хижину. Снова и снова, стоило ей закрыть глаза – стоило ей моргнуть, – она видела перед собой надписи на стенах, сигилы, связавшие ее с проклятиями… и она пускалась бежать быстрее.

После долгого, нещадного бега через заросли, она вышла из леса на свет заходящего солнца. Она стряхнула листья с юбок и попыталась привести себя в порядок, выдернув из волос мелкие веточки и утерев рукавами последние слезы.

Никто не должен был знать, что она нашла в лесу. Иначе ее жизни угрожала опасность.

Вернувшись с Окраин к дому Муров, она застала во дворе Марту, стоявшую у колоды с топором в руке. Даже не поздоровавшись, женщина подошла к курятнику, поймала курицу и, держа ее за горло, прижала к колоде. Одним уверенным взмахом Марта отсекла куриную голову от шеи. Хлопая крыльями и суча лапами, туловище птицы свалилось с пня наземь.

Обычно Муры забивали кур только по святым дням, так что это было редкое угощение, но Иммануэль не чувствовала радости. После открытия, сделанного ею в хижине, страх, сосущий у нее под ложечкой, уступил место ярости, но теперь он снова дал о себе знать, когда Иммануэль всмотрелась в мрачное выражение на лице Марты.

Ее охватила паника: мор, девочки. Иногда, в особо темные дни, Отец требовал жертвы: кровь в обмен на благословение. И если положение было отчаянным, если одной из них или обеим стало значительно хуже…

– Онор, Глория…

– Они в порядке, – перебила Марта, вытирая со щеки брызги куриной крови.

– Тогда что за повод?

– У нас гости, – Марта подняла пернатую тушу с земли. – Пророк здесь, и он хочет поговорить с тобой.

У Иммануэль упало сердце.

– Он не сказал, о чем?

Марта вытерла руки и лезвие топора о край фартука.

– Говорит, что пришел за исповедью. Я слышала, они весь день провели в Окраинах, он и его преемник, ходили по домам, отпускали больным их грехи на случай, если тем осталось недолго. Так что они пришли к Онор и Глории, – она взглянула на Иммануэль. – Но пророк столь великодушен, что готов выслушать и твою исповедь.

Сердце часто забилось у нее в груди, колени задрожали, но Иммануэль изо всех своих сил старалась не давать воли растущей панике. Страх ей сейчас не поможет. Чего бы ни хотел от нее пророк, он пришел получить свое. Бежать было некуда, и она отказывалась трусить перед лицом того, на что никак не могла повлиять. Расправив плечи, она направилась к дому.

– Постой, – сказала Марта.

Иммануэль замерла, взявшись за ручку двери.

– Да?

– Несколько недель назад, той ночью, когда ты вернулась из леса, я повела себя с тобой резко. Надеюсь, ты сможешь меня простить.

Иммануэль сглотнула. Ее ладони взмокли от пота.

– Разумеется.

Марта почти улыбнулась ей в ответ.

– Ты напугала меня тогда, уйдя в Темный Лес. Я уж думала, мы потеряли тебя – так же, как потеряли Мириам.

– Но она же вернулась.

– Нет, не совсем. Вернувшись, она принесла Темный Лес с собой. Вот почему я так испугалась, когда ты вышла оттуда… но страх не оправдывает моей жестокости. То был грех, и я прошу у тебя прощения.

– Но ты просто делала то, что считала правильным.

– Это ничего не значит, если я ошибалась, – сказала Марта и кивнула на дом. – А теперь ступай, сознайся в своих грехах, как я созналась в своих. Пророк ждет.

Пророк восседал во главе обеденного стола, на месте Абрама. Он сидел, сложив руки, будто приготовившись читать молитву, но когда Иммануэль вошла в комнату, он улыбнулся и указал на место Марты за противоположным концом стола.

– Рад, что ты благополучно вернулась домой.

Иммануэль села.

– Его милостью.

