VIII. Филипп д’Онэ

Ланселот Бигорн вошел в вестибюль башни, и король отважно последовал за ним. Гийом Бурраск и Рике Одрио остались в вестибюле, тогда как Людовик и его провожатый начали подниматься.

На втором этаже Бигорн замедлил шаг.

– С чего король желает начать? – вопросил он. – С графа де Валуа или с измены? С дядюшки или с женщины?

Король испустил хриплый вздох и, казалось, на пару секунд задумался.

– С измены, – произнес он наконец глухим голосом.

– Прекрасно! С женщины! – сказал Бигорн, а про себя подумал: «Впрочем, с женщины ли, с дядюшки ли, не так уж и важно – одно ведь семейство!..» – В таком случае, – продолжал он уже вслух, – королю придется проследовать за мной на самый верх, что довольно-таки утомительно, так как башня поднимается почти до неба.

– Да спускайся она хоть в преисподнюю, я бы и тогда за тобой последовал.

Бигорн одобрительно кивнул.

Когда они прошли третий этаж, одна из дверей тихонечко приоткрылась и некто бесшумно начал подниматься следом. Человек этот походил на одного из тех призраков, что, по слухам, обитали в этой башне. Возможно, этот человек и впрямь был призраком – лицо его было бледным, а в глазах пылал безумный огонь.

Бигорн остановился на последнем этаже Нельской башни.

– Это здесь, – сказал он. – Пусть король вспомнит такие слова из священного писания: «Стучи – и отворят тебе, ищи – и найдешь!»

Ланселот Бигорн глубоко поклонился и так – размахивая шляпой до полу, делая реверанс за реверансом – задом отступил к лестнице, где и исчез.

Молчаливый, неподвижный, задумчивый, король несколько минут простоял перед указанной ему дверью. Как и во всех буйных натурах, которым внешняя несдержанность служит, образно говоря, предохранительным клапаном для внутренних эмоций, было в Людовике что-то наивное, почти детское.

Это слово – «измена», которое произнесла Мабель, которое повторил Бигорн, звучало в его мозгу настойчивым колокольным звоном. С тех пор, как он узнал, что его предают, он не мог уже думать ни о чем другом, кроме предательства. Он словно заразился неким болезненным любопытством. И теперь, когда ему оставалось лишь протянуть руку, чтобы узнать разгадку тайны, он никак не мог решиться. Возможно, если бы он не жил в полном неведении себя самого и других, возможно, повторимся, всё, что было хорошего в этой натуре, возобладало бы в нем, возможно, король бы удалился, подумав, что, в конце концов, лучший выход для того, кого предали – как можно меньше знать о предательстве. Но Людовик имел другое представление – не о своей королевской миссии, но о своем титуле короля. Изменить королю – это было для него роковым преступлением, исключительной гнусностью, неслыханным коварством. Понятие «измена» для него было неразрывно с другим понятием – «месть».

– «Стучи – и отворят тебе», сказал мне этот Ланселот Бигорн. Но я ведь король и имею право всюду входить без стука, пусть даже эта дверь окажется дверью ко Всевышнему!

И король тотчас же толкнул дверь. Она вела в залу оргий, где, в начале рассказа, мы видели королеву и ее сестер, томившихся в ожидании Буридана и братьев д’Онэ.

Людовик так сильно рассчитывал застать кого-нибудь врасплох… Кого-нибудь? Да нет же: ту женщину, которая его предавала!.. На какое-то время король оторопел. В комнате не было ни души. Его величество быстро пересек комнату и вихрем ворвался в соседний зал, по-прежнему подталкиваемый мыслью, что вот-вот застанет врасплох ту, которая его предает. Но и соседний зал был пуст. Других комнат больше не было. Людовик медленно побрел назад.

