23

Полина

Я сижу перед зеркалом до темноты. Мне трудно свыкнуться с лицом, которое смотрит на меня в отражении. Делаю усилие, улыбаюсь, и уголки губ в зеркале медленно тянутся вверх. Хмурюсь, и лоб незнакомки покрывается продольными складками. Все прежнее, но совсем другое. Все чужое, не мое.

Когда после очередной операции снимали бинты, доктор пообещал, что скоро отечность спадет, мимика придет в норму, шрамов не будет видно, лицо изменится, и я привыкну. Он был прав во всем, кроме последнего пункта: я не могу привыкнуть. Ни к новому облику, ни к боли, ни к тому, что у меня отобрали сына.

Каждый день, сворачиваясь на прохладных простынях в тишине комнаты, я до хруста стискиваю челюсти, чтобы не завыть. Снова и снова прокручиваю в памяти минуты своего убийства. Глухие звуки выстрелов, рассыпавшиеся лепестки роз, плач ребенка и руки Марка, которые отнимают у меня самое ценное.

От этих воспоминаний вся моя боль превращается в силу. Я больше не плыву по течению, смиренно принимая волю судьбы, я намерена сама вершить ее.

Я отниму у него жизнь.

Так же жестоко, как он отнял ее у нас. Я даю себе обещание это сделать.

«Я убью! Убью его, слышишь?! – надрывается во мне жестокий голос Загорского. – И тебя убью!»

И в мертвой тишине я тихим шепотом произношу:

– Я убью. Убью тебя, Марк.

* * *

– Ты опять кричала, – говорит Александр Федорович, входя и присаживаясь на край моей кровати.

Я выбираюсь из сна, точно из кокона. Отталкиваю от себя влажное одеяло, приподнимаюсь, сажусь и провожу дрожащими ладонями по чужому лицу: оно отзывается болью. Чешется, зудит, стонет, как на перемену погоды.

Я убираю руки и долго смотрю на дядю Сашу. Одежда, в которой я спала, противно липнет к телу. Она промокла насквозь от моих кошмаров.

– Со мной все в порядке, – надтреснуто говорю я.

– Я принес тебе кофе, – печально улыбается мужчина.

Он все еще держит себя в форме. Военная выправка, гладко выбритое лицо, запах одеколона. Я по сравнению с ним – разбитое корыто.

– Спасибо. – Тянусь к подносу, беру чашку, а тосты оставляю на тарелке. Знаю, что в последнее время уже больше похожу на скелет, чем на живого человека, но ничего не могу с собой поделать – у меня нет аппетита. Я и вздохнуть-то не смогу спокойно, пока со мной не будет моего сына. – Можно я возьму сегодня твой велосипед? – спрашиваю у дяди Саши, делая глоток.

Его лицо покрывается лучиками морщинок.

– Поля, ты опять за свое? Давай, я отвезу тебя, куда скажешь, только не ходи туда снова, ладно? Хочешь, съездим на рынок, купим продуктов, свежего мяса, сделаем шашлык? Хочешь, поедем к реке, погуляем? Тебе нужен свежий воздух.

Я останавливаю его резким движением головы.

– Нет. – Делаю новый, обжигающий глоток. Черный кофе сжигает мое горло, и я кашляю. – Не волнуйся, я не поеду к нему. Забыл, какой сегодня день? Полгода, как не стало Вика. Я поеду на кладбище.

– Я отвезу тебя, – примирительно вздыхает мужчина.

Кладет свою сухую ладонь поверх моей левой руки.

– Спасибо, – отзываюсь я.

– Нельзя, чтобы тебя видели, – добавляет он.

– Меня никто не увидит. А если увидит, то не узнает. – Я вырываю руку и указываю на лицо. – Видишь это? Кто это? Ты знаешь ее? Даже я не знаю.

– Полюшка… – Александр Федорович протягивает мне поднос. – Поешь.

– Не хочу, – качаю головой.

– Я сделал выбор, чтобы помочь тебе выздороветь, поэтому взял откупные у Загорского. Я хотел, чтобы он забыл обо мне. Сделал это, чтобы быть рядом с тобой, чтобы помогать тебе. Но я не могу сражаться с ним. И ты не должна. – Он ставит поднос на столик. – Поль, у нас еще остались деньги. Давай уедем?

– Нет. Ты же знаешь, что я никуда не уеду без Ярослава, – решительно говорю я.