Эзра стоял у противоположной стены рядом с отцом, расправив плечи и сцепив руки в замок за спиной. И хотя Иммануэль сидела ровно напротив него, он почти не реагировал на ее присутствие. Она прекрасно понимала, что они оба поклялись оставить прошлое в прошлом, ради его и ее же блага, но ее все равно задевало, когда Эзра смотрел на нее, как на чужую.

Пророк откинулся на спинку стула, и тот заскрипел под его весом. Иммануэль могла поклясться, что пророк выглядел чем-то встревоженным. Он пошарил по ней взглядом, таким же пытливым, как и всегда, но более осторожным, чем в последние недели, когда он даже не пытался сдерживаться. Пророк кивнул на ее сумку.

– Что у тебя там?

– Травы, – ответила она, надеясь, что ее голос предательски не дрогнет. – Для моих сестер.

– Твоя бабка говорит, что ты хорошо о них заботишься.

– Я делаю, что могу.

– Как и все мы, – сказал он.

Наверху Глория испустила крик, огласивший весь дом. Улыбка сползла с лица пророка. Он повернулся к Иммануэль и заговорил было снова, когда задняя дверь со скрипом отворилась, вошла Марта с двумя окровавленными курами, и Анна следом за ней. Женщины взялись готовить ужин: ощипывать птиц, нарезать овощи, всячески стараясь делать вид, что не подслушивают, сосредоточенные на своей работе. В лице пророка мелькнуло раздражение. Он бросил взгляд в сторону кухни и повысил голос, перекрывая грохот кастрюль и сковородок:

– Нельзя ли оставить нас наедине?

Анна замерла на середине чистки морковки. Полоска оранжевой кожуры упала на пол, когда она повернулась к ним лицом. Марта положила руку ей на плечо, и тогда они обе присели в реверансе и удалились из комнаты.

Пророк повернул голову к сыну.

– Тебя это тоже касается.

Эзра напрягся, но кивнул и вышел из-за спинки отцовского стула. Он прошагал мимо Иммануэль, даже не посмотрев в ее сторону, и направился к лестнице.

Когда шаги Эзры стихли, пророк снова обратил взор на нее. Он изучал ее с пристальным вниманием, словно пытался запечатлеть в памяти мельчайшие черты ее лица. Его пронзительный взгляд был почти осязаем, как будто чей-то ледяной палец водил по ее лбу, губам, и ниже, по изгибу шеи к впадине ключиц. Она застыла, боясь, что малейшее движение выдаст ее истинную сущность: предвестницу всех бед, еретичку, орудие в руках ведьм.

– Ты пастушка, не так ли?

Она кивнула.

– Приглядываю за стадом моего деда.

Пророк поднес к губам чашку с овечьим молоком и выпил, разглядывая ее поверх кромки, после чего отставил чашку и слизнул пенку с верхней губы.

– В этом мы с тобой похожи. Мы оба приглядываем за своими стадами.

– Осмелюсь сказать, что ваше призвание возвышеннее моего.

– Как знать, – пророк на долгое мгновение задержал на ней взгляд, а потом сухо закашлялся в сгиб локтя. Он взял паузу, чтобы отдышаться. – Ты знаешь, зачем я пришел сегодня?

– Чтобы выслушать мою исповедь и помочь искупить мои грехи.

– И ты думаешь, что все так просто? Что грех можно просто взять и аннулировать минутным покаянием и чистосердечным раскаянием?

– Не всякий грех, нет, конечно.

– А грех колдовства? – голос пророка звучал размеренно, но в его глазах сверкала такая злоба, что мороз бежал по коже.

Иммануэль старалась сохранять невозмутимое выражение лица.

– Грех колдовства карается очищением через сожжение на костре.

– А ты когда-нибудь совершала такой грех? – мягко спросил пророк, пытаясь выудить из нее правду. – Ты когда-нибудь накладывала заклинания или проклятия?

Иммануэль застыла. Перед глазами пронеслись печати и сигилы, испещрявшие стены хижины. Если наложение проклятия каралось смертью, то какое же наказание ожидало ее за то, что она была носительницей проклятия?

– Нет, конечно же.

– Может, ты водила знакомство с обитателями Темного Леса, как твоя мать когда-то?

