Леса на южной стороне сильно отличались от тех, что росли по всему Перелесью. Они казались более дремучими; здесь величественные сосны обступали со всех сторон и перешептывались, когда ветер шелестел в их иголках. Весь мир словно отступал на второй план, когда Иммануэль шла между деревьями. Солнечный свет померк, и сгустились тени, угрожая проглотить ее без остатка. Тропинку, которой она пыталась следовать, вскоре затянули путаные заросли. Она больше не осязала ступенек под ногами. И хотя она знала, что ей должно быть страшно, она испытывала лишь чудовищное чувство наполненности. Словно она наконец оказалась там, где ей всегда было суждено оказаться.

Иммануэль не знала, долго ли она так брела, но день уже почти перевалил за середину, когда она вышла к хижине. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять: это место давным-давно заброшено. Она бы не сильно удивилась, узнав, что изначально оно принадлежало еще первым вефильским поселенцам, обосновавшимся в лесу много веков назад. Дом словно весь ссутулился на своем фундаменте, покосившийся и дряхлый, точно старик, опирающийся на клюку.

На самом деле, эту лачугу с трудом можно было назвать домом. В нем имелась всего одна дверь и одно окно. Крыша провалилась, а крыльцо до того прогнило, что почерневшие доски рассыпались под ее подошвами. Иммануэль положила руку на дверь и открыла.

Она вошла в тесную комнату, где пахло плесенью. Слева от нее стоял столик, всю поверхность которого занимали свечные огарки. У дальней стены располагался очаг, а над каминной полкой висело треснувшее зеркало небольшого размера, достаточного лишь, чтобы видеть отражение своего лица. В центре комнаты стояла ржавая кровать.

Иммануэль.

Она обернулась в поиске обладателя голоса, но вместо этого обнаружила то, что упустила с первого взгляда. Справа от камина развевалось белое полотно, за которым виднелся узкий порожек. Потянувшись дрожащей рукой, Иммануэль сорвала покрывало. Ткань упала на пол, взметнув облако кружащихся пылинок, и взору Иммануэль предстал короткий коридор, в котором было совершенно темно, если не считать жидкого солнечного света, освещавшего комнату в его начале.

Иммануэль пошарила в сумке, вынув сначала масляную лампу, а потом и спичку. Ею она чиркнула о кладку очага, затем зажгла лампу и снова повернулась к коридору. Когда она вошла в него, по стенам разлился красный отблеск пламени.

В конце коридора она остановилась и, подняв лампу высоко над головой, осветила комнату без окон, совершенно пустую, если не считать круглой горки пепла в ее центре. В потолке имелось небольшое грубо проделанное отверстие для выхода дыма. Среди пепла были разбросаны кости: смесь копыт и рогов, ребер, позвонков, а среди этих фрагментов – целый скелет животного, похожего на барана, только без черепа.

Но особое внимание Иммануэль привлекли стены. Они были сверху донизу испещрены символами, фигурами и словами, которые слипались и наслаивались друг на друга, так что на стене едва ли оставался хотя бы дюйм чистого места.

И она узнала почерк, которым были сделаны надписи: почерк ее матери.

Осознание настигло ее как обухом по голове. Это была хижина – та самая хижина, о которой Мириам писала в своем дневнике.

Слова Мириам ползли по стенам, как виноградные лозы. Одна и та же фраза повторялась снова и снова: «И дева родит дочь, и ее назовут Иммануэль, и она искупит грехи паствы гневом и бедами».

Дрожащей рукой Иммануэль водила по глубоким бороздкам, следуя за орнаментом от одной стены к другой. В надписях отчетливо проступали три самостоятельные фигуры: одна на левой стене, другая на правой и еще одна на дальней стене между двумя первыми, где два знака сливались в один. Потребовалось некоторое время, чтобы распознать в этих фигурах сигилы – точно такие же, как сигилы на камнях фундамента дома Уордов.

Три фигуры. Три… печати.

Иммануэль наклонилась, чтобы поставить на пол лампу, затем сняла с плеча сумку и вынула оттуда бумажные листочки с символами, переведенными с камней фундамента. Всего несколько секунд покопавшись в рисунках, она отыскала проклинающую печать. Иммануэль поднесла бумагу к стене, чтобы сравнить два знака, и убедилась, что они были идентичны во всем, кроме размера.

Проглотив нарастающий ужас, Иммануэль двинулась дальше.

Сигил на левой стене не соответствовал ни одному из сигилов с камней фундамента. Это была любопытная изогнутая фигура, чем-то напоминающая сложенные ладони или переплетенные пальцы. Но, несмотря на это, знак показался ей до боли знакомым. Она рассмотрела его со всех сторон, обвела бороздки кончиками пальцев и, после непродолжительных молчаливых размышлений, вспомнила. Опустившись на одно колено, она вытащила из сумки дневник матери и открыла его на странице со вторым автопортретом Мириам – абстракцией, нарисованной в дни после ее возвращения из леса. На портрете она стояла нагая, полуприкрыв руками срамные места, и на ее раздувшемся животе был нарисован сигил… точно такой же, что и на стене. И если первая печать несла проклятие, то эта, вторая, возможно, несла его зачатие. Своеобразный символ рождения, если угодно. Знак творения.

В замешательстве Иммануэль перешла к последнему символу на дальней стене – единственному, который она узнала сразу, потому что видела его каждый день на протяжении всей своей жизни. Это была печать невесты, которую вырезали на лбу каждой девушки в день ее свадьбы – знак союза, связующий символ.

Иммануэль встала и подошла ближе, чтобы как следует рассмотреть все сигилы. Она по очереди обвела пальцами размашистые контуры каждого орнамента, медленно двигаясь от одной стены к следующей: печать рождения, печать проклятия и связующий знак между ними.

«Ее кровь порождает кровь». Слова из дневника Мириам вспыхнули в ее памяти. Она мысленно вернулась к той ночи на пруду с ведьмами, к началу кровавого заражения. Первого бедствия, которое, как и все следующие за ним, началось с ее первого кровотечения.

Ее кровотечения. Ее крови.

Правда поразила ее, как удар ножом под ребра.

Не Лилит прокляла город. Это сделала Мириам.

И Иммануэль была ее проклятием.