XII. Роллер

Жуана расчувствовалась по поводу одного несчастного, но даже и не подумала оплакивать судьбу другого, которого ждала такая же ужасная смерть. То, что она испытывала к Филиппу д’Онэ, возможно, было и не любовью, но неким, на нее похожим, восхищением, тогда как бедный лучник был ей совершенно безразличен.

Но если малышку Жуану лучник не заинтересовал вовсе, то вот Мабель – по причинам, о которых мы расскажем чуть позже – весьма.

Нам сложно даже подобрать слова, чтобы описать, сколь велико было изумление несчастного солдата, когда его вместо всякого вознаграждения подхватили под руки трое или четверо сослуживцев.

Он только и успел крикнуть:

– Но что такого я сделал?

И в тот же миг он был связан и, с кляпом во рту, его поволокли прочь без того, чтобы кому-то нашлось до этого дело – подобные внезапные аресты были в Лувре делом привычным. Нередко случалось, что тот или иной зал дворца оказывался буквально залитым кровью после короткой расправы, происходившей прямо на месте и без всякого суда.

Потому, повторимся, арест лучника королевы никого не удивил.

Солдат быстро сообразил, что его тащат в главную башню Лувра, в подземельях которой находились тюремные камеры.

У двери, за которой находилась уходившая вниз, под землю, лестница, ему удалось освободиться от кляпа и повторить свой жалобный вопрос:

– Что такого я сделал?

– Скоро узнаешь, – ответил офицер.

– Скажите мне хотя бы, сколько времени мне предстоит провести в тюрьме?

– И это скажу, только потерпи немного.

Перестав сопротивляться, лучник спустился по лестнице к верхнему уровню, где находились камеры первой категории, и лишь тогда, когда он увидел, что на этом этаже никто останавливаться не собирается, и его ведут еще ниже, бедняга осознал весь ужас своего положения. Он принялся неистово отбиваться и громко кричать, но вопли и мольбы заглушали внушительной толщины стены. Вскоре он оказался в неком узком и смрадном проходе, где даже дышалось с трудом. Открылась дверь, его, словно какой-нибудь сверток, зашвырнули внутрь, дверь захлопнулась, и на этом всё кончилось. В течение первого часа бедняга, помутившись рассудком, яростно метался по узкой камере, в которую его бросили, пытаясь разбить голову о стены, но, похоже, череп у этого швейцарца (а мы ведь еще не упомянули, что сей лучник, как и все его товарищи, был швейцарцем?) оказался слишком прочным. Его многострадальный лоб лишь покрылся большими шишками. От отчаяния бедолага попытался вырвать волосы из бороды, но эту бороду, рыжую и густую, рвать оказалось не легче, чем те столетние дубы, что стоят на склонах Гельвеции.

Устав биться головой о стены и испытывать на прочность свой волосяной покров, несчастный швейцарец потерял сознание от боли и растянулся во весь свой рост в луже воды. Прохлада вскоре привела его в чувства. Тогда он принялся жаловаться на судьбу, задыхаясь от всхлипов, похожих на лошадиный храп:

– Святое чрево! Похоже, я труп! А если еще и не труп, то вскоре им буду! Подохну здесь, как собака, которую побили и бросили умирать у придорожного столба… Я же видел, на какой этаж мы спустились! Меня сунули в самую дальнюю дыру… А ведь все знают, – добавил он, содрогнувшись от страха, – что те, кого сюда бросают, живыми уже не выходят. Ни для кого ведь не секрет, что ни один из тюремщиков и не подумает сюда спуститься, чтобы принести узникам еды. Больше никогда не увижу я родные края, не увижу тот домишко, в котором родился… А сгубило меня честолюбие, будь оно неладно. Если б не поверил красивым обещаниям вербовщика, если б не захотел посмотреть на французский двор и его диковины, то и сейчас бы был там, среди друзей, коров и моих родных. Ах, бедная матушка! Что скажешь ты, когда узнаешь, что твой Вильгельм был брошен умирать с голоду, и, что хуже всего, так и не узнав, в чем же состояло его прегрешение.