Ярость опалила ее изнутри, но она взяла себя в руки.

– Я не моя мать. Сэр.

Пророк посмотрел на свои руки, и в его глазах мелькнула какая-то эмоция. Обида? Сожаление? Иммануэль не разобрала.

– Это не ответ, мисс Мур.

Иммануэль ужасно боялась лгать, но знала, что, сказав правду, подпишет себе смертный приговор. К тому же, чего стоила ее ложь в сравнении с ложью пророков и церкви? Если она и лгала, то исключительно ради спасения собственной жизни, чего никак нельзя было сказать о них.

– Мне ничего не известно ни о лесах, ни о грехах моей матери. Меня воспитали верующим человеком.

Пророк хотел что-то ответить, но ему помешал очередной приступ кашля. Он долго откашливался в рукав, хрипя и ловя ртом воздух. Когда приступ прошел, он опустил руку, и Иммануэль увидела в сгибе его локтя небольшое красное пятнышко.

– А как насчет блуда?

Иммануэль насторожилась.

– Что?

– Блуд, разврат, прелюбодейство, вожделение, – перечислял он преступления, загибая пальцы. – Ты ведь должна знать все грехи и помнить все, что сказано в Писании, раз уж ты называешь себя верующим человеком.

Щеки Иммануэль вспыхнули.

– Мне известны эти грехи.

– Не из личного ли опыта?

Ей следовало бы испугаться, но чувство, всколыхнувшееся в ней сейчас, было презрением – к пророку, к церкви, ко всем, кто бросал камни в других, скрывая свои собственные грехи.

– Нет.

Пророк подался вперед, поставив локти на стол и сцепив пальцы в замок.

– Не хочешь ли ты сказать, что никогда не была влюблена?

– Никогда.

– И ты чиста сердцем и плотью?

Она дрожала как осиновый лист.

– Именно так.

Последовало долгое молчание.

– Ты молишься по вечерам?

– Да, – соврала она.

– Ты воздержана на язык, стараешься не сквернословить?

– Да.

– Ты чтишь старших?

– Стараюсь, как могу.

– Читаешь ли ты Священное Писание?

Она кивнула. Еще один честный ответ. Она действительно читала Священное Писание, только не то, которое имел в виду пророк.

Он наклонился над столом.

– Любишь ли ты Отца всем сердцем и душой?

– Да.

– Тогда скажи это, – не просьба, а приказ. – Скажи, что любишь Его.

– Я люблю Его, – отозвалась она, помедлив с ответом на долю секунды.

Пророк отодвинулся от торца стола и поднялся со стула. Он прошел вдоль стола, остановился возле Иммануэль и опустил ладонь ей на голову. Большим пальцем он провел по чистой коже меж ее бровей, где красовались печати у замужних женщин.

Ей хотелось вскочить со стула и убежать, но она чудом усидела на месте.

– Иммануэль, – он покатал ее имя на языке, словно смакуя его, как кусочек сахара. Он склонился над ней, и его священный кинжал выскользнул из-под ворота рубашки. Лезвие в ножнах, раскачиваясь из стороны в сторону, задевало ее щеку. – Советую тебе никогда не забывать, во что ты веришь. Я не раз убеждался, что души слишком легко сбиваются с пути света.

Ее сердце стучало как сумасшедшее, и она даже опасалась, что пророк услышит.

– Боюсь, я не понимаю, о чем вы.

Пророк наклонился еще ближе. Она почувствовала его дыхание на своем ухе, когда он прошептал:

– А я боюсь, что ты все прекрасно понимаешь.

– Довольно. – Пророк поднял глаза, убирая руку с головы Иммануэль, когда в столовую вошел Эзра и, обойдя стол кругом, встал у нее за спиной. – Она ответила на твои вопросы. Скоро стемнеет, и нам пора выезжать в путь.

Взгляд пророка, обращенный на Эзру, стал мрачнее тучи, и Иммануэль подумала, способен ли тот смотреть на своего сына с чем-то, кроме ненависти.