– Вити нет, это уже данность, – горько выдыхает мужчина. – Но ты еще можешь начать новую жизнь. Есть деньги…

– Мне не нужны деньги! – взрываюсь я. – Мне нужен мой сын!

Перед моими глазами снова наш дом. Теперь в нем высокие стены, целый штат охраны и новый хозяин. Я брожу вдоль периметра, прячась за деревьями, словно тень, и наблюдаю за всеми, кто въезжает и выезжает. Я знаю, где расположены камеры, и какой график работы у персонала. Я знаю няню своего сына в лицо, и знаю, что она никогда не оставляет его без присмотра, даже несмотря на то, что он постоянно раздражает ее своими слезами.

– Ну, куда ты пойдешь, девочка? Что же ты задумала?

– Это мой единственный шанс, Александр Федорович, это мой сын!

– Ты наблюдаешь за его домом уже полгода. – Он пожимает плечами. – Ты же понимаешь, что тебе не удастся его выкрасть? Это невозможно. А то, что ты хочешь сделать с Марком, – равносильно смерти. Не загоняй себя под прицел, Полюшка! Ты должна сейчас сделать все, чтобы оставаться мертвой. Полины ни для кого больше нет, остались только воспоминания.

– Если ты не хочешь помогать мне, то я сделаю это сама, не переживай. – Я отворачиваюсь к окну.

– Я помогу. Помогу, – нехотя соглашается мужчина. Его рука снова накрывает мою, сжимает настойчиво, неуютно. – Я не хочу потерять тебя снова. – Он наклоняется ближе.

Я поворачиваюсь и смотрю в его глаза. Тот же взгляд, что и у Вика. Но я не хочу опять быть должной кому-то, не хочу быть обязанной, поэтому сразу ставлю между нами барьер и отстраняюсь.

– Александр Федорович, не надо. – Делаю глоток кофе. – Пожалуйста. Это лишнее.

– Да, – он смущенно опускает глаза, – прости, тебе сейчас не до этого…

– Нет, вы простите, – теряюсь я. – Но я не могу. И даже не из-за Вика. Просто больше не хочу ничего такого. Никогда. Ни с одним мужчиной.

– Поля, я ничего такого не имел в виду, – как-то не слишком уверенно мнется дядя Саша.

– Не надо. – Я нервно дергаю плечом и нечаянно расплескиваю кофе. – Черт… Просто я должна была это сказать, чтобы быть честной. – Ставлю кружку на тумбочку и смотрю на него. – Я заберу сына и уеду. Одна. Пойми меня, дядь Саш, я никого больше не смогу сделать счастливой. Я травмированная, раскуроченная, я – мертвая изнутри! И я тебе не нужна. Лучше отпусти меня сразу, мне все равно придется уйти.

– Я понимаю. Да, – выдыхает он.

* * *

На кладбище холодно и сыро. Под ногами хрустят ледяные корки замерзших луж, в ветвях деревьев каркают злые вороны.

Я застегиваю куртку под самое горло, плотнее сдвигаю к носу капюшон. Мороз обжигает мою кожу, а колючий ветер лезет за воротник, но я продолжаю идти уже знакомой дорогой среди оградок и могил, пока не останавливаюсь у большого мраморного надгробия.

Тяжело опускаюсь на скамью и долго смотрю на черно-белые фото на камне. Одно из них мое – та, прежняя Полина действительно умерла. Наивная, покорная, добрая девчонка, которая верила в светлое будущее, ее больше нет.

Рядом со мной садится дядя Саша.

Теперь мы с ним вместе долго смотрим на портрет улыбающегося Вити на надгробии. Кажется, что вот-вот он рассмеется по-настоящему и скажет нам: «Ну, что вы приуныли? Поверили, что я реально мертв? Ха-ха-ха!» И я тоже улыбаюсь, глядя на его лицо в лучах утреннего солнца, потому что знаю – реально мертв.

«Ты умер, Витя. И тебя уже не вернуть. Твоя кровь на моих руках. И на руках Загорского. Но он за все ответит, я обещаю».

– Замерзла? – спрашивает меня дядя Саша.

– Нет, я еще посижу.

– Подожду в машине, – глухо отвечает он.

Встает и уходит, чтобы дать нам с Витей побыть наедине. Знает, что я буду с ним разговаривать. Что буду просить прощения, что буду рассказывать о сыне, что буду плакать.

Александр Федорович уходит, а я крепко сжимаю пальцы в кулаки и смотрю на свой портрет. Полина умерла, и она останется с Виком. Навсегда.

– Ох, Вить…

Где-то высоко над головой каркает ворон, и я невольно вздрагиваю. Птичий крик словно вырывает меня из долгого сна. И очень вовремя, потому что я вижу подъезжающий к кладбищенской ограде кортеж из трех темных автомобилей.

Я медленно сползаю со скамейки вниз и пробираюсь среди могил. Мое сердце колотится, дыхание бьется где-то в горле. Я бегу, ползу, снова бегу и наконец затаиваюсь за одной из массивных плит. Падаю на землю и боюсь поднять голову. Я чувствую его приближение каждой клеточкой кожи. Я ненавижу его всем своим существом. Я слышу его шаги.

«Как?! Как он смел? Как смел приехать и осквернить своим присутствием память того, кого хладнокровно убил?!»

Я прислоняюсь спиной к памятнику, закрываю глаза и пытаюсь отдышаться. Пульс шумно колотится в висках. Мое тело дрожит, покрывается испариной. Наконец слышатся голоса. Я собираюсь с духом и осторожно выглядываю из-за плиты, и мое сердце дергается, точно рыба на крючке.

Загорский приближается к могиле. Охранники остаются стоять вокруг, а он по-хозяйски ступает за оградку. Марк весь в черном: на нем черная водолазка, черные брюки и длинное черное пальто. Белый комбинезончик, который надет на ребенке в его руках, смотрится неуместным и нелепым белым пятном во всей этой хмурой смеси грязи и серости.

Стая ворон срывается с ветвей с ожесточенными криками, и я прячусь за плиту и закрываю ладонью рот.

Мне так больно, что хочется кричать. Вот он – мой сын, тут, рядом. А я не могу к нему подойти и дотронуться до него. Я боюсь даже смотреть в их сторону. Слышу, как ребенок кряхтит в его руках, как капризничает, собираясь расплакаться, и у меня горячо приливает к груди, появляется распирающее чувство – мне хочется взять его на руки, прижать к себе, накормить.

Я дрожу всем телом, а по моим щекам катятся слезы.

«Дыши! Дыши!» – приказываю я себе. Но у меня не получается.

Я задыхаюсь, падаю с разбега в яму паники и боли. Открываю рот, но не издаю ни звука. Мой беспомощный, дикий вой растворяется в кладбищенской тишине, оседает пеплом на сухих стенках пересохшей гортани. Я корчусь как от ударов, но кто-то там, наверху, решает, что испытаний для меня недостаточно, и мне вдруг мерещится, что кто-то ласково произносит слово «мама», и я сползаю вниз и ложусь на землю. Морщусь, понимая, что это галлюцинации, кручу головой и отчаянно стряхиваю их с себя.

Мне жжет кожу от них. Я кромсаю ногтями стылую землю и иней, чтобы не заскулить, и закрываю ладонями уши, чтобы не слышать голоса. А затем снова ползу и осторожно вытягиваю шею. Гипнотизирую взглядом белое пятно в его руках. Оно мое, мое. Это мой сын. Мой!

«Сыночек, я за тобой приду», – обещаю я, размазывая грязными руками слезы по лицу, и затихаю, когда вдруг Загорский, словно что-то почуяв, бросает взгляд в мою сторону. Я прижимаюсь к холодной плите и больше не дышу. Долго. Очень долго. Мертвые могут совсем не дышать.

Не знаю, сколько времени проходит прежде, чем они уезжают, но когда все стихает, я встаю с земли и бегу к машине. Кричу, чтобы Александр Федорович вез меня домой. Забежав в дом, я нетвердым шагом иду в свою комнату, запираюсь, снимаю капюшон и подхожу к зеркалу. Чужое лицо кривится при виде меня, оно словно насмехается. Я смеюсь ему в ответ. Мы не нравимся друг другу, но мы теперь в одной лодке. Навсегда.

Я беру ножницы, натягиваю косу, беспощадно отрезаю ее и отшвыриваю в сторону. Рваные светлые пряди испуганно топорщатся в разные стороны, но мне это нравится. Я перебираю их пальцами и улыбаюсь. Остается только покрасить.

– Какой выберем цвет?

Чужое лицо расплывается в кривой ухмылке. Оно голосует за рыжий.

– Да, пожалуй, тебе пойдет, – соглашаюсь я.