Солдат, чье имя мы только что узнали, опустил голову на колени и принялся издавать жалобные крики, но вскоре осознал, что и эти крики ничего ему не дадут, и тогда уже погрузился в мрачное и ожесточенное молчание абсолютной безысходности. У него не осталось сил даже плакать, и спустя пару минут тишину камеры номер 6 нарушал лишь хриплый шум его дыхания. Он не знал уже, мучает ли его голод или жажда, как не знал и то, суждено ли ему умереть. Жизнь представлялась ему теперь чем-то смутным, далеким, невероятным, и, наконец, через несколько часов, с последним стоном, он вытянулся на полу, ожидая смерти.

В этот момент дверь его камеры бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась.

Но бедняга, который еще секунду назад был погружен в непроглядный мрак, заметил лишь то, что камера озарилась слабым светом.

Оторопев, он поднял голову и увидел, что свет этот исходит от потайного фонаря, который держит какая-то женщина.

С фонаря его испуганные глаза переместились на лицо женщины, и он ее узнал.

То была камеристка королевы, то была Мабель.

– Что вам нужно? – спросил бедняга, которого отчаяние привело в такое оцепенение, что он даже не пытался воспользоваться этим случаем.

– Я пришла тебя спасти, – сказала Мабель.

В ту же секунду швейцарец вскочил на ноги, весь дрожа и лепеча бессвязные слова, из которых, тем не менее, можно было понять, что он клянется Мабель в вечной признательности и умоляет располагать его жизнью.

– Следуй за мной, – промолвила Мабель, – и если не хочешь, чтобы тебя вновь схватили, не произноси ни единого слова и держи себя в руках.

Швейцарец, которому надежда вернула немного хладнокровия, жестом показал, что он все отлично понял. Он последовал за Мабель, которая вышла из камеры и тщательно заперла за собой дверь.

Миновав две каменные лестницы, камеристка и швейцарец оказались на свежем воздухе. Как и раньше, Мабель сама заперла дверь подземелий. Они находились в небольшом, погруженном во тьму дворе. В глубине этого двора, в темном углу, ее кто-то ждал. Мабель подошла к этому человеку и передала ему ключи, которые держала в руке. Как ей удалось уговорить тюремщика содействовать этому побегу? Вероятно, она давно его уже подкупила (так, на всякий случай), чтобы иметь возможность в любой момент использовать в своих интересах.

Дорогами, по которым не ходили никакие патрули, да и сам король, вне всякого сомнения, не рискнул бы проехать, Мабель вышла к уединенной потерне… Несколькими мгновениями позже тот, кому предстояло умереть от голода, был уже за пределами Лувра. И тогда на него нахлынули такие эмоции, что он упал на колени, схватил подол платья Мабель и, не произнося ни слова, принялся пылко его целовать.

Мабель позволила несчастному швейцарцу выказать ей свою признательность, а затем сказала:

– Ну-ну, будет тебе… Нам нужно идти!

Швейцарец поднялся на ноги и последовал за ней, как верный пес. Он готов был идти за ней хоть на край света. На край света Мабель не шла, но, возможно, то, чего она ожидала от спасенного ею лучника, было еще более непростым и далеко небезопасным. Она остановилась у кладбища Невинных, вошла внутрь Дома с привидениями, поднялась в свою лабораторию и зажгла свечи в канделябре.

Затем она вытащила из шкафа краюху хлеба, мясной пирог, кувшин вина, перенесла все это на стол и сказала:

– Ты, должно быть, голоден. Вот: поешь и утоли свою жажду.

Швейцарец расплылся в счастливой детской улыбке и устроился за столом. Он не просто ел, он отправлял в рот все, что было перед ним, одним махом.

Когда он насытился, Мабель, которая все это время не сводила с него изучающего взгляда, спросила:

– Как тебя зовут?

– Роллер. Вильгельм Роллер.

– Откуда ты родом?