– Бигорн сказал: «Ищи – и найдешь!», – шептал король, внимательно глядя по сторонам. – Я поищу, черт возьми, и горе той, чье имя выдадут мне эта мебель и эти стены. Ах! Почему Маргарита не со мною? Уж она-то бы знала, где искать! Она так умна! Ее любовь стала бы верным и надежным проводником в том ужасном поиске, который мне придется предпринять одному!.. Но кому могло хватить дерзости выбрать Нельскую башню, королевское владение, в качестве убежища и места заговора? Что же может происходить в этом зале? Почему бы этой мебели, не менее прекрасной, чем та, что стоит у нас в Лувре, не повторить мне то, что здесь говорилось?.. Почему бы этим картинам, безмолвным свидетелям, не назвать мне имя той негодницы, которую они знают?.. Эти картины…

Король встал и с любопытством подошел к одному из этих полотен, под которым художник, дабы всем всё было понятно, написал такие слова: «Госпожа Добродетель, коронующая Доблесть».

Людовик был суровым солдатом, которому деликатные мысли, такие, какими мы их понимаем, были неведомы. Десятки раз ему доводилось выходить ночью из своего Лувра с весельчаками-приятелями, и, вероятно, во время визитов на улицу Валь-д’Амур он не единожды видел в определенных кабачках картины грубые, наивные и сладострастные, из тех, что наши современные суды признают непристойными, но, вероятно, та, на которую он смотрел сейчас, превосходила в этом плане всё, виденное до сих пор.

Лицо короля залилось румянцем при виде жеста Госпожи Добродетели, коронующей Доблесть.

Отметим этот румянец и занесем его в актив Людовику Сварливому.

Подробно описывать эту картину мы не станем, так как слишком уважаем наших читателей; особо же любопытных отошлем к тем тайным эскизам, что хранятся в музеях Флоренции, Мантуи и Рима.

Итак, Людовик Сварливый покраснел, но восхитился.

– Матерь Божья! – пробормотал он.

Когда король закончил осмотр всех украшавших зал полотен, он был красный как пион. Тогда он заметил сундуки с инкрустациями из отшлифованной меди, совершенной работы золотой кувшин, чаши и кубки из цельного серебра, хрустальные бокалы в золотых подстаканниках. Заметил он и канделябры, поддерживающие полусгоревшие свечи из цветного воска, ощутил стоящий в зале легкий опьяняющий аромат. И, встревожившись еще больше, он пробормотал:

– Клянусь Пресвятой Девой, не иначе как здесь проходили оргии!

В глубине комнаты стоял большой, искусно сделанный стенной шкаф, на резных панно которого была изображена вереница нимф, обнимающихся с фавнами. Открыв этот шкаф, он замер в изумлении: внутри висели женские платья, и ничего более.

Он внимательно осмотрел одно из них и счел, что оно подошло бы Госпоже Добродетели.

– Да помогут мне небеса! – прошептал он. – Вот во что наряжались эти потаскушки! Такое впечатление, что одеваться сюда приходили все продажные девки с улицы Шан-Флери!

Он смеялся. Но даже смеясь, чувствовал, как поднимается в нем это глухое и непостижимое беспокойство, это необъяснимое чувство тревоги, что охватывают человека, стоящего на пороге какой-либо моральной катастрофы.

– Аромат, исходящий от этих платьев, – он мне знаком!.. Но откуда? Не с улицы ли Валь-д’Амур?..

В задумчивости он разжал пальцы, и легкое платье, которое он держал в руке, упало на пол, и тогда позади этого платья он увидел широкий, с горностаевой отделкой, плащ, из тех, какие могли носить лишь очень знатные дамы.

Король побледнел. Точно так же, как раньше ему показалось, что он узнал аромат, исходящий от платьев, казалось ему теперь, что он знает, узнаёт этот плащ… И вдруг он сделался белым как смерть: взгляд его упал на застежки плаща. Эти застежки были украшены двумя изумрудами… и эти изумруды, король знал их, узнавал… Он прошептал:

– Да поразит меня преисподняя, если эти зеленые камушки не были украдены у королевы!..

Короля охватила дрожь, и – весь в поту, с блуждающим взглядом – он опустился на стул.

В первый раз в голове его промелькнула некая мысль, осветив все так, как нежданная молния освещает иногда сумерки ночных горизонтов.

