VII. Иа!
Спокойный, словно ничего необычного не произошло, Валуа дошел до вестибюля первого этажа. Там он остановился. Дверь была закрыта, заперта на несколько засовов, а перед этой дверью, прислонившись к стене, находился некий человек – закутавшись в плащ, надвинув на глаза фетровую шляпу, он спал стоя. По крайней мере, можно было предположить, что он спит, так как он громко храпел. Вот только было в этом храпе нечто ироничное, если храп вообще может быть ироничным.
Человек этот держал в руке кинжал.
Несмотря на плащ и надвинутую на глаза шляпу, Валуа узнал Бигорна. На какой-то миг лицо графа исказила ярость, и он поднес руку к шпаге, но тут Бигорн захрапел так громко и с такой беспощадной иронией, что стало очевидно: каким бы сонным он ни казался, он не упускал из виду ни единого жеста Валуа.
– Четыре и шесть! – прокричал в этот момент кто-то позади графа.
– Пять и шесть! Моя взяла! – возопил другой голос.
Валуа обернулся и увидел двоих мужчин, которые, сидя за столом в темной нише, играли в кости и, казалось, даже не замечали его присутствия.
Граф замер. Взгляд его перебежал со спящего на игроков и обратно. Затем он пожал плечами.
– Ладно! – проворчал Гийом Бурраск, один из игроков. – Голову его ты выиграл. Но это еще не все. Голова, конечно, – лакомый кусочек, что есть, то есть, но и остальное считается.
– Что ж, – сказал Рике, второй игрок, – готов сыграть на шкуру этого животного. За один бросок.
– Будь по-твоему, – согласился Гийом, – играем на шкуру!
Гийом Бурраск потряс кости в рожке и бросил на стол.
– Три и четыре! – произнес он с гримасой. – Уж не заколдовал ли меня кто?..
– Две пятерки! – победоносно вскричал Рике. – Шкура – моя!
Он прыснул со смеху.
– Все, Рике, – проговорил Гийом с холодным гневом игрока, которому уже надоело проигрывать, – больше я с тобой не играю.
– Гийом, мне не хотелось бы потерять твою дружбу. Можешь поставить две ляжки этой скотины против головы и шкуры, которые я только что выиграл.
– Идет! – вскричал Гийом, и лицо его озарилось улыбкой, словно ему сообщили самую радостную новость на свете.
Гийом Бурраск снова бросил кости. Выпали двойка и единица.
– Что за черт? Давно так не везло! – проворчал он.
В свою очередь выбросил кости и Рике. Гийом испустил победный вопль.
– Хвала святому Баболену! Две единицы! Ты проиграл, Рике; ляжки, голова и шкура монсеньора – теперь мои!
На этом Гийом встал и подошел к графу де Валуа.
– Монсеньор, – сказал он, – вы теперь принадлежите мне, я вас выиграл. Извольте следовать за мной, как порядочная скотина следует за своим хозяином.
За все то время, что длилась эта сцена, Валуа ни единым жестом не выказал своего страха. Мрачная комедия Гийома и Рике, разыгрывавших его в кости, кусочек за кусочком, вызвала у графа лишь улыбку, которая сулила жестокие репрессии.
– Осторожно, господа разбойники, – промолвил он холодно, когда Гийом подошел ближе, – ваш атаман желает, чтобы я вышел из этого логова целым и невредимым.
– Атаман? – воскликнул Гийом. – И где он, этот наш атаман-то? Ты его видел, Рике? Если знаешь, где он, сбегай-ка за ним: пусть скажет, с какой приправой мне подавать монсеньора?
– Предупреждаю, – продолжал Валуа, – предупреждаю: если со мной что-нибудь случится, я буду жестоко отомщен. Послушайте, милейшие! Вас разыскивают за различные преступления, к тому же, этой ночью вы напали на особняк Валуа, что есть святотатство, подобное тому, какое бы вы совершили, напав на Лувр. Так вот: я ручаюсь, что добьюсь для вас помилования при условии, что воля вашего атамана будет немедленно выполнена.
– Эй! Бигорн! Вечный соня! – прокричал Рике Одрио. – Слышал, что предлагает это животное?
Валуа начал понимать, что до такой степени дерзости эти люди могли дойти, лишь приняв твердое решение его убить.
– Неужто, монсеньор, – продолжал Рике, – ты думаешь, что мы станем просить пощады и прощения за все наши ошибки и грехи?
– Я сейчас заплачу, – вздохнул Гийом, – заплачу от умиления.
Переведя взгляд на Гийома Бурраска, Валуа увидел, что тот уселся на плиточный пол у небольшой корзины с луковицами и уже начал снимать с них шелуху.
Рике взревел от ярости.
– Хочешь подать нам его с лучком? – возмутился он. – Тебе ли не знать, как мне отвратительна эта приправа! Говорю тебе как король победоносной и властительной Базоши: он будет просто поджарен на гриле.
– Не сердись, Рике, – проговорил император Галилеи, – и позволь мне вдоволь выплакаться. Уж и не знаю, мое умиление или же лук тому виной, но так я никогда еще не плакал.
В этот момент Валуа услышал хрюканье поросенка и увидел, что это хрюканье исходит от Ланселота Бигорна, который, опустившись на четвереньки, бегал по залу, с блеском подражая походке и голосу вышеуказанного животного.
Тут уже и Рике принялся издавать крики того же животного – в тот момент, когда ему перерезают горло, – и его имитация также была превосходной.
Гийом же Бурраск начал жонглировать луковицами и во весь свой звучный голос затянул «De profundis».
Валуа, взиравший на них со своего места, даже не пошевелился, вот только в забегавших глазах его промелькнул страх.
