40

Полина

Я просыпаюсь в мокром поту. Встаю, прислушиваюсь к радионяне: тихо. Смотрю на часы – пять утра. Поднимаюсь с постели, надеваю линзы, брюки, рубашку, выхожу в коридор и бреду в ванную.

В доме тихо.

Я вспоминаю те дни, когда бродила здесь с огромным животом, мечтая, что скоро обниму своего сына. Вспоминаю, как пекла печенье, как сидела в саду под раскидистой яблоней, как читала книги и старалась не думать о том, что ношу ребенка, не зная, кто его отец.

Мне было до такой степени стыдно перед Виком, перед собой и перед всеми, кто нас окружал, что моя беременность и не могла протекать нормально. Я словно носила в себе бомбу с часовым механизмом. Представляла, как мой сын родится, и Вик все поймет.

Они с Марком слишком разные, чтобы можно было хоть чуточку сомневаться. Я думала, что Воскресенский вышвырнет меня с младенцем из дома сразу, как увидит его.

Я встаю под струи воды и закрываю глаза.

Вспоминаю роды. Тот момент, когда мне показали моего ребенка. В маленьком, красном заплывшем комочке трудно было не узнать черты Загорского: я сразу узнала. И его нос, и губы. И только потом, в палате, когда отечность с лица Ярика сошла, я поняла, что черты Марка еще не так очевидны. Мой сын был похож и на меня, и на тысячи других младенцев: губки бантиком, светлые волосы, пока еще светлые глазки.

Я отметала в тот момент любые мысли о своей обреченности. Старалась не думать о том, что спустя год их схожесть с Загорским станет для всех очевидной, а спустя десяток лет – несомненной. Стоило мне только подумать о той блондинке, которую я застала в его квартире, как понимание того, что я ему не нужна, выходило на первый план.

Я делаю воду горячее и вспоминаю тот момент, когда Вик в первый и последний раз посмотрел на ребенка.

Трудно сейчас сказать, понял он или нет. Скорее всего, не понял. Но я тогда выдохнула. Эгоистично, подло, облегченно выдохнула, радуясь тому, что повешу на шею супруга чужого малыша. Мне тогда трудно было соображать трезво, я просто искала очередную отсрочку для приближающейся беды.

Я выхожу из ванной, бросаю взгляд в зеркало.

Шрам на груди напоминает о пуле, которую всадил в меня отец моего ребенка. Я кутаюсь в полотенце и думаю о том, что мое разоблачение уже не за горами. Нужно действовать, нужно хвататься за любую возможность, нужно бежать.

– Марк Григорьевич! – останавливаю я Загорского, когда он спускается в столовую, чтобы выпить кофе перед поездкой в офис.

– Да? – оборачивается он.

– Доброе утро, – выдавливаю я, прижимая его сына к груди.

– Доброе. – Мужчина тянет руки и забирает у меня Ярослава. – Кто это тут у нас?

Он кружит его, щекочет носом, целует ручки, и малыш издает бурлящие, визгливые звуки. Меня буквально парализует от этого зрелища. Ощущение такое, будто Ярослав залез в клетку с тигром, и зверь вылизывает его, раздумывая, не съесть ли мальца на завтрак.

– Что вы хотели? – отвлекается Марк.

– Мы можем сегодня поехать в парк? – спрашиваю я, набравшись смелости. – Погода чудесная. Говорят, в парке будет детская программа. Конечно, нам еще рано для таких мероприятий, но длительная прогулка, яркие краски, атмосфера – это ведь все развитие для мальчика, вы же понимаете?

Он хмурится. Плохой знак. У меня сводит запястья, кончики пальцев жжет под его проницательным взглядом.

Наконец Загорский бросает взгляд в окно и говорит:

– Погода сегодня действительно замечательная. Тепло и солнечно. – Пожимает плечами. – Пожалуй, да, стоит съездить. – Одаривает меня полуулыбкой. – Дела подождут, съезжу-ка я с вами.

– О… – вежливо улыбаюсь я, пытаясь скрыть за улыбкой досаду. – Это прекрасно.

Мой план затеряться в толпе и сбежать от охранников проваливается с треском.

– Вы уже завтракали? – интересуется у меня Загорский.

– Да, час назад, – отвечаю я.

– Ну ладно. – Кажется, он огорчается, но тут же его глаза вспыхивают надеждой: – Может, просто кофе? Со мной за компанию?