Но мысль эта, вероятно, исчезла столь же стремительно, как и возникла, и на секунду озаренный разум короля вновь впал во мрак. Он рассмеялся, судорожно и громко. Мы не можем сказать, что он отклонил ошеломляющую, отвратительную, страшную мысль, что этот плащ принадлежал самой Маргарите Бургундской, так как мысль эта так в нем и не оформилась. На самом деле, то была лишь вспышка, которая оставляет ночь еще более глубокой.

Король смеялся еще и потому, что он уже начал спрашивать себя, чем было вызвано это охватившее его нервное веселье.

Глаза его в этот момент во второй раз остановились на картине Госпожи Добродетели. И тогда ему показалось, что он грезит. Эта женщина, которая была там в этой, заставившей его покраснеть позе, его, солдафона, привыкшего не краснея смотреть на любую женщину; так вот, теперь он видел – у этой женщины были проницательные глаза королевы, ее роскошные волосы, ее улыбка! Людовик вскочил на ноги. В следующий миг он был уже у холста с кинжалом в руке.

Через несколько секунд изрезанная, выпотрошенная, искромсанная картина бесформенными клочками валялась у него в ногах, и тогда Людовик, задыхаясь и хрипя, попятился и вновь рухнул на стул.

В этот момент – с кинжалом в руке, искаженным лицом, взъерошенными волосами, выпученными глазами – он был ужасен.

Затем вдруг он вновь расхохотался и, между иканиями, которые, возможно, были и рыданиями, пробормотал:

– О! Да я схожу с ума! До чего же жестокие фантазии посылает мне преисподняя! Глаза меня обманули – совсем не то видел я, совсем не то!..

Он упал на колени, попытался собрать воедино кусочки изрезанной им картины, дабы воскресить лицо этой женщины.

Но восстановлению полотно уже не подлежало. Частицы холста отказывались собираться вместе. Картина хранила свою мерзкую тайну.

– Да, я грезил!.. – прошептал король.

Он встал, окинул комнату внимательным взглядом, а затем вышел в прихожую, где долго еще сидел неподвижно, подперев подбородок рукой, размышляя о многом, но будучи не в силах направлять свои размышления. Против королевы – ни малейшего подозрения! По крайней мере, ни малейшего подозрения признанного, явного. Людовик заколол бы себя кинжалом, обнаружь он в своей голове такие мысли. Но он не мог понять, что его гложет; некая неизвестно откуда взявшаяся тревога сжимала горло.

Затем, мало-помалу, эти ощущения ослабли, приглушились, растворились, и он почувствовал, что становится самим собой, когда понял, что его охватывает гнев. Ярость вскоре сорвалась с губ неистовыми проклятиями. Ярость против кого? Он не знал.

Но как же хотел знать!

– «Ищи, и ты найдешь!» Ищи! Что? Какое предательство? Как узнать? Но я обязательно узнаю, даже если придется разобрать – камень за камнем, чтобы расспросить их все, один за другим – эту башню, которая скрывает тайну предательства.

Ярость искала выхода. У него она передавалась одними и теми же, привычными жестами. Хриплым голосом он поносил воображаемых существ. Кулаком или ногой крушил все, до чего мог добраться. Каждое из этих ужасных ругательств, что он орал во все горло, сопровождалось могучим ударом по сундуку, стулу, по всему, что попадалось на пути. Один из таких ударов обрушился на небольшой столик…

Небольшой резной столик, настоящий шедевр того времени, когда ремесло краснодеревщика было, возможно, самым почитаемым из ремесел, так вот, этот столик, повторимся, разлетелся на мелкие части, из него выпал ящик… а в ящике этом были бумаги!..

– Наконец-то я узнаю!.. – взвыл Людовик.

Он упал на колени, чтобы подобрать бумаги…

Но в этот момент их схватила чья-то рука…

Людовик резко вскочил на ноги. Перед ним, судорожно сжав в руке стопку бумаг, стоял незнакомец.

– Кто вы такой? – проревел король.

– Мое имя Филипп, сеньор д’Онэ!

– Ха-ха! Так это ты – Филипп д’Онэ! Прекрасно. А известно ли тебе, кто я?

