31

Полина

Моя беременность протекала не так легко, как хотелось бы. Врачи не видели объективных причин на то, чтобы мой организм сопротивлялся вынашиванию, но именно это и происходило. Анализы не радовали, и мне несколько раз предлагали прерывание на раннем сроке, но каждый раз я отказывалась. Лежала в больницах, пила лекарства, много читала и старалась не думать ни о чем.

«Нужно меньше нервничать» – я слышала эту фразу буквально от каждого, но никто из медиков не понимал: я не нервничала, мне было все равно. Напряжение вскоре сменилось тоской, а затем превратилось в настоящую апатию. Чем больше я лежала на кровати и смотрела в потолок, тем меньше мне хотелось вставать и идти куда-то.

В перерывах между госпитализациями мне удавалось заниматься обустройством дома и детской. Я покрасила стены в пастельные оттенки, купила кроватку, сшила в нее постельное белье и бортики, а дядя Саша помог мне повесить в комнате шторы и установить забавные шкафчики в виде морских животных, которые я тоже раскрасила сама.

Мои ноги постоянно отекали, лицо тоже изменилось: под глазами залегли темные круги, кожа стала неприятной, сухой, точно папирусная бумага. Живот рос, и ходить становилось все труднее, поэтому днем я отдыхала в саду под деревом, а вечерами садилась в кресло-качалку в детской, покачивалась, гладила живот, пела песни и рассказывала ему сказки.

Вик редко бывал дома, но когда бывал, это всегда был праздник: цветы, конфеты, фрукты, ухаживания. Он не позволял мне поднимать тяжести, сам готовил, мыл посуду, убирал со стола. Муж не раз предлагал мне нанять прислугу, но я всякий раз отказывалась. Мне было хорошо одной в этом большом доме. Особенно когда все уходили, и я оставалась одна. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, у меня просто не было на это никаких сил.

Конечно, я замечала, когда Вик приходил домой со следами помады и запахом чужих женских духов. Я все прекрасно понимала, но намеренно закрывала глаза. Во-первых, ему не хватало ласки и близости, ведь врачи запретили нам заниматься сексом. Во-вторых, делая вид, что ничего не замечаю, я могла реально не думать о том, что меня обманывают. В-третьих, я ощущала себя виноватой. А в-четвертых – мне просто было плевать.

Оказывается, можно обожать человека, который рядом, и совершенно ничего к нему не чувствовать. Можно уважать его, заботиться, умиляться его ужимкам, смеяться над шутками, поддерживать, с удовольствием разговаривать, обнимать, делиться теплом и при этом принимать его скорее как друга, как партнера, как… Да мне было все равно, как.

Я не видела его измен и ничего не хотела знать о них. Мы сожительствовали, и меня это устраивало на данном этапе. Я чувствовала себя мертвой изнутри, а мертвым не нужно любить.

Встреч с Загорским я старательно избегала. Мой организм будто чувствовал приближение каких-то мероприятий, где мы могли бы с ним пересечься, и давал очередной сбой. Накануне любых запланированных встреч или торжеств мне всякий раз становилось хуже, и приходилось возвращаться в свою, ставшую уже привычной, маленькую палату, из окна которой можно было долго наблюдать, как красиво падает снег, укрывая белизной верхушки деревьев в старом парке.

Лишь однажды, в самый Новый год мне не удалось избежать столкновения с Марком. Вик привез меня на корпоратив, где собралось около двух сотен человек – сотрудников и партнеров фирмы.

Я дрожала, ощущая страх и неловкость перед встречей с Загорским, но стоило ему появиться, как все встало на свои места. Чудовище было предано своим привычкам. Все тот же красивый, обаятельный, невероятно опасный и холодный зверь предстал перед нами у входа в ресторан. Внешне Марк оставался совершенно спокойным, но глаза его полыхали презрением, они смеялись надо мной, они раздевали меня и обгладывали до костей.

– Полина, – учтиво поцеловал он мою руку.

Мягкие губы вкрадчиво коснулись моей холодной кожи и тут же отпустили.

– Марк, – едва слышно поприветствовала его я.

И почувствовала, как ребенок толкнулся в моем животе.

– Как дела? Как здоровье? – Будто ему и правда было до этого дело.

По моему телу разбежалась ледяная зыбь мурашек.

– Все хорошо.

Меня пугало его равнодушие, пугал дерзкий блеск в его глазах. Напрасно я думала, что можно просто вычеркнуть его из своей жизни и забыть. Оказавшись рядом, я тут же вспомнила, что значит бояться чудовища, что значит хотеть его всем своим существом.

Загорский наклонился, будто желая что-то шепнуть мне на ухо, но затем вдруг передумал. Его отвлекла одна из сотрудниц, буквально бросившаяся ему в объятия.

– Прости. – Он повернулся к ней.

И я, оставив их вдвоем, проследовала в зал, ведь эта сцена выглядела для меня привычной: очаровательный, харизматичный Марк, которого любили и боялись все присутствующие. Марк, перед которым все лебезили и заискивали. Марк, который с легкостью привлекал внимание людей, притягивал множественные взгляды, питался энергией всеобщего восхищения, но ни от кого не зависел и никого не пускал к себе в душу.

Не в силах наблюдать, как девицы одна за другой вешались ему на шею, я весь вечер отводила глаза в сторону. Трудно было не заметить, как он шептал пошлости на ухо гостье с идеальной фигурой, как гладил ее талию во время танца, как прижимал к себе.