Зрелище было отвратительным. Грубоватые шутки Гийома, Рике и Бигорна вряд ли пришлись бы по вкусу современным читателям. Но эпоха, о которой идет речь, отличалась неистовством и суровостью: смеялись тогда от души, в жестах тоже не стеснялись.
Так или иначе, но выходка Гийома и Рике, их манера донести до Валуа тот факт, что он приговорен ими к смерти, была совершенно естественной, этакой погребальной причудой; впрочем, если эта причуда могла показаться нам и Валуа жутковатой, то смеявшиеся во всю глотку Бигорн, Рике и Гийом, напротив, находили ее бесконечно приятной; внезапно к их смеху примешался хохот Готье, который мгновенно уловил смысл происходящего и тоже, с не меньшим блеском, принялся имитировать довольное хрюканье водящего рылом по корыту поросенка. Затем все четыре персонажа забегали на четвереньках вокруг Валуа, хрюкая все громче и громче, так что, действительно, можно было подумать, что едет телега, груженая свиньями, которых везут к котлу. Они вертелись все быстрее и быстрее, подходя к приговоренному все ближе и ближе. Оторопев от ужаса перед этой невероятной и мрачной мизансценой, Валуа пребывал уже в полуобморочном состоянии. В то время как зал с низкими сводами наполнялся то душераздирающим, то коротким и хриплым хрюканьем, бедняга горько пожалел о том, что сказал наверху Буридану. Воспаленному воображению графа в виде последней надежды предстало лицо сына, и сдавленным голосом Валуа закричал:
– Буридан! Буридан! Буридан!
– Иа! Иа! Иа! Иа!
Перед ним возникли четыре перекошенные от смеха физиономии. Четыре поросенка внезапно распрямились, окружили графа и, посредством некой метаморфозы, ответили на его отчаянный призыв учетверенным ослиным ревом.
Почти тотчас же Бигорн метнулся к той части стены, которую приводили в движение слуги Страгильдо несколькими днями ранее, когда он вошел в Нельскую башню вслед за Мабель, и нажал на пружину. Потайная дверца открылась. Появилась лестница, что вела к подземельям башни. К этой-то лестнице и начали грубо подталкивать, тащить, тянуть Валуа четыре пары рук, и не успел несчастный граф опомниться, как оказался в довольно просторном зале, скудно освещаемом одним-единственным факелом. Это была та самая комната, в которой, по приказу Маргариты Бургундской, держали взаперти Буридана и братьев д’Онэ.
Валуа услышал, как за ним с грохотом закрылась дверь, понял, что он остался один, и тогда, упав на скамью, этот человек, столь могущественный и уверенный в себе, задрожал от страха.
* * *
Теперь мы попросим читателя проследовать за нами в Лувр спустя сутки после того утра, когда в Нельской башне случилось веселое и зловещее пленение Валуа четырьмя товарищами, о проделке которых мы только что вам поведали. Итак, в тот день в королевской крепости было очень шумно, и казалось, что шум этот, преодолев крепостные стены и рвы, распространился по всему Парижу. Город гудел. Звонили колокола, празднично одетая толпа высыпала на улицы, двинувшись к паперти Собора Парижской Богоматери.
В тот день должны были пройти праздник дураков и праздник осла, которые обычно отмечались: первый – в ноябре месяце, второй – в январе, но которые, в некоторых редких обстоятельствах, повторялись и в иное время года, по случаю некоего радостного события. На сей раз таким случаем оказалось выздоровление королевы, выздоровление, пришедшее быстро и словно по волшебству, после тяжелой лихорадки, которую врачи объявили смертельной. Людовик Сварливый – действительно сварливый во всех своих более или менее странных поступках – решил, что Парижу следует развлечься, а Париж только того и желал: новый король еще не успел, по примеру отца, ввести новые, необычные налоги или изменить хождение монеты.
Как следствие, буржуа души не чаяли в Людовике, к тому же в королевстве царило относительное спокойствие, а торговля процветала ровно настолько, насколько и могла процветать в те времена.
Объедините все эти причины, добавьте искреннюю радость, которую парижане испытали, узнав, что жизни их королевы больше ничто не грозит, вы поймете, почему Париж был готов веселиться, веселиться не только потому, что так пожелал король, но и потому, что воля монарха совпала с пожеланиями самих горожан.
Итак, толпа в беспорядке и смятении двигалась к паперти Собора Парижской Богоматери, где располагался центральный пункт намечавшихся безумств. Прилегающие улочки изливали людские потоки, которые сдерживали шеренги лучников. Затем вся эта человеческая масса устремилась к центральному портику, надеясь успеть занять место внутри просторного собора, освещенного так же, как и в дни больших церковных праздников.
Но поведение этой толпы в соборе, месте священном, могло бы показаться на удивление неподобающим человеку, который оказался бы не знаком с некоторыми особенностями тогдашних парижских нравов.
Действительно, толпа эта, вместо того, чтобы собраться и начать молиться, как того и требовали обычаи, смеялась, пела, ела и пила. Люди окликали друг друга, обменивались шутками, которые невозможно передать современным языком. Дерзкие кумушки давали отпор студентам. Отовсюду звучали игривые намеки. Казалось, в один миг были устранены все нравственные барьеры, и некое особое опьянение передавалось в этой куче народа от одного к другому.
В каждой группе открывались корзины, содержащие сосиски, окорока, пироги с заварным кремом и всевозможные напитки. Как только провизия была разложена на скамьях собора, превращенных в обеденные столы, началась великая пирушка. Мало-помалу народ захмелел, и теперь уже обменивались не шутками и намеками, но такими частностями, которые оскорбили бы и самое неделикатное современное ухо. Это была уже не попойка; гуляния заканчивались, как праздник сладострастия, как разгул необузданного воображения, вроде тех, что иногда позволял себе народ в древности.