– Вы – Людовик, король Франции, десятый по этому имени.

«…И муж Маргариты!» – мысленно добавил Филипп.

– А знаешь ли ты, какого наказания заслуживаешь за тот жест, что только что позволил себе против своего короля?

– Смертную казнь, сир.

– Ты уже разыскиваешься моим прево за участие в мятеже, Филипп д’Онэ, за твою голову назначена награда, так что можешь считать себя дважды приговоренным к смерти!

Филипп д’Онэ, бледный как привидение, поклонился.

На какой-то миг повисла тишина, нарушаемая лишь неудержимым и учащенным дыханием Людовика Сварливого.

– Отдай мне эти бумаги, – продолжал король, – отдай мне их, или, клянусь Пресвятой Богородицей, я не стану дожидаться, пока палач приведет в исполнение ту двойную казнь, к которой ты приговорен.

Некое подобие улыбки скользнуло по губам Филиппа д’Онэ.

– Сир король! – сказал он. – Вы приговорили меня лишь к смерти. Требуя же, чтобы я отдал вам эти бумаги, вы хотите приговорить меня еще и к презрению всего французского дворянства, а это уже вне вашей власти. Эти бумаги, сир, не принадлежат ни вам, ни мне; ни вы, ни я не имеем никакого права читать их – они принадлежат одной женщине!

– Одной женщине! – вскричал король. – И что же это за женщина?

И Филипп д’Онэ, со вздохом, который больше походил на стон, отвечал:

– Это моя любовница…

Король тяжело дышал. Всегда чтивший рыцарские принципы, он отчаянно пытался придумать способ, который позволил бы ему без вероломства – пусть он и был королем – завладеть этими принадлежащими некой женщине бумагами. Но вскоре, резко поведя плечами, словно для того, чтобы избавиться от мыслей, которые препятствовали его воле, он проговорил:

– Я хочу знать имя этой женщины…

Филипп покачал головой, дав ему понять, что этого он сказать не может.

– Послушай, – проворчал король, – я позволю тебе выбрать: либо имя этой женщины, либо бумаги! Мне нужно или то, или другое.

– Вы не получите ни то, ни другое, – отвечал Филипп.

Пару секунд король пребывал в растерянности, рука его сжала эфес шпаги. Внешне крайне спокойный, Филипп даже не пошевелился. Делая над собой последнее усилие, Людовик Сварливый проговорил:

– Эта женщина предает…

Филипп сделался еще более бледным, и все тот же вздох, похожий на похоронный стон, сорвался с его губ.

– Предает? – пробормотал он странным голосом. – Кого же она предает?

– Меня!..

Филипп вздрогнул и, не сводя с короля свой отчаянный взгляд, пытался понять, знает ли Людовик правду.

– Филипп д’Онэ, – продолжал король, – меня предает некая женщина. Я это знаю. Я в этом уверен. Мои ночи полны призраков. Это предательство следует за мной повсюду, сидит со мной за столом, в одном седле со мной скачет верхом. Филипп д’Онэ, я уже не приказываю, но прошу. Одно твое слово может вернуть меня к жизни…

– Сир король, – сказал Филипп, – я задушил бы в себе память, если бы меня пытались заставить вспомнить, что эта женщина предает! Я вырвал бы у себя сердце, если бы знал, что оно может поднять к моим проклятым устам имя этой женщины.

– Умри же! – проревел Людовик и, выхватив шпагу из ножен, бросился на Филиппа.

Шпага звонко ударилась о другой клинок, тогда как Филипп д’Онэ даже не пошевелился.

Едва Людовик Сварливый устремился вперед, перед ним выросла еще одна фигура. Человек этот приставил к груди короля кончик тяжелой рапиры и холодно произнес:

– Уж не хотите ли вы, сир, оставить французский трон вакантным для одного из ваших братьев?

– Буридан! – прошептал Филипп д’Онэ.

– Преступники! – завопил Людовик. – Вы вынуждаете меня оставить без работы моего палача!

В то же время он атаковал Буридана с неудержимостью, которая не исключала и методичность, так как Людовик Сварливый был не только первым дворянином Франции, но и ее первым фехтовальщиком – как только в руке оказывалась шпага, к нему возвращалось все его хладнокровие.