– Из Унтервальдена.

– Это где-то в Швейцарии?

– Ya.

– Я слышала, швейцарцы за добро всегда платят добром. Это правда?

– Mein Gott! Я же сказал вам, что моя жизнь – теперь ваша. Делайте с ней всё, что угодно.

– Также я слышала, что швейцарцы никогда не забывают оскорбления и обиды.

Швейцарец заскрежетал зубами и сказал:

– Tarteifle! Если тот офицер, что бросил меня в камеру номер 6, когда-либо попадется мне под руку, я сверну ему шею, как утке!

Мабель с мрачным удовлетворением отметила проявление мстительности и ярость, исказившую это лицо. Вильгельму Роллеру было лет этак двадцать пять. У него было свежее, розовощекое лицо, светло-голубые глаза и великолепная рыжая борода. Он был статен, широк в плечах, крепок и плотен, как и все стражники, от которых в те годы особенно требовалось быть, что называется, «красавцами-мужчинами».

– Итак, – продолжала Мабель, – если тебе попадется под руку тот офицер, что поместил тебя в камеру, ты его убьешь?

– Убью. И для этого даже не нужно, чтобы он попадал мне под руку, так как я сам его разыщу.

– Ба! – воскликнула Мабель. – Ты говоришь это сейчас, но недели через две или через месяц, вероятно, забудешь.

– Никогда! – произнес швейцарец с такой твердостью, с такой спокойной уверенностью, что Мабель поняла: под этой миролюбивой оболочкой бьется сердце, жаждущее мести.

– Но, – продолжала она, – за убийство королевского офицера ты рискуешь вновь оказаться в тюрьме, и на этот раз я уже не смогу вызволить тебя из камеры.

Швейцарец покачал головой и все тем же спокойствием хищника ответил:

– Это ничего не меняет. Я зол на этого офицера не потому, что он бросил меня умирать, а потому, что он бросил меня умирать без должной на то причины. Еще вчера он говорил, что лучше меня нет стрелка во всей роте; если кого-то и хвалил, то только меня; когда нужно было выполнить какое-нибудь трудное задание, опять же, вспоминал обо мне. Когда он меня арестовал, я спросил: «Что такого я сделал?» И если б он мне ответил, если б объяснил, в каком преступлении я обвиняюсь, я бы смирился, умер, простив его. Но предательски бросить меня в этот «каменный мешок», где, как он знал, я неизбежно умру, умру без причины!.. Этого, знаете ли, я снести не могу. Так что этот человек умрет от моей руки, и пусть потом делают со мной всё, что угодно!

Швейцарец объяснил эти вещи с поразительным спокойствием. Он залпом допил остатки вина и, внешне крайне невозмутимый, сжал металлический кубок в руке.

– Я возьму его за горло, – сказал он, – и буду сжимать вот так.

Через несколько секунд кубок расплющился под могучим давлением этих живых тисков.

Мабель вновь улыбнулась.

– Но в конце концов, – продолжала она, – когда этот человек умрет, разве тебе не хотелось бы вернуться в родные края? Или тебя там никто не ждет?

Глаза швейцарца потускнели, и голос его дрогнул:

– Там, на склонах Унтервальдена, есть одна седовласая пожилая женщина, которая, должно быть, думает обо мне каждую минуту, и по вечерам, когда свирель пастуха пригоняет стада, вероятно, никогда не засыпает, не попросив Бога, Деву Марию и святых за Вильгельма – это моя мать.

– Твоя мать! – проговорила Мабель и сама удивилась прозвучавшему в ее голосе волнению.

– Ya! – подтвердил швейцарец. – Когда я уезжал, она говорила, что в тех далеких краях, что находятся за Бургундией и зовутся королевством Франция, в этом загадочном городе, о котором она слышала от некоторых путешественников и которому имя – Париж, со мной случится несчастье. Я не пожелал ее слушать, но теперь-то вижу, что она была права, старушка Маргарет!..

– Ты так любишь свою мать? – спросила Мабель