– Нет, спасибо, – отказываюсь я, принимая из его рук малыша. – Мы тогда пока пойдем, переоденемся и соберем сумку со всем необходимым.

– Отлично, – улыбается Марк, подается вперед, давит на нос моего сына, как на кнопку, и говорит: – Пип!

Ярослав радостно взвизгивает.

– Пи-и-ипип! – повторяет Загорский.

Ярик заливается наивным детским восторгом, а я не отвожу от чудовища своих глаз.

– По-о-оп! – снова жмет на «кнопку» Марк. И, расплывшись в улыбке от реакции мальчика, тоже хохочет. – Пи-пип-по-бо-боооп! – играет он голосом, нажимая на нос Ярослава несколько раз.

Ребенок подпрыгивает в моих руках, ярко реагируя на эту игру, а Загорский смотрит на него с обожанием.

У меня мурашки бегут по коже от этого зрелища. Оно… оно какое-то неправильное. И чувства, которые я испытываю, глядя на них, неправильные тоже. Мне так плохо и так хорошо, что на глаза наворачиваются слезы.

– Ладно, мы пойдем, – хрипло говорю я. – Ваш кофе остынет.

– Да, – кивает Марк, возвращая лицу серьезность.

Одергивает ворот рубашки и удаляется в столовую.

Мне приходится продышаться, чтобы прийти в себя.

Через час мы уже гуляем по парку. Марк толкает коляску, я иду рядом. Солнце искрится бронзой на его смуглой коже и ярко вспыхивает белизной на ровных зубах, когда он улыбается. Загорский красив как черт, и все встречные девушки задерживают на нем свои взгляды, но смотрит он только на макушку сына. Изредка наклоняется и говорит ему:

– А вот там лошадки, а это клоун. – Показывает вдаль. – Гляди, Яра, а там сладкая вата, тебе ее пока нельзя.

«Почти семейная идиллия», – думаю я.

Если бы не двое шагающих рядом с нами охранников, и не моя черная ненависть к убийце моего мужа, то нас можно было бы счесть за счастливую семейную пару, мирно прогуливающуюся по парку средь бела дня.

– Ему не жарко? – интересуется Марк, останавливаясь и поправляя капюшон комбинезончика Ярослава.

– Погода обманчива, – напоминаю я. – На солнце кажется, что тепло, но стоит дунуть ветру…

– Вам, наверное, тяжело без очков? У вас ведь плохое зрение, да? – спрашивает Загорский, выпрямляясь.

– Что… Ой. – Меня вдруг резко окатывает тревогой: забыла сегодня утром надеть очки. – Я забыла их дома… – оправдываюсь я.

Мне кажется, что мое лицо начинает покрываться пятнами.

Очки не только часть моего нового образа, позволяющая изменить внешность, но и часть моего прикрытия. Человеку с плохим зрением явно неуютно было бы прогуливаться без очков, и он бы сразу ощутил дискомфорт от восприятия окружающей картины. Все вокруг было бы размытым, а я, идиотка, даже не заметила, что забыла их дома…

Я судорожно начинаю придумывать ответ, но меня вдруг спасает чей-то голос.

– Марк? – Этот голос женский.

Мы оборачиваемся, но не сразу понимаем, кому он принадлежит, потому что охранник успевает преградить дорогу.

– Марк! – повторяет незнакомка.

– Все нормально, Семен, отойди, – говорит Загорский.

И я вижу, как меняется его лицо. Оно становится каменным, холодным, настороженным. Пальцы Марка добела впиваются в ручки коляски.

– Марк… – делает вперед шаг пожилая женщина, едва охранник отходит в сторону.

Я молчу, Загорский тоже.

Незнакомка по очереди окидывает взглядом его, затем меня, а потом останавливается на ребенке. Ее брови медленно ползут вверх, рот удивленно приоткрывается.

– Здравствуй, мама, – хрипло говорит Марк.

– Марк, а это?.. – Вопрос замирает на ее губах.

– Софья Андреевна, побудьте с Ярославом, – просит Загорский, разворачивая коляску ко мне лицом.

– Конечно… – киваю я и сажусь на корточки перед сыном.

– Давай отойдем, – просит он женщину, которую только что назвал мамой.

Указывает рукой в сторону, но так и не касается ее локтя, словно боится обжечься.

– Марк, но… этот ребенок, это… – бормочет женщина, не отрывая взгляда от моего сына. – Он твой? У тебя родился…

Я беру погремушку, показываю малышу, но в этот момент тоже смотрю лишь на нее: на ее лицо с глубокими, сухими морщинами, на неопрятную одежду, на пожелтевший синяк под глазом и спутанные волосы с проседью.