– Бигорн, – вскричал Буридан, – факел!

– Вот, монсеньор! – промолвил хриплый голос Ланселота Бигорна, который появился, держа в руке зажженный факел.

– Жги, Филипп, жги! – продолжал Буридан, парировав ловкий выпад короля.

Филипп д’Онэ подошел к факелу и поджег от него один из листков.

Король пришел в ярость. Он, словно бык, ринулся на Буридана, не для того, чтобы убить юношу, но чтобы добраться до Филиппа д’Онэ и вырвать у него бумаги, содержавшие секрет предательства, пока они не сгорели. Но Буридан, не нападая, даже не пытаясь отвечать ударом на удар, создавал своей рапирой непреодолимый барьер. Король, со всем проворством, всей силой молодости, бросался то вправо, то влево, но везде натыкался на останавливавшее его и заставлявшее отступить острие рапиры. Филипп начал жечь, одну за другой, бумаги, внимательно смотря, как буквы, написанные почерком твердым, почти мужским, съеживались, становились неразборчивыми. Когда догорал последний лист, Филипп поддался наконец раздиравшему его непреодолимому любопытству, бросил пылкий взгляд на последнюю, наполовину уже исчезнувшую строку и сумел прочесть несколько слов. Слова эти были именем, и имя это было – Маргарита Бургундская!..

– Спасена!.. – прошептал Филипп.

В этот момент король, после очередного тщетного выпада, увидел, что бумаги сгорели и, разразившись бранью, в которой, возможно, было больше стыда, нежели ярости, отступил и положил шпагу на стол.

Руки его дрожали.

С пару секунд Буридан взирал на него серьезным и в то же время преисполненным сострадания взглядом.

– Сир, – сказал он, – я только что совершил преступление: поднял оружие против короля. Моя голова принадлежит вам, берите ее!

– Разбойник! – прохрипел король стиснув зубы. – Ты говоришь так потому, что надеешься от меня ускользнуть. Но не волнуйся: наказание, если и придет позже, оттого не будет менее ужасным…

Буридан вложил шпагу в ножны, скрестил руки на груди и продолжал спокойным тоном:

– Как я уже сказал, сир, подняв на вас шпагу, я совершил преступление; позвольте мне добавить к нему еще одно – дать вам совет… Совет… какой вам мог бы дать Валуа, – добавил он с горечью, которую король не совсем понимал. – Совет следующий: поднимитесь на верхнюю площадку этой башни и прокричите, что все, за чьи головы вы назначили награду, находятся здесь. Можете не сомневаться, что на голос короля сбежится целая толпа народа, которая избавит Ваше Величество от необходимости препровождать нас в приготовленные нам камеры. Что до меня, сир, то клянусь вам, клянусь Господом нашим, что не стану оказывать ни малейшего сопротивления.

– Как и я! – сказал Филипп д’Онэ, вставая рядом с Буриданом.

– Гром и молния! – проревел чей-то голос. – Говори за себя, Буридан! Говори за себя, Филипп! Лезьте в петлю, раз уж вам так не терпится умереть; я же, Готье д’Онэ, которому хочется жить, клянусь, что заколю короля Франции, если он сделает хоть шаг, чтобы позвать кого-то.

– И я тоже! – сказал Гийом Бурраск.

– И я! – выкрикнул Одрио.

– И я! – промолвил Ланселот Бигорн и сделал шаг вперед. – Сир, я говорил вам, что если вы поищете, то найдете. Не моя вина, что ваши усилия не увенчались успехом. Но я также обещал вам отвести вас к вашему высокочтимому дядюшке, графу де Валуа. Следуйте за мной, сир, или граф де Валуа, который обязан мне жизнью, станет обязан мне смертью, и мы будем квиты!

Говоря так, Бигорн косо поглядывал на Буридана, который побледнел и пробормотал:

– Граф де Валуа!.. Стало быть, он пленен?..