Этот странный праздник дураков, который тщетно пытался отменить Филипп Красивый, который совместными усилиями папы и огромного множества кардиналов и архиепископов удастся задушить лишь гораздо позднее, знаменовался разрушением любых преград и барьеров, устранением скованности, разгулом плотских желаний. По существу, то был не более чем взрыв смеха, нечто наивное и невинное даже в своей несдержанности. Толпа пела, как мы уже сказали, выдавая некую бесконечную потешную кантилену, и после каждого куплета собравшиеся исторгали громогласное «Иа!», от которого дрожали стекла за свинцовыми решетками.
В это время те, кому не досталось места внутри храма, уже давно переполненного, устраивались на ступенях паперти, также раскладывали съестные припасы и принимались есть, пить и петь, отвечая на «Иа!» собора другим ослиным ревом, не менее звучным. Вскоре уже и паперть превратилась в огромный стол, за которым люди сидели прямо на земле, предаваясь отвратительной попойке.
Но то было лишь начало праздника, или, скажем так, то были лишь зрители, ожидавшие некоего зрелища. Действительно, часов в одиннадцать внезапно появилась группа, состоящая из солдат, студентов и монахов. Эти люди – во все горло кричащие, вопящие, поющие, размахивающие свечами, толкающиеся, делающие кульбиты – окружали осла. Позади осла торжественной процессией двигались многочисленные братства, во главе каждого из которых шагал знаменосец. Несмотря на официальный запрет епископа Парижа, несмотря на угрозы отлучения от церкви, в сатурналиях этих участвовал и почти весь капитул Собора Парижской Богоматери, и опять же, здесь следует видеть лишь потребность в веселье, которая время от времени прорывается через любые ограничения от самого верха до самых низин социальной лестницы.
Осел был покрыт богатой попоной и вез на спине «обернутую золотистой мантией» девушку, которая держала на руках своего рода куклу, богато наряженную.
Судя по всему, все это представляло бегущих в Египет Пресвятую Деву Марию и Младенца Христа.
Везущий девушку осел вошел в сопровождении своего горланящего эскорта в собор, где был встречен громом аплодисментов и приветственных возгласов. Ведомый двумя священниками, которые держали его за уздечку, он проследовал к хору, встал рядом с алтарем, и тогда тысячи голосов запели ту комическую песенку, о которой мы упоминали чуть выше и которая закончилась громогласным ослиным ревом, подхваченным, опять же, всеми присутствующими:
– Иа!
Затем народ в едином порыве возопил:
– Мессу! Мессу!
– Монсеньор епископ вскоре прибудет, – отвечал с кафедры восседавший верхом на коне дьякон, в одной руке у которого была сосиска, а в другой – кувшин вина.
– Епископа! Епископа! Мы хотим епископа, мы хотим мессу!
Дьякон опустил руку в кувшин и принялся по очереди благословлять присутствующих. Добившись таким образом секунды тишины, этот дьякон, который, похоже, был распорядителем праздника, воспользовался моментом, чтобы прокричать:
– Он придет, говорю же вам, и вы получите самого лучшего, крепкого и пышущего здоровьем, достойного нашего сира Сварливого и вас, чертовы потаскухи и дьявольские развратники! Так как знайте: епископа этого зовут Баэнь!
Толпа вновь разразилась громом неистовых аплодисментов и криков:
– Да здравствует Сварливый! Да здравствует Баэнь!
Дело в том, что Баэнь этот был ни больше ни меньше как камердинером Людовика X. Настоящее его имя нам неизвестно. Прозвище же его шло от Баэньских ворот, расположенных неподалеку от Лувра, практически в том месте, где сегодня находятся улицы Кокийер и Жан-Жака Руссо. Утром, в Лувре, этот Баэнь был избран епископом дураков сеньорами и самим королем, а также простым людом, допущенным в королевскую крепость.
Таким образом, примерно в то же время, когда осел направлялся в Собор Парижской Богоматери, другая процессия, в которую входили как представители духовенства, так и простые парижане (и те, и другие – кричащие и жестикулирующие), направлялась в Лувр, чтобы забрать епископа дураков.
Большинство из тех, что принимали участие в сей необычной процессии, были в маскарадных костюмах: одни облачились в желто-зеленые шутовские одежды; другие – в такие наряды, которые превратили их в обезьян, медведей, леопардов и прочих животных, коих народ приветствовал бурными овациями и восторженными воплями.
Особенно неистовых аплодисментов удостоились два медведя, которых сопровождала мартышка. Медведи, шедшие во главе процессии, неуклюже танцевали, кривляясь и гримасничая и так и этак, а державшая их на цепи обезьянка демонстрировала такие ужимки и прыжки, что каждый восклицал:
– Определенно, это одна из любимых мартышек госпожи королевы.
Однако же, будь шум праздничных колоколов, смеха и аплодисментов не столь оглушительным, можно было бы услышать, как медведи и обезьяна, голосами вполне человеческими, то и дело обмениваются репликами.
– Надеюсь, Бигорн, – вопрошал один из медведей, – ты не намерен провести нас в Лувр?
– Это было бы все равно, – говорил другой медведь, – что отдать нас волку на съедение, хоть мы и медведи, но думаю, этот волчара сожрал бы нас в один присест. Поесть я люблю и сам, но вот становиться едой не собираюсь.
– Боитесь, Гийом? – промолвила обезьяна. – Если боитесь, так и скажите!
Второй медведь прыснул со смеху и пробормотал:
– Смотри, Ланселот Бигорн, дошутишься!..
– Что ж, – продолжала обезьяна, – раз уж вы – ни один, ни другой – не боитесь, а мне так и тем более не страшно, значит пойдем в Лувр!
