Часть пятая. Отдел собачьих укусов

Ну что поделать: в переводе с государственного языка этой страны данный отдел Министерства здравоохранения приблизительно так и называется, ведь именно сюда обращаются люди с проблемами бешенства.

Нет, не так: люди, укушенные животными с подозрением на бешенство.

Снова не так! Пострадавшие, обеспокоенные вероятностью заражения бешенством от укуса бродячей собаки или кошки.

В общем, здесь мы собираем урожай спятивших на бешенстве ипохондриков.

Они мчатся с вытаращенными глазами, на заплетающихся от ужаса ногах, отшвыривая охранника на входе.

Они врываются в кабинет к Гуревичу, прижимая к животу забинтованную руку или припадая на забинтованную ногу, с воплем, что уже чувствуют, как в жилах у них закипает кровь и горло перехватывает спазм от одного только вида воды в унитазе.

В общем, отдел Гуревича занимается профилактикой случаев бешенства: болезни старинной, смертельной и, чего уж там, конечно, наводящей ужас.

Между прочим, весьма актуальная тема в нашем регионе. Тут в жаре обитают шакалы, дикие кабаны и прочие очаровательные козлики-тушканчики; гуляют в окрестностях бедуинских сел и городов непривитые пастушьи собаки; о полчищах бесхозных помойных кошек мы уж и не говорим.

Эту интересную и познавательную должность организовал для Гуревича старый друг Илюшка Гонтбухер, тот, кто в своё время грыз лимон в глухом отчаянии первых эмигрантских будней, а ныне заведовал отделом кадров в Министерстве здравоохранения. Мама-таки доконала его своими представлениями о пути мужчины на земле. Сама она лет уже десять пребывала с Альцгеймером в соответствующей клинике, не имея возможности гордиться сыном или решительно подправить его маршрут, если он вдруг шагнёт куда-то неверной ногой. Добившись изрядных общественных высот ради мамы, Илья, по его же словам, мог бы выбросить свою карьеру за ненадобностью. «Не станешь же гордиться перед собственными детьми, – говорил он, – им твои достижения до лампочки».

Гуревич понимал его, как никто: сам он ничем и никогда не гордился даже перед собственной женой, о детях вообще умолчим.

За все эти годы он успел поработать в разных местах и на разных поприщах: был тюремным и армейским врачом, подменным доктором в поликлиниках юга страны; в том числе в друзском, черкесском и в бедуинском секторах.

Сектор, хм… Поработаешь с полгода в чиновничьем логове, поневоле нахватаешься нечеловеческих слов. Ну какой это «сектор» – бедуины! Это скопища лачуг на холмах и в ущельях, выгоревшие на солнце продранные палатки, выкинутые за ненадобностью интендантским начальством ЦАХАЛа и подобранные пастухами. Это листы фанеры и проржавелого железа, пластиковые щиты, украденные с обочин дорог, баки из-под горючего, ограды из бочек вокруг овечьих и козьих загонов…

Бедуин – существо таинственное. Это даже не араб; тот вполне понятен в своём клановом, общественном и психологическом устройстве. А вот бедуин… Никто не знает, что у него в голове, и никто не способен угадать, от чего он может взорваться и начать палить для острастки в воздух, а то и конкретно в вашу сторону.

Работал Гуревич одно время с доктором Сандаловым. В своих политических убеждениях был он вроде той давней старухи с радикулитом, которую Гуревич растирал вольтареном на заре своей деятельности в русской скорой помощи. Доктор Сандалов тоже видел сны Веры Павловны, жаждал справедливого устройства человеческого общества, радел о равноправии угнетённых, участвовал в демонстрациях перед резиденцией главы правительства, подписывал протестные письма…

Гуревича он именовал закоснелым расистом. После работы расист Гуревич нередко подбрасывал его до автостанции в Беэр-Шеве, делая порядочный крюк, и по дороге доктор Сандалов оттачивал на коллеге основные принципы своего гуманистического мировоззрения.

Однажды был в особенном ударе и договорился до странных вещей.

Гуревич давно заметил, что эти борцы с расизмом непременно кого-то должны презирать и ненавидеть, по-иному у них не получается. Это как при ходьбе: приподняв одну ногу, ты непременно всей тяжестью наступаешь на другую. Провозглашая святой одну часть общества, другую непременно назовёшь «бабуинами». Доктор Сандалов в тот день презирал евреев. Это бывает, Гуревич и сам от евреев был не в восторге, особенно когда попадал на рынок или когда сантехник, пообещав прийти в понедельник утром, приходил в четверг вечером.

В общем, в тот день доктор Сандалов особенно не любил евреев и как-то уж особенно достал доктора Гуревича своими высказываниями. Когда в потоке всё более экстремальной речи заявил, что «из всех живущих здесь клопов предпочитает дело иметь с бедуинами», Гуревич остановил машину на обочине шоссе и повернулся к коллеге.

У того был классический римский профиль, отточенный в пламенных спичах. Об этот профиль можно было править ножи.