Они очень похожи с Марком.

Я узнаю его глаза, его губы. Все такое же, только без присущей мужчинам жесткости в чертах. А еще женщина выглядит очень усталой, даже замученной. И рядом с холеным, статным сыном смотрится убогой старушкой.

– Давай отойдем, пожалуйста, – просит он, наконец отважившись коснуться ее плеча.

И женщина смотрит на его руку, как на ядовитую змею.

– Я не могу до тебя дозвониться, – упрекает она.

– Я знаю, – отвечает он, пытаясь развернуть ее так, чтобы она перестала смотреть на внука. – Я поставил блокировку на твой номер.

– Но почему?..

– Не спрашивай, ты и так знаешь.

– Но я… но мы… – Она всплескивает руками. – Посмотри, как ты живешь! У тебя все есть! У тебя жена, ребенок, которых ты скрываешь от нас! Мы ведь… мы твои родители!

Загорский бросает на нас растерянный, горький взгляд и снова вонзается глазами в лицо матери. У него вид загнанного в ловушку раненого зверя.

– Все, что я вам должен был, как родителям, я вам уже вернул.

– Но тех денег было недостаточно! – Женщина буквально вцепляется пальцами в лацкан его дорогого пиджака. – Посмотри, как ты живешь, у тебя же все есть! Тебе жалко для матери?!

– Мне жалко для него! – грубо говорит он и срывает с себя ее руки.

Женщина отшатывается назад, смотрит на него с разочарованием.

– Он – твой отец, – скрипит она, точно старый табурет. Снова тянет к нему руки. – Ты же знаешь, он болен. Он может умереть… – По ее щекам скатываются слезы. – Он сам не придет и никогда не попросит.

– Я перечислил полмиллиона ему на лекарства, мам. Полмиллиона! – рычит Загорский, хватая ее за запястья. – Куда ушли эти деньги? Скажи мне! Скажи!

– Маркуша, ты же его знаешь… – пищит она, кривя лицо.

– Знаю. Поэтому и проверил все до копейки. – На его лице отображается нечеловеческая боль. – Он два месяца пропивал деньги, которые я перевел ему на лечение, мама! Пока он ссался под себя, ты была нужна ему. Зачем? Чтобы попрошайничать у меня. Как только ему стало легче, он снова вернулся к своей прежней жизни. Бухло и шлюхи, бухло и шлюхи, мама. А еще тумаки, которые он щедро раздает тебе в благодарность за твою верность, да? – Загорский рывком притягивает мать к себе и склоняется над ее лицом. – Что это? А? Что это на твоем лице? За что он тебе опять вмазал? За твою покорность, за холодный ужин, а, может, просто за то, что ты дышишь, а?!

– Прекрати… – корчится она.

– Я тебе сто раз говорил! – продолжает Марк, краснея от злости. – Я умолял тебя уйти от него, но ты продолжала бегать за ним, подтирать ему задницу, подставлять другую щеку после каждого удара! – Он переходит на шепот. – Тебе было плевать на всех. На своего сына плевать. Потому, что этот старый козел для тебя единственный свет в окне. – Марк качает головой. – Он будет убивать тебя, а ты будешь улыбаться и говорить, какой он хороший, мама. Ты святая великомученица? Да? А я вот нет. – Он отпускает ее руки. – И денег больше никаких не дам. Пусть сдохнет, он заслужил. Может, ты хоть выдохнешь и заживешь наконец спокойно!

Женщина молчит секунду, а затем с размаху влепляет ему пощечину.

– Не зря он считает тебя ничтожеством! – цедит она, оглядывая его с ненавистью. – Ты как сыр в масле катаешься, тебе что, денег жалко для отца, который столько всего для тебя сделал?!

Загорский усмехается и медленно качает головой.

– Мне тебя жалко, – и, подумав, добавляет: – мама.

– Ты бессовестный, – плачет она.

Я вдруг понимаю, что женщина пьяна. Ее покачивает.

– А отцу спасибо скажи, – говорит Марк, делая шаг в сторону. – Он действительно много сделал для меня. Научил выживать.

Он отходит от нее, и она бросается за ним:

– Марк! Маркуша, сынок! – Но между ними встает охранник. – Ах, ты, подонок! – визжит она, потрясая кулаком. – Неблагодарный щенок!