– Ладно, пойдем, – проворчал Гийом, – да заберет тебя чума!
– Угу, пойдем, – сказал Рике. – Вот только что мы там будем делать?
– Увидите! – отвечал Бигорн. – В любом случае, я обещаю, что будет весело.
В этот момент они вынуждены были прервать разговор, так как необычная процессия, миновав подъемный мост, проходила через одни из ворот Лувра. Во дворе, куда допустили эту толпу, собрались король, королева, их шевалье и сеньоры.
Маргарита Бургундская, окруженная сестрами Жанной и Бланкой и многочисленной прислугой, сидела под навесом из золотистого сукна на приподнятом на несколько ступенек помосте, вокруг которого в три шеренги выстроились алебардщики.
В нескольких шагах от этого помоста находился король и его свита.
– Входите, друзья мои! – кричал Людовик Сварливый, громко хохоча. – Входите и ступайте за вашим епископом – он вас уже ждет.
Два медведя, что шли во главе, принялись топтаться на месте и резвиться, словно в благодарность королю, который подал сигнал к началу веселья.
Тогда процессия, под громкие звуки труб и крики различных животных, торжественно прошла перед помостом. Принцессы и их служанки помирали со смеху. И во всем этом веселом смятении, среди всех этих смеющихся лиц, лишь одно – Маргариты Бургундской – было серьезным и безмолвным.
Она взирала на всю эту неистовую радость вокруг с видом мрачным и свирепым, и душа ее была очень далеко от разворачивавшегося у нее перед глазами зрелища.
Тем временем, продефилировав, процессия сбилась в группку перед королем, для которого играли деревенские скрипачи.
Затем, когда крикливая музыка наконец стихла, некий скоморох вышел вперед и воскликнул:
– Сир король, мы пришли за нашим епископом.
– Вот он, – столь же громогласно отвечал король, указывая на своего камердинера, несчастного Баэня, который по прихоти своего августейшего хозяина сделался в тот день епископом дураков.
И тогда люди из процессии окружили Баэня, издавая громкие вопли.
– Благословения! Благословения! – вопила толпа.
По жесту короля сеньоры отошли в сторону. Окружавшие помост алебардщики отхлынули вправо и влево, и тогда стало видно, что помост этот приподнят над рядом бочек, каждая из которых была снабжена краном, который оставалось лишь повернуть, чтобы наполнить кружки. Король первым направился к одной из бочек, до краев наполнил поданный ему огромный кубок, осушил его залпом, затем, наполнив снова, вылил содержимое кубка на голову испуганного Баэня и громким голосом прокричал:
– Именем Бахуса, ты объявляешься священным епископом дураков!
Слова его были встречены восторженным ревом. Никогда еще ни один король не был столь сварливым и столь расположенным веселиться со своим народом. И королевская щедрость, которая предоставляла в распоряжение процессии несколько бочек вина, окончательно закрепила популярность сына Филиппа Красивого. Пара мгновений – и к бочкам было уже не пробиться. Кувшины, кружки, бутыли ударялись друг о друга, так что вино закончилось уже через несколько минут.
Процессия вышла из Лувра так же, как и вошла – в большом беспорядке и суматохе. Она пополнилась одним персонажем, коим был Баэнь, епископ дураков, но потеряла троих, всеми обожаемых… Исчезли оба медведя и обезьяна.
В это время в Соборе Парижской Богоматери, куда наконец прибыл епископ дураков, продолжался праздник.
Бедный Баэнь – а его били, пинали ногами, стегали хлыстом, пока наконец не вытолкнули к алтарю – вынужден был провести некое подобие мессы – настоящей вакхической мессы, тогда как присутствующие танцевали, прыгали, играли в кости едва не на алтаре. Вскоре всеобщее опьянение поднялось до исступления, грянули непристойные песни.
«Могло ли на самом деле быть такое, – с возмущением восклицает один из парижских историков, – чтобы люди предавались таким гнусностям? Разум восстает против подобного безумия».
Мы ответим этому автору – возможно, немного жестко, – что, если бы он жил в те времена, когда происходили эти сатурналии, они, вероятно, показались бы ему вполне естественными. Это всегда серьезная ошибка в истории, – судить индивидуумов и толпу по тем особым представлениям, которые формируют нашу современную цивилизацию.
Пытка мессой закончилась для несчастного Баэня около четырех часов пополудни, в тот момент, когда он уже начинал изнемогать от голода и жажды, учитывая тот факт, что, если все это сборище предавалось отвратительной пирушке, сам он был не вправе даже прикасаться к сосискам, кровяным колбаскам, окорокам, пирогам, птице, что проходили у него под носом. Некий священник, участвовавший в этой кощунственной комедии, подсказал ему последние слова, которые он должен был произнести. Бигорн повернулся и, пытаясь перекрыть стоявший в соборе гул, прокричал:
– Ite, missa est!
– Иа! Ио! – отвечало собрание громоподобным ослиным ревом.
* * *
Наступила ночь. Теперь, после суматошных утренних зрелищ, уже безмятежный Лувр засыпал. Король провел вечер за выпивкой и играми с некоторыми из своих шевалье. Все разговоры неизбежно сводились к необъяснимому исчезновению графа де Валуа, но великий прево заверил, что Буридан и его сообщники не замедлят попасть в его руки и, кроме того, пообещал, что место, где удерживают дядю короля, если, конечно, его еще не убили, будет обнаружено в самое ближайшее время. В десять вечера, что тогда считалось уже поздним часом, король направился к своим покоям, поинтересовавшись, вернулся ли в Лувр его камердинер Баэнь. Тот еще не возвращался.
Войдя в комнату, за которой располагалась его спальня, король отдал приказ, чтобы Баэнь вошел к нему, в какой бы час ночи он ни вернулся.