«Вали из моей машины, Изя, – мягко сказал Гуревич. – Пусть тебя бедуин везёт». Тот гордо и молча вылез, с видом даже удовлетворённым, будто и добивался именно этого и не ждал ничего иного от клопа и расиста Гуревича.

Конечно, минут через пять Гуревич уже остыл и раскаивался в жестокости, но развернуться было невозможно – всё же междугородняя трасса, – ехать пришлось дальше. А на въезде в город клоп-Гуревич со своими гуманистическими позывами уже справился.

Назавтра у него был выходной: они с Катей собрались в Ришон ле Цион, в только что открытую «Икею» – поглазеть, заодно и скупить там по мелочи полмагазина. Но чуть ли не на пороге их подсёк телефон. Звонила Берта из регистратуры с просьбой подменить заболевшего доктора Сандалова.

Гуревич заледенел и одновременно вспотел…

Он и ночью трижды просыпался, представляя этого дурака-цицерона на обочине пустынного шоссе, хотя говорил себе, что это – чепуха и кто-то подобрал приличного (с виду!) человека через пять, ну десять минут. Зато неповадно будет языком молоть.

А тут за один миг пронеслись в его натренированной на ужасы голове тысяча несчастий: нападение, избиение беззащитного на дороге, ограбление и едва ли не убийство… Или, скажем, подобрал его на свой лихой мотоцикл какой-нибудь дикий подросток да и врезался в грузовик.

– А что… – пролепетал он, – что с ним случилось?

– Жуткая история, слышь, – сказала Берта. – Утром на приём какой-то бедуин пришёл, стал требовать у доктора бюллетень задним числом. А кто ж ему выдаст бюллетень за прошлую неделю! Доктор, конечно, отказал. Тот схватил стул и треснул доктора по голове. Рана нехорошая, рваная, зашивали даже. Может, и сотрясение получил – бедуин-то здоровенный, хорошо хоть без оружия был. Так ты подменишь?

– Конечно! – выпалил Гуревич с непозволительным облегчением. – Я еду, конечно! Немедленно. Как не выручить коллегу!

Словом, на излёте карьеры и ближе к пенсии друг Илюша, достигший изрядных административных высот, пристроил доктора Гуревича – колобка всяко обкатанного, битого, но не убитого и не проглоченного местными хитрыми лисами (хотя и слегка подусталого) – в Министерство здравоохранения, в Отдел собачьих укусов.

– Что-о-о?! – Гуревич чуть не подавился, услышав это название.

– Не торопись отказываться, – сказал Илюша, когда встретились в городе пообедать и поболтать, – не фанфаронь! Это то что надо в нашем возрасте. Зарплата приличная, местечко уютное, не бей лежачего. Хватит колесить по городам и весям, саблей махать, с ворогом биться. Чехова помнишь? «Мы отдохнём…»

* * *

– Главное, они стучат на своих же собственных ненаглядных псов! – кипятился Гуревич попервоначалу, вываливая жене за ужином новые, совершенно непостижимые впечатления. Живёшь тут, живёшь, всё уже, кажется, знаешь… Ан нет: вот тебе новый поворот, новый ракурс, совершенно новая картинка. – Стучат за милую душу, не подозревая, что все данные мы обязаны немедленно отсылать в ветеринарный контроль. Не представляют, что через день к ним позвонят в дверь и районный ветеринар с двумя амбалами схватят собачку и поволокут в тюрьму.

– Ка-а-ак?! – ахала Катя.

– А так! – подхватывал Гуревич, намазывая масло на кусок родного бородинского из русского магазина, подцепляя на вилку горстку квашеной капусты. На столе перед ним – глубокая тарелка с Катиным «цыганским» борщом лиловым, и звёзды коварные мерцают в нём богатыми слитками жира. – Так же, как вламывались к людям наши амбалы из психиатрической перевозки. И тогда начинается истерика, обморок, плач на реках Вавилонских. Они, оказывается, не знали! Они понятия не имели о ветеринарных зверствах в родной державе, об этих концлагерях! «Что вы делаете?!!! Что вы себе позволяете с моей маленькой, моей ласковой, моей нежной соба-а-а…!!!»

Гуревич делал суровое лицо, представляя Кате всех участников драмы. Голос его тоже менялся, за щекой бугрился кусок хлеба:

– А чем ты раньше думала, дура? Твоя чи-хуа-хуа, привитая и стриженная, как Людовик, мытая шампунем от блох… Твоя разлюбезная шавка, которая писает в лоток, как кошка, и улицы сроду не видала… Ну тяпнула она тебя спросонья, когда ты на неё наступила ночью, плетясь в уборную. Откуда у неё бешенство?! А вот теперь в каталажке-то она посидит, твоя хуа-хуа… Теперь ни хуа биться башкой об стену. Прид-дурки!

Свои переживания и свою природную эмпатию Гуревич старался держать в ежовых.

Хотя бывали случаи…