Мне было так неприятно, что я оставила Вика и уехала домой. Там, в тишине детской комнаты, я чувствовала себя в безопасности, там мне было спокойно и хорошо.

– Больше никакого одиночества, сынок, – тихо шептала я, поглаживая живот. – У меня есть ты, а, значит, я не одна.

Я больше не следила за жизнью Загорского и не спрашивала о нем у Вика. Понимала, что каждая мысль о нем, каждая весточка, каждое фото в газете разрушают мое сознание, наносят вред моему будущему ребенку. Не думая о нем, я охраняла покой своего сына, давала ему больше времени на то, чтобы подрасти и обрести силу прежде, чем он появится на свет.

Хотя кого я обманывала? Имя Марка Загорского проросло во мне, точно сорняк, оно опутало собой каждую клеточку моего тела. Я помнила его запах, помнила силу его объятий, помнила расположение каждой родинки и каждой морщинки на его лице, когда он улыбался. Не могла забыть. Я была отравлена им до самой последней своей капли крови.

Наверное, это случилось в конце марта. Не знаю.

Я тогда только выписалась в очередной раз из больницы. Бродила по дому поздним вечером, растрепанная, босая, в широкой ночной рубахе, собирала сумку со всем необходимым, боясь, что не доношу до срока. «Тревожный чемоданчик» у меня стоял давно, но теперь я добавляла к нему и детские вещи.

Хоть Вик и запрещал мне возиться на кухне, но я предусмотрительно приготовила ему ужин, который теперь спешила убрать в холодильник, потому что Воскресенский опять задерживался. Я как раз выключила свет и закрывала шторы, когда за окном раздался шум мотора, и двор осветили фары автомобиля. Поддерживая рукой живот, я прошлепала в прихожую и тихо отворила дверь.

– Свинья, – презрительно прозвучал голос Загорского.

Я отошла в темноту, чтобы не попасться ему на глаза.

– Да пошел ты! – Это смеялся Вик.

– Я в последний раз отвожу тебя домой, понял? Если узнаю, что ты опять загулял и нажрался, как скотина, никуда не повезу. Придушу своими руками к чертовой матери. Как щенка придушу!

– У… мне страшно… – У Вика заплетался язык.

Дверь отворилась, и они вошли.

Марк поддерживал моего мужа под руку. Он замер, заметив меня. Я испуганно прислонилась к стене.

– Ой, Полька! – расплылся в улыбке Воскресенский. – Моя золотая Полька! Душа моя!

Он протянул ко мне руки, но Загорский подтолкнул его к дивану.

– Иди, ложись, – грубо сказал он.

Воскресенский сделал пару шагов и рухнул на диван лицом вниз. Слышно было, как он хихикает, барахтаясь.

– Ты мне не нянька! – промямлил он.

Я так и застыла у стены, поддерживая живот. Ощутила, как тянет внизу, как матка становится каменной, реагируя на стресс.

Марк посмотрел на Вика, затем вернул взгляд на меня.

Тяжело дыша, он уставился в мое лицо. Его глаза сузились, рот изогнулся в недовольной гримасе. Он стоял, склонившись надо мной, и осматривал меня с головы до ног. Медленно втягивал в полутьме запах моей кожи и словно хотел что-то сказать, но не мог.

– И не надо читать мне мораль! – добавил Вик.

Марк провел языком по пересохшим губам и стиснул челюсти, а я задрожала всем телом и, кажется, перестала дышать.

Наше молчание разорвал дикий смех Воскресенского.

Я бросила на него взгляд. Он лежал на диване, глядя на нас затуманенным взглядом, его кадык дергался, а голова запрокидывалась назад при каждом взрыве хохота.

– Думаешь, я не знаю, что ты к моей жене в больницу ходишь? Что цветы ей таскаешь? – Вик с трудом поднялся и, качаясь, приблизился к нам. – Передаешь ей ромашки свои, тюльпаны, лютики, какую еще хрень? – От него неприятно и тяжело пахнуло алкоголем. – Думаешь, я идиот и ничего не вижу?

Он качнулся вперед, и Загорский немедленно отреагировал. Своей широкой ладонью уперся в его лицо и с силой резко оттолкнул. Буквально отшвырнул от себя – точно жалкую собачонку.

Вик беспомощно повалился назад и рухнул на пол, мимо дивана.

– Лучше скажи ей, чем ты занят, пока я это делаю, – с ненавистью произнес Марк.

В последний раз обвел меня взглядом, наполненным осуждением, развернулся и вышел из дома.

– У меня всегда было все, у него – ничего, – пробормотал Вик, пытаясь доползти до дивана. – Ни-че-го!

– Вить, пойдем спать. – Я закрыла дверь на засов, подошла и наклонилась, чтобы помочь ему встать.

– И тебя он не получит… – уперся головой в диван Воскресенский. – Пусть даже не пытается обхаживать!

– Никто меня не обхаживает, – устало произнесла я.

– Ты у меня самая лучшая… – сонно пробубнил он. – Ты на него даже не посмотришь…

– Не посмотрю.

– А где там мой сын? – Вик положил руку на мой живот. Я села на пол рядом, чтобы ему удобнее было держать руку. – Вот он. Мой пацан, – довольно улыбнулся муж.

Хорошо, что он не мог видеть в темноте моих слез.