– Хочу, – добавил он, смеясь, – послушать, как прошла месса дураков. Пресвятая Богородица, и почему только я сам не мог на ней присутствовать, повеселиться, как простой буржуа? Как они, должно быть, смеялись, мои славные парижане! А меня там не было!.. Что ж: придется довольствоваться хотя бы рассказом о мессе из уст новоиспеченного епископа Баэня.
Затем Людовик Сварливый вошел в спальню. В течение следующего получаса до него доносились шаги ночных патрулей, обходивших улицы и перекрестки. Затем шумы стихли, огни погасли.
В соседней со спальней короля комнате нес вахту караульный, который сменялся каждые два часа.
В комнате этой царил полумрак; лишь одна, свисавшая с потолка небольшая лампа освещала ее тусклым светом.
Что до караульного, о котором мы упомянули, то, опершись на рукоять алебарды, он неподвижно стоял перед дверью короля. Этот караульный входил в роту французских лучников, которые составляли войсковой корпус, коим командовал капитан стражников Юг де Транкавель.
Быть может, в этот день, по случаю праздника, швейцарцы немного подгуляли, быть может, достойный солдат выпил чуть больше обычной своей нормы, пусть швейцарцы и имели репутацию умелых выпивох, но случилось так, что уже по истечении часа дежурства человек этот начал закрывать глаза, затем зевнул во весь рот, затем широко потянулся. Он с радостью бы прошелся по комнате, чтобы взбодриться, но это было запрещено: он должен был неподвижно стоять перед дверью короля до тех пор, пока его не сменят.
В таком состоянии полудремы и пребывал швейцарец, когда ему причудилось, что он грезит…
В королевской прихожей стояли два огромных сундука.
Швейцарцу показалось, что крышка одного из этих сундуков приподнялась сама по себе, медленно и бесшумно. На какое-то мгновение швейцарец оторопел, но изумление его тотчас же сменилось суеверным страхом, когда из-под крышки ловко выскользнула обезьяна и на четырех лапах направилась к нему, гримасничая и подпрыгивая.
Швейцарец начал с того, что осенил себя крестным знамением. Затем он прошептал:
– Tarteifle!
Затем он широко открыл рот, чтобы закричать.
Но призыв о помощи так и замер на устах. Его странный сон оборачивался настоящим кошмаром: из того же сундука выбрались, опять же на четырех лапах, два других животных; на сей раз это были медведи, громадные медведи, которые, подскочив к нему, встали на задние лапы и замерли, в то время как между ними обезьяна продолжала кривляться и строить гримасы. Часовой почувствовал, как на лбу у него выступает холодный пот, и встают дыбом волосы на макушке. Очевидно, ему явилось некое дьявольское видение, и все, что он мог сделать, так это быстро пробормотать какую-нибудь молитву.
– Святой Людвиг, – прошептал он, – я обещаю тебе серебряную марку из следующего жалованья, если ты избавишь меня от этих извергнутых преисподней животных.
– Amen! – сказала обезьяна.
– Amen! – проворчали медведи.
– Tarteifle! – повторил швейцарец со страхом. – Они еще и говорят, да не хуже настоящих христиан!
Поднапрягшись, он уже собирался закричать во всю силу своих легких, когда обезьяна прыгнула на него, схватила стражника за горло, а один из медведей прикрыл ему рот могучей лапой.
Обезумевший от страха – как-никак не каждый день доводится так близко общаться с созданиями ада – швейцарец почувствовал, как ему вяжут за спиной руки и суют в рот кляп. Тогда силы окончательно оставили его. Стражник обрушился на пол между лапами медведей, которые с большей нежностью, чем можно было ожидать со стороны животных, приподняли его, перенесли к сундуку и опустили внутрь.
– Веди себя благоразумно, мой юный друг, – промолвила обезьяна, – и никто не причинит тебе вреда, а если хоть дернешься – считай, что ты уже труп.
Об этом швейцарца она могла бы и не предупреждать: тот был уже без сознания.
Тогда обезьяна спокойно заперла сундук и, проворно избавившись от своего наряда, превратилась в Бигорна, в то время как из медвежьих шкур вылезли Гийом Бурраск и Рике Одрио.
Ланселот Бигорн направился прямо к двери в королевские покои и, легонечко поскребши по дереву, шепнул:
– Иа!
– Это ты, Баэнь? – вопросил голос короля.
– Ио! – отвечал Бигорн.
Спальня Людовика Сварливого огласилась громким хохотом.
– Да ты пьян, бездельник! – вскричал король. – Думаешь, что все еще находишься на своей ослиной мессе?! Что ж, входи и рассказывай, как ты провел эту твою службу, дьявольский епископ!
Бигорн открыл дверь и вошел.
Следом вошли Гийом Бурраск и Рике Одрио, которые, заперев дверь, встали по обе ее стороны, скрестив на груди руки.
Людовик Сварливый был храбрым дворянином, не боявшимся ни Бога, ни дьявола. При виде трех незнакомцев он выпрыгнул из постели, подскочил к своей шпаге и, даже не поддавшись тому ужасному ребяческому гневу, что охватывал его при малейшем недовольстве, спросил низким, хриплым, раскатистым голосом, который, вероятно, больше, чем его обычные вопли, испугал бы тех, кто хорошо знал эту буйную натуру:
– Как вы смеете входить сюда?
Опустившись на колени, Бигорн отвечал:
– Лишь горячее желание спасти нашего сира короля от измены смогло внушить нам необходимую смелость. Да соблаговолит король уделить нам минуту своего августейшего внимания: ни один из нас не вооружен. Если Его Величество сочтет, что мы повинны в каком-либо преступлении, ему останется лишь позвать стражу, и, клянусь святым Варнавой, мы даже не станем оспаривать наши головы у палача. Но, в таком случае, мы ничего не скажем.
Людовик приставил шпагу к креслу, у которого та и стояла, поспешно накинул на себя шлафрок и вопросил:
– Кто вы такие?
Поднявшись с колен, Ланселот Бигорн отвечал:
– Это – Гийом Бурраск, император Галилеи. Это – Рике Одрио, король Базоши. Я же лишь покорнейший слуга их и Вашего Величества, зовут меня Ланселот Бигорн.
– Гийом Бурраск? – пробормотал король. – Рике Одрио, Ланселот Бигорн?.. Мне кажется, я где-то уже слышал эти имена?
– Клянусь Всевышним, сир! – сказал Гийом. – Вы, вероятно, слышали, как мое имя выкрикивал глашатай полевой жандармерии, когда, по вашему приказу, назначал цену за мою голову.
– А так же и за мою! – промолвил Рике, поморщившись.
– И за мою! – добавил Бигорн. – Таким образом, сир, перед вами трое приговоренных к смерти, которых вы укрываете у себя, а ведь глашатай Шатле заявил, что всякого, кто предоставит нам убежище, ждет смерть.
Мрачный и задумчивый, Людовик Сварливый слушал его вполуха. Из того, что сказал Бигорн, его взволновало лишь одно слово, и слово это было – «измена»!..
Это слово и так уже не давало ему покоя по ночам с тех самых пор, как Мабель, в своей темнице, бросила его как зловещую угрозу.
Кто же этот изменник? Кто его предавал?..
По словам колдуньи, какая-то женщина. Женщина, которую следовало искать прямо в Лувре, в его ближайшем окружении.
– Вы бесстыдные негодяи! – проворчал Людовик Сварливый. – Ну да ладно… Подождите меня здесь. Ты, Бигорн, прав: пока король предоставляет вам убежище, пока вы у него в гостях, рука палача не опустится.
Произнеся эти слова с достоинством и величественностью, которые отнюдь не были ему свойственны, Людовик вышел из своей спальни, оставив своих гостей одних.
– Клянусь той свиноматкой, что произвела тебя на свет, – воскликнул Рике Одрио, обращаясь к Бигорну, – говорил же я тебе, что ты ведешь нас волку на съедение!
– Терпение! – промолвил Бигорн. – Волк нас не съест.
– А мы и оружия-то с собой не захватили! – проворчал Гийом.
Бигорн улыбнулся, расстегнул свой жакет и вытащил три коротких кинжала. Два из них он протянул товарищам, третий оставил себе.
– Без боя мы не умрем, не волнуйтесь! – сказал он.
– В добрый путь! – проговорил Гийом. – Вот это-то и называется – встретить смерть по-христиански, в хорошей и многочисленной компании!
– Твоя правда, – согласился Рике Одрио. – Не хватает разве что кувшинчика ячменного пива, чтобы почувствовать себя совсем уж в своей тарелке!
– Быть такого не может, – сказал Гийом, – чтобы у короля не нашлось ячменного пива, а может, и чего покрепче! Клянусь суверенной империей Галилеи, это мед… да такой, какого в Валь-д’Амур мы никогда и не пили!
Действительно, Гийом Бурраск заметил на столе большой серебряный кувшин, до краев наполненный сим славным напитком. Продолжая говорить, он подошел к столу, схватил кувшин, принюхался, наполнил серебряный кубок, из которого пил король, осушил его одним махом и с довольным видом поцокал языком.
После Гийома взбодрился Рике, выпивший не меньше друга, затем настал черед Ланселота Бигорна.
В это время король Людовик, миновав прихожую и еще две комнаты, вошел в зал охраны, где постоянно находились двадцать алебардщиков и командовавший ими офицер.
– Король! – громко прокричал один из стражников.
В один миг все похватали оружие и выстроились в одну шеренгу, отдав честь, то есть вытянув левую руку по шву и направив алебарду острым концом к земле.
Взгляд Людовика с минуту перебегал с одного стражника на другого. Губы его дрожали от ярости.
– Офицер! – рявкнул король. – Разыщите мне капитана.
Офицер исчез за дверью. Не прошло и пары минут, как появился Юг де Транкавель – бледный, напуганный этим странным ночным визитом Его Величества.
– Транкавель, – сказал король, – всех этих людей сию же минуту заковать в кандалы!
– Сир… – пролепетал капитан.
– Еще одно слово, Транкавель, – и ты сам окажешься в камере!
– Но офицер, сир!..
– И его – в кандалы вместе с ними!
И тогда произошла сцена, в которой присутствовало нечто величественное. Приговоренный к кандалам офицер встал перед шеренгой своих людей, отсалютовал королю шпагой и тихим голосом скомандовал парадный маневр, который заключался в том, чтобы пройти строем перед королем. Бледные от ужаса – так как столь жесткая мера не могла быть не чем иным, как прелюдией к обвинению в измене и последующему суду, – стражники продефилировали перед Людовиком, и эхо их тяжелых, удаляющихся шагов долго еще разносилось по дворцу. Не было ни ропота, ни жеста испуга у этих людей, которых, однако же, ожидало нечто ужасное.
Десятью минутами позже новый отряд швейцарцев пришел на смену тому, что отбыл, и, удовлетворенный, успокоенный этой короткой расправой, король провел Транкавеля в свою прихожую.
– Но, сир, здесь, у вашей двери, должен был стоять часовой, – воскликнул Транкавель.