– Поедем, – повторил Эзра, и на этот раз в его словах притаилась угроза.

Пророк растянул губы в ухмылке. Он хотел что-то ответить сыну, но осекся, услышав свое имя.

– Грант… юноша прав, – Иммануэль обернулась, и на пороге между столовой и кухней увидела Абрама. Он стоял, опираясь на свою любимую трость из березового сука с навершием в форме головы ястреба, поджав губы в тонкую линию. Он заговорил снова, громче, но Иммануэль знала, что каждое слово давалось ему с трудом. – Дороги ночью… опасны… столько больных.

В эту минуту Иммануэль была так рада видеть Абрама, что чуть не расплакалась. Немощного, тихого человека, который воспитывал ее с младенчества, словно подменили. На его месте стоял волевой мужчина, решительно расправив плечи и стиснув челюсти.

Она вспомнила, как Анна однажды сказала, что после смерти Мириам, когда Абрам утратил свои Дары и лишился апостольского титула, он стал тенью того человека, которым был прежде. Но сейчас, в ту минуту, когда он решительно переступил порог и встал рядом с Иммануэль, ей показалось, что тот, прежний Абрам восстал из небытия.

Эзра твердой рукой взял отца за плечо.

– Он прав, отец. Больные от лихорадки совсем выживают из ума. На дорогах после захода солнца небезопасно. Нам пора выезжать. Сейчас же.

Иммануэль ждала, что пророк им воспротивится, но он не стал. Вместо этого он снова перевел взгляд на нее. На этот раз в его глазах не было ни капли теплоты.

– Дни сейчас темные, это верно, но Отец еще не отвернулся от нас. Он все видит. Он всегда все видит, Иммануэль. Вот почему мы никогда не должны забывать, во что мы верим, и держаться за эту веру, даже если держаться больше не за что.

Как только пророк удалился, Иммануэль так резко вскочила с места, что стул с грохотом опрокинулся на пол. Но она не наклонилась и не подняла его. Дрожа и не произнося ни слова, она выбежала из столовой в переднюю часть дома. Абрам что-то кричал ей вслед, когда она распахнула дверь и выскочила на крыльцо. Там она опустилась на корточки, положив ладонь на дощатый пол для опоры. Она сделала несколько глубоких судорожных вдохов, но в воздухе густо висел дым от погребальных костров, который ничем не облегчил жжения в ее легких. Она до сих пор ощущала руку пророка на своем затылке, его большой палец, надавливающий между бровей, и одного воспоминания об этих прикосновениях было достаточно, чтобы заставить ее дрожать от страха.

– Иммануэль, – Эзра вышел из дома и закрыл за собой дверь. – Как ты?

Она поднялась на ноги, разгладила складки на юбках в тщетной попытке совладать со своими эмоциями.

– Почему ты еще здесь?

– Потерпи меня еще одну минутку.

– Это еще зачем?

– Затем, что я пытаюсь извиниться.

Она нахмурилась.

– Извиниться за что?

– За то, что был пьян, груб и неосторожен. За свои действия у пруда, когда меня посетило видение. За то, что причинил тебе боль. За то, что повел себя, как подобает скорее врагу, нежели другу. Я бы не хотел, чтобы мои действия заставили тебя усомниться в моей преданности. Ты сможешь простить меня?

Это было, пожалуй, лучшее извинение, которое доводилось получать Иммануэль. И уж точно самое откровенное.

– Как будто ничего и не было, – сказала она.

За пастбищем, сквозь завесу дыма Иммануэль увидела пророка. Он сидел верхом на лошади, дожидаясь Эзру. Она чувствовала его тяжелый взгляд и даже на расстоянии могла сказать, что он наблюдает за ними.

– Тебе нужно идти. Сейчас.

– Я знаю, – ответил Эзра, но не двинулся с места, продолжая стоять и смотреть на своего отца. Иммануэль не сразу сумела разглядеть в его лице откровенный страх. – Ты все еще веришь, что мы сможем найти способ покончить с этим?

Дым от костров клубами покатился по дороге, пряча пророка из виду.

– У нас нет выбора.