Но в этот момент Гийом Бурраск взял его под руку и пробормотал на ухо:

– Пойдем, Буридан. Клянусь суверенной империей Галилеи, со своей жизнью ты вправе делать всё что угодно, но я отказываю тебе в праве распоряжаться нашими жизнями. Как тебе такая логика, бакалавр?

В то же время Готье схватил за руку Филиппа и тоже потащил к выходу.

– До свидания, господа! – прокричал король грозным голосом.

Обернувшись, Буридан отвечал:

– Дайте знать, сир, как пожелаете нас видеть!

И он последовал за тянувшим его к лестнице Гийомом.

– Отведи меня к графу де Валуа, – сказал король Бигорну. – Клянусь Пресвятой Девой, ты единственный в этой шайке, кому мне хочется даровать помилование. Ты славный малый. Послушай! Когда твой хозяин понесет то наказание, которого заслуживает, приходи ко мне в Лувр, и я обещаю, что ты получишь другого, на которого тебе не придется жаловаться.

Людовик уже понял, что в данных обстоятельствах его власть и могущество мало что значат, успокоился и решил отложить возмездие до лучших времен. Он был искренен, предлагая Бигорну место рядом с собой в Лувре. Поведение Филиппа и Буридана ускользало от его понимания, но вот жизнерадостность Бигорна пришлась ему по душе. Он был глубоко восхищен тем, что этот человек, смеясь, мог совершать столь необычные по своей дерзости поступки.

Выслушав предложение короля, Бигорн кисло усмехнулся и сказал:

– Вот уж не везет – так не везет! Это ж надо: найти наконец достойное меня общественное положение в тот самый момент, когда жизнь моя висит на волоске! А ведь какие пирушки я бы закатывал в вашем Лувре, о мой король! Уверен: там едят только самое лучшее, а пьют только нектары! Увы…

– Там у тебя всего будет вдоволь! – пообещал король. – Но откуда эти мысли о смерти, если я дарую тебе помилование?

– Но вы же сами сказали, что Буридана ждет смертная казнь…

– Так и есть, – мрачно подтвердил король.

– Тогда, – продолжал Бигорн, – послушайте, что я вам расскажу. Как-то раз я находился на улице Капон с несколькими бравыми парнями, из тех, что с наступлением сумерек выходят на королевские дороги, опасаясь, что какой-нибудь отягченный кошельком запоздалый буржуа окажется не в состоянии сам вернуться домой. В таких случаях, сир, как вы понимаете, мы помогаем этому буржуа избавиться от лишнего груза, и, легкий как перышко, он благодарит нас и возвращается в свои пенаты. Словом, и в тот день мы стояли на страже, дабы с тем же усердием исполнить наши обычные обязанности, которые, уж и не знаю почему, никогда не встречали одобрения у мессира прево. Короче, я как раз заканчивал свою молитву к святому Варнаве, когда заметил некую даму, богато одетую и с головы до ног покрытую драгоценностями. Я тотчас же вспомнил о королевских указах, которые запрещают дамам выходить столь роскошно наряженными, и, сочтя, что мерзавка поступает слишком бесстыдно, нарушая королевские предписания, подал знак товарищам. Все вместе мы подскочили к этой дамочке и уже собирались как следует наказать ее за то, что она расхаживает по улицам нарядная словно церковь в праздник, как вдруг какой-то безумец набросился на нас с кинжалом в руке и обратил в бегство; по крайней мере, обратил в бегство всех моих спутников, так как я остался с ним один на один. Этим безумцем был мессир Жан Буридан. Он сбил меня с ног, приставил острие кинжала к горлу и уже вознамерился было отправить меня нести вахту в ином мире, когда дамочка произнесла такие слова: «Жан Буридан, я дарую этому человеку жизнь. Но поскольку я фея, то наложу на него наказание, которого он не сможет избежать. Отныне этот человек будет твоим слугой, и ваши судьбы будут неразрывно связаны вот этой нитью…» В то же время, сир, эта женщина, которая, как я уже сказал, была феей, колдуньей, порождением ада, обвила вокруг шеи Жана Буридана нить из красного шелка, другой конец которой обмотала вокруг моей шеи. И тогда она добавила: «Когда смерть Буридана порвет эту нить, перестанет жить и Ланселот Бигорн».