Чей-то приглушенный стон был ему ответом. Транкавель живо подскочил к сундуку, из которого, как ему показалось, шли эти звуки, откинул крышку и увидел швейцарца – связанного, с кляпом во рту. Почти догадавшись, что государь подвергся некой опасности, и что разбойники, возможно, убийцы проникли даже в королевские покои, капитан вздрогнул от страха и, поспешив развязать швейцарца, спросил:
– Кто на тебя напал? Кто связал тебя и запихнул в этот ларец?
– Обезьяна!.. – пробормотал швейцарец.
– Какая еще обезьяна, тупица?
– Медведи!.. – продолжал швейцарец, стуча зубами.
– Этого человека так напугали, сир, что он потерял рассудок. Думаю, я понимаю, почему вы приказали заковать стражников в кандалы… Умоляю вас…
– Даже не пытайся ничего понять, Транкавель, – это тебе все равно не удастся. Разве что поставь людей у моих покоев и сам держись рядом с несколькими крепкими парнями. По первому же моему крику – входи, и тогда все тебе станет ясно.
С этими словами Людовик вернулся в спальню. Трое ночных посетителей ожидали его с совершенно безмятежным видом.
– А теперь, милейшие, – сказал он, – объяснитесь!
И король опустился в свое большое кресло, внешне очень спокойный и даже, возможно, в глубине души повеселевший, – он любил отважные поступки и предприятия, считавшиеся невозможными.
– Сир, – промолвил Бигорн, который услышал в этот момент шум десятков шагов в прихожей, – вы приказали окружить нас. Смею напомнить, что совсем недавно вы произнесли великодушные и воистину королевские слова: вы сказали, что пока мы находимся в спальне короля, нам ничто не угрожает.
– Да, – заметил Гийом, – именно так король и выразился, но рано или поздно нам все же придется отсюда выйти.
– И тогда, – добавил Рике, – мы вновь окажемся в положении всеми разыскиваемых мятежников.
Король встал, подошел к двери, открыл ее настежь и позвал:
– Транкавель!
– Нам конец! – прошептал Гийом и, судорожно сжав рукоять кинжала, вознамерился защищать свою жизнь до тех пор, пока хватит сил.
– Этот Бигорн – глупец, каких мало! – проворчал Рике, который тоже пребывал явно не в лучшем своем настроении.
– Терпение! – вновь проговорил Бигорн. – Клянусь дьяволом и святым Варнавой, еще не все потеряно!
Капитан стражи вошел и застыл на месте при виде этой троицы.
– Транкавель! – сказал король. – Пусть сейчас же приведут Каплюша. – (Бигорн поморщился.) – И моего казначея. – (Гримаса ужаса сменилась гримасой ликования.)
Что до Рике, то при имени Каплюша ноги его задрожали мелкой дрожью; Гийом же поспешил прикрыть шею перевязью, словно для того, чтобы ее защитить.
– Пусть Каплюш, – продолжал король, – принесет три прочные, совершенно новые веревки, а мой казначей – три кошелька, содержащих триста серебряных экю каждый. Ступай, Транкавель!
Капитан стражи бросился исполнять поручение, а король, вновь закрыв дверь, обернулся к непрошеным гостям.
– Вы, все трое, приговорены к смерти за то, что посмели посягнуть на персону моего глубоко любимого дяди и верного советника, графа де Валуа! Я даю вам возможность выбрать между тремя веревками палача и тремя кошельками казначея. Попытаетесь солгать – вам достанутся веревки, скажете правду – получите кошельки. Каков будет ваш выбор?
– Кошельки, сир! Кошельки! – воскликнул Бигорн.
– Говорите же! И для начала скажите, что вы сделали с графом?
– Мы не причинили ему никакого вреда, сир, абсолютно никакого! Мы просто предложили многоуважаемому сеньору де Валуа вкусить вместе с нами прекрасный свиной окорок и выпить кружку-другую доброго ячменного пива, на что он охотно, как истинный дворянин, согласился. Но так уж вышло, что благородный граф нашел окорок столь аппетитным, а пиво столь свежим и пробирающим, что он не пожелал покидать то приятное место, в которое мы его доставили, и поклялся своим великим богам, что проведет там неделю, а нам пригрозил виселицей, если мы оставим его без окорочков и пива.
– Пресвятая Дева! – прорычал Людовик. – Ты смеешь насмехаться над своим королем, презренный негодяй! Где граф? Отвечай сию же секунду, или я прикажу схватить тебя и сжечь живьем еще до рассвета.
– Сир король! – промолвил Бигорн. – Я готов сейчас же проводить вас к графу де Валуа, если вы пожелаете за мной последовать. Клянусь моей частью рая и моей душой христианина, что доставлю вас в присутствие благородного графа, коему мы не причинили ни малейшего вреда. Но обещаю также и то, что если до рассвета король не отправится лично освобождать своего горячо любимого дядюшку, граф де Валуа закончит свое существование. Что до вашей угрозы сжечь меня живьем, сир, то такая смерть стоит всех прочих. Поговаривают даже, что мессир Жак де Молэ, которого сожгли по приказу вашего высокочтимого батюшки, – (при этих глубоко ранящих словах король побледнел и опустил голову), – прокричал с вершины своего костра, что ложе из хвороста отнюдь не так плохо, как он полагал. Поймите, сир: раз уж мы сумели пройти в ваш Лувр, обмануть бдительность стражников, что следят за безопасностью вашей персоны, обезоружить караульного, который стоял у вашей двери, связать его и запихнуть в сундук; раз уж, наконец, мы посмели проникнуть в вашу спальню, и раз уж я смею говорить с вами лицом к лицу, значит, все мы – все трое – готовы принести свои жизни в жертву. Тем не менее замечу, сир, что, сделав то, что сделали, мы дали вам неопровержимое доказательство нашего почтения к вашим священным дням, так как мы явились сюда безоружными, и совсем недавно нас было трое против одного. Так что, умоляя короля последовать за нами, последовать в одиночку, я имею в виду не только то, что эта прогулка никак ему не навредит, но и пойдет во благо монсеньору де Валуа.
Физиономия Ланселота Бигорна изменилась. Это суровое лицо выражало теперь некое неустрашимое достоинство. Какое-то время король взирал на него с удивлением, а возможно, и с тайным восхищением.
– Ты тут недавно, – проговорил он, – произнес одно слово…
– И слово это, сир, – измена! – сказал Бигорн, и в глазах его забегали веселые и лукавые огоньки. – В том месте, где король увидит графа де Валуа, он найдет также и следы предательства.
Людовик Сварливый побледнел, пальцы его сжались в кулаки, а взгляд воспылал огнем.
– И кто же, по-твоему, меня предает? – проворчал он.
– Некая женщина, – отвечал Бигорн.
Король поднес руку к лицу.
– Женщина! – пробормотал он. – Женщина! Этот человек говорит то же, что говорила в Тампле та колдунья! Меня предает, мне изменяет некая женщина! Что это за женщина? И что это за предательство? О! Я должен узнать это во что бы то ни стало, пусть даже и с риском для жизни, так как жить с призраком измены – значит не жить вовсе! Ужасные подозрения разрывают мне сердце!.. Я должен это узнать!
Король неистово постучал молоточком по столу, дверь открылась, и появился Юг де Транкавель.
– Сир, – сказал капитан стражи, – палач и казначей еще не явились, но через несколько минут будут к вашим услугам.
– Транкавель, – промолвил король, – я хочу, чтобы сюда сейчас же доставили женщину, которая содержится в Тампле по обвинению в колдовстве и наведении порчи. Сколько времени, – добавил он, обернувшись к Бигорну, – может занять та прогулка, которую ты мне предлагаешь?
– Может, час, – сказал Бигорн, – может, день. Все будет зависеть лишь от короля и от того, какие открытия он сделает.
– Хорошо. Ступай, Транкавель, и приведи сюда эту женщину.
Капитан стражи исчез. Тогда король начал быстро одеваться, а Бигорн бросился ему помогать.
– Стало быть, ты умеешь одевать? – поинтересовался король, позволив Ланселоту заняться его туалетом.
– Сир, – отвечал Бигорн, – я тоже камердинер, как и знаменитый Баэнь, мой благородный собрат по профессии.
– И кому же ты прислуживаешь?
– Мессиру Жану Буридану, бакалавру из Сорбонны; и, по этому поводу, если король останется доволен моей работой, я осмелюсь просить его – раз уж мой хозяин приговорен к смертной казни – позволить мне присутствовать при последних минутах его жизни.
– Считай, что твоя просьба уже удовлетворена.
– Слово короля?
– Слово дворянина: когда этот мятежник будет схвачен и препровожден к виселице, ты один сможешь быть при нем и, раз уж ты его слуга, позаботиться о его последнем туалете.
– Благодарю, сир, – сказал Бигорн.
Одевшись, Людовик направился к двери, находившейся в глубине комнаты, прямо напротив той, что вела в прихожую.
– Следуйте за мной! – сказал он.
В этот момент Гийом Бурраск схватил кинжал короля, который лежал на столе, в то время как Рике подхватил стоявшую у кресла шпагу. Император Галилеи и король Базоши подошли к Людовику.
– Сир, – сказал Гийом, – вы забыли вооружиться.
– Дворянин, – добавил Рике, – никогда не должен выходить без оружия.
Людовик окинул эту парочку странным взглядом, закрепил на боку шпагу, сунул за пояс кинжал и повторил:
– Следуйте за мной!
Трое друзей повиновались. Король зашагал по длинному потайному коридору, который, пусть и не напрямую, соединял его покои с комнатами Маргариты Бургундской.
Людовик шел быстрым шагом, бормоча слова, которых Бигорн не слышал. Они миновали несколько галерей, дворов, рвов, дверей, покрытых шипами калиток. У каждого из этих рвов, у каждой из этих дверей, позади каждой из этих калиток, стояли часовые, но король, оставаясь неузнанным, называл пароль, и они шли дальше. Наконец Людовик остановился у небольшого садика, куда и вошел, открыв дверь, ключ от которой, судя по всему, имелся у него одного. На другом конце этого садика высилась мрачная крепостная стена, но в левом ее углу обнаружилась небольшая дверца, которую Людовик открыл все тем же ключом. Вслед за королем трое молчаливых товарищей прошли во мраке под какой-то аркой, затем по небольшому мосту и очутились на свежем воздухе, под звездным небом. Гийом глубоко вздохнул, Рике произнес: «Уф!», и лишь Бигорн не выказал никаких эмоций.
– Дальше, – сказал король, – ведите меня уже вы.
Они находились на берегу Сены. Не говоря ни слова, Бигорн спустился к воде, запрыгнул в одну из лодок и протянул руку, чтобы король смог на нее опереться. Людовик, пренебрегши помощью, без труда вскочил в лодку и устроился на носу, где и застыл в неподвижной позе, скрестив на груди руки, мрачный, задумчивый, терзаемый все той же мыслью: «Что же это за женщина, которая меня предает? А главное – как?»
Гийом и Рике разместились на средней скамье. Бигорн взялся за весло, и небольшое суденышко начало быстро прорезать одинокие воды Сены, подобно одной из тех ночных птиц, что загадочно парят иногда над поверхностью того или иного пруда.
Наконец лодка причалила к противоположному берегу. Король спрыгнул на песок и почувствовал, как нечто тяжелое вместе с тенью словно навалилось на его плечи. Он поднял голову, чтобы взглянуть, откуда идет эта тень, и с изумлением и некоторым беспокойством пробормотал:
– Нельская башня!