– Идемте. – Загорский берет коляску и уводит нас дальше по аллее.

Крики и брань продолжают раздаваться в спину.

– Простите за эту сцену, – тихо произносит чудовище.

– Ничего страшного, – выдыхаю я.

Мы идем по парку, и я не могу думать ни о чем другом, кроме судьбы Загорского. Чудовищами не рождаются, ими нас делает жизнь. И мне впервые становится его жаль.

После прогулки я укладываю Ярослава. Останавливаюсь у окна в детской и смотрю, как во двор въезжает тонированная иномарка Ирины. Охранники пропускают ее, и машина следует прямо в гараж. Я перекладываю ребенка в кроватку и долго обдумываю: что будет, если спуститься в гараж, сесть в ее машину и выехать? Пожалуй, никто и не заметит, что за рулем другой человек. Нас с сыном выпустят, и мы помчимся навстречу свободе.

Что, если…

– Ты кормила сегодня малого? – отвлекает меня от мыслей шепот Анны.

– Да, – киваю я.

– Я составляю список покупок, – хмурится женщина, – мне показалось, что он хуже стал кушать, смесь будто совсем не убыла.

– Да, возможно, у него хуже стал аппетит, – я пожимаю плечами, – может, из-за смены няни? Думаю, это нормально, и скоро все наладится.

– Ага, – кивает она и делает пометки в блокноте.

Через час Ирина и Марк на разных машинах покидают усадьбу. Наш день продолжается: мы играем, гуляем, кушаем – при всех на кухне и втихаря в моей бывшей спальне. А когда день подходит к концу, я укладываю Ярика спать, кладу радионяню в карман, накидываю кофту и выхожу во двор.

Прохладный воздух приятно холодит щеки. Я иду в сад, Граф бежит за мной. Мы прогуливаемся под яблонями, затем возвращаемся к веранде. Я сажусь на верхнюю ступеньку, пес садится рядом. Кладу на него голову, и мы вместе смотрим на темное небо.

Несколько дней без сигарет, а мне совсем не хочется курить – удивительно.

– Вы, наверное, замерзли, – голос Загорского заставляет меня вздрогнуть.

– Ой, – оборачиваюсь я, – не заметила, как вы вернулись.

– Еще час назад, – говорит мужчина, накидывая на мои плечи свой пиджак.

Пес начинает кружить вокруг него волчком, а я понимаю, что тону в тепле ткани и в терпком запахе Марка, пропитавшем пиджак насквозь.

– Ярослав… – начинаю я.

У меня кружится голова.

– Я к нему заходил, – обрывает меня Загорский. Он садится рядом и упирает локти в колени. – Спит.

– Да, – отвожу взгляд.

– Еще раз простите, что испортил вам сегодня прогулку.

– Вы не испортили, – произношу я, понимая, что мое тело каждой клеточкой тянется сейчас к нему. – Мне жаль ее. Вашу маму.

Наши плечи соприкасаются, и мое сердце начинает стучать отчаянно. Ненависть, тлеющая внутри, обжигающая внутренности, куда-то на миг испаряется, а место ей уступает ощущение всепоглощающей, концентрированной нежности. Такой, что способна отогреть собой даже огромный айсберг.

– Это ее выбор, – печально говорит Марк.

Я поворачиваюсь. Он выглядит безнадежно потерянным. Он – все еще тот мальчишка, который пытался защитить мать от побоев отца, он все еще тот подросток, который ищет в себе силы противостоять несправедливости жизни.

– Вы все правильно сделали, – зачем-то шепчу я.

Он тоже поворачивается и долго-долго смотрит на меня. А мне впервые не страшно, что он разглядит во мне Полину. Мне плевать, кого он там разглядит, мне так нужно сейчас его тепло, что аж все тело судорогой сводит.

– Вы – чудо, – виновато произносит Загорский.

И вина его будто в том, что он никогда не сможет дать мне того, что я хочу.

– Вовсе нет, – едва слышно отвечаю я.

И вдруг он наклоняется и прижимает к моему рту свои губы – жадно, отчаянно. И впивается пальцами в щеку так больно, будто пытается удержать меня над пропастью. А я сначала необратимо тону в этих чувствах, а затем с трудом отрываю губы, хрипло вздыхаю и смотрю на него.

«Меня не надо держать. Я не твоя. Это не Я».

– Простите… – шепчу я.

Вскакиваю, скидываю с себя его пиджак и убегаю в дом.