– Но я не вижу на тебе никакой нити! – воскликнул король с абсолютной искренностью и безоговорочной верой, достойной своего времени.

– Как и я, сир! – продолжал Бигорн. – Я ее видел лишь миг: в ту секунду, когда колдунья обернула ее вокруг моей шеи. Видеть – больше не вижу, но чувствую. Как бы далеко я ни уходил, эта нить притягивает меня к моему хозяину, Жану Буридану. Потому-то, сир, когда Жан Буридан понесет уготовленное ему вами наказание, я и не смогу явиться в Лувр, так как сию же минуту упаду замертво.

Людовик Сварливый покачал головой и спросил:

– А колдунья, с ней-то что стало?

– Это я сказать могу, сир. В данный момент она, будучи узницей, содержится в Тампле.

Людовик вздрогнул.

Сказать, что рассказ Бигорна не вызвал у него никакого сомнения, было бы невероятной, но истинной правдой. В наше время, конечно, может показаться неправдоподобным, что в средние века люди недалекого ума (а к таковым относился и Людовик Сварливый) могли искренне верить в колдуний, фей, те или иные потусторонние силы.

Что до Бигорна, то он, вероятно, преподнес королю эту историю лишь для того, чтобы дать Буридану и его товарищам время уйти подальше.

О чем думал в этот момент Людовик? О Буридане? О его друзьях? О дерзости этих людей, посмевших с оружием в руках воспротивиться его воле?.. Нет!

О Маргарите? О том ужасном подозрении, что промелькнуло у него в голове?.. Нет!..

Король думал о фее!..

Рассказ Ланселота так его заинтриговал, что он и вовсе забыл, как и зачем оказался в Нельской башне. И тогда Бигорн, решив, вероятно, что розыгрыш слишком затянулся, вернул короля к действительности.

– Осмелюсь напомнить, сир, – проговорил он, – вас ждет граф де Валуа!

– Пойдем! – сказал король, отрываясь от своих мыслей. – А что до этой женщины, которая меня предает, то я сегодня же вернусь и прикажу перерыть эту старую башню сверху донизу.

– Бесполезно, сир! – промолвил Бигорн. – Теперь уже слишком поздно!

– Слишком поздно!.. Эти бумаги ведь сгорели, не так ли? Это их я должен был найти, скажи?.. Ты их видел?..

– Возможно, сир!..

– И они содержали имя той женщины, которая меня предает! Доказательства измены!.. Да, ты прав, теперь уже слишком поздно. Меня обвели вокруг пальца, меня, которого даже самым ловким советникам, таким как Мариньи и Валуа, никогда не удавалось обмануть!

– Вы – сама мудрость, сир!

– Меня побили, – продолжал король с отчаянием, – меня, которого даже самым умелым фехтовальщикам, таким как Гоше де Шатийон и Жоффруа де Мальтруа, никогда не удавалось побить!

– Вы – сама сила, сир!

– Побили и обвели вокруг пальца! Эти двое дорого заплатят за свою дерзость. Клянусь Пресвятой Богородицей, я придумаю для этого Буридана… особенно для этого Филиппа д’Онэ… какую-нибудь ужасную казнь…

– Вы – сама справедливость, сир!

– Я хочу, слышишь, хочу, чтобы с них живьем содрали кожу…

При мысли о том, что человеческое существо можно освежевать, как быка, король расхохотался. И Бигорн ему вторил, тогда как по спине у него бежали мурашки. Король смеялся. Но тут кровь прилила к его лицу, и он пробормотал себе под нос:

– Значит, та женщина, которая меня предает, – любовница Филиппа д’Онэ!.. О! Да я готов отдать десять лет свой жизни, лишь бы узнать ее имя!.. Но та колдунья из Тампля, та самая, которую я приказал доставить в Лувр, эта волшебница, которая столь могущественна, что смогла связать жизнь Бигорна с жизнью Буридана… ей это имя известно!.. Я заставлю ее говорить!.. Мне нужно лишь имя, имя той, которая меня предает…

И, со вздохом, более похожим на зубовный скрежет, он тихо повторил:

– Та, которая меня предает, – любовница Филиппа д’Онэ!.. Давай же, – сказал он громче, – веди меня к графу, и если, Ланселот Бигорн, тебе каким-нибудь чудом удастся остаться в живых после смерти твоего хозяина, вспомни, что я жду тебя в Лувре! И тогда я вспомню, что когда я был в твоей власти, ты пожелал сообщить мне об измене, вспомню, что ты вернул мне моего верного советника… Слушай, Бигорн, а пойдем со мной!

– Не могу, сир! Эта нить!.. Так и чувствую, как она меня душит.

Бигорн закашлялся, зачихал, захрипел, побагровел и, наконец, выдал все признаки нарастающего удушья.

– Сир, – выдохнул он, икая, – есть лишь один способ спасти мне жизнь – помиловать моего хозяина, Жана Буридана!

– Никогда! – отрезал король. – Тем хуже для тебя, мой бедный Бигорн!

Ланселот с тоской и смирением пожал плечами и начал первым спускаться по лестнице, освещая путь тем факелом, что помог сжечь бумаги.

Когда они очутились на первом этаже, Бигорн подвел короля уже к другой лестнице – той, что вела в подвал, – спустился, отпер дверь той комнаты, куда они поместили графа де Валуа, и произнес:

– Это здесь, сир!

Король вошел.

На секунду Бигорн задумался: а не запереть ли дверь за ним? Но, пожав плечами, он пробормотал:

– Взять в плен короля Франции! Да, это было бы приключение, о котором говорили бы еще долгие века! Но с таким хозяином, как у меня – несуразным, порывистым и великодушным, – это бы ничего не дало, как ничего не даст и то, что я привел короля сюда! Однако же будь Людовик порасторопнее, мы бы уже избавились от этой проклятой Маргариты!.. Всё, больше ни во что не вмешиваюсь!..

На этом Бигорн миновал лестницу и вышел из башни.

Уже рассветало.

Шагах в ста от Нельской башни, под раскидистыми ивами, он заметил группу людей: то были дожидавшиеся его товарищи…

Он присоединился к ним, и все молча двинулись в путь.

– Следуйте за мной, – сказал Бигорн. – Теперь, господа приговоренные к смерти, у вас осталось лишь одно прибежище; к нему-то я вас и отведу.

У его спутников было время обдумать сложившуюся ситуацию, потому, как мы уже сказали, молча и с тяжелым сердцем, они последовали за Бигорном, который провел их через уже опущенные мосты. Окольными путями они вышли к улочке столь узкой, что и два человека на ней вряд ли бы разминулись, и столь темной, словно на ней все еще была непроглядная ночь… Улочка вывела их к просторному двору, по обе стороны от которого стояли покосившиеся домишки…

Странные кучки людей занимались на порогах этих лачуг еще более странными приготовлениями. Какой-то мужчина перед зеркалом подводил себе ресницы и веки таким образом, что получалось уродливое лицо человека, которому выкололи глаза. Другой закреплял на ноге накладки, которые должны были сделать из него калеку. Третий подвязывал согнутую в локте руку, превращаясь в однорукого…

То был небезызвестный Двор чудес!

Никому, казалось, не было дела до этой группы людей, проникнувших в это, возможно, даже более защищенное, чем сам Лувр, место, но Буридан и его товарищи чувствовали, что на них направлены все взгляды.

Бросая направо и налево загадочные знаки, Бигорн, а вслед за ним – и его друзья направились прямо к дому, у крыльца которого, меж двух булыжников, была вбита жердь.

На верхушке этого шеста, закрепленный веревкой, раскачивался приличных размеров кусок кровянистого и черноватого мяса: то был флаг Двора чудес. И указывал он на то, что в доме этом проживает король сего невероятного королевства…

В тот момент, когда они уже собирались войти в эту гнусную трущобу, Буридан воскликнул:

– Филипп!.. Где Филипп?..

Все переглянулись, с тревогой осмотрелись вокруг…

Филиппа д’Онэ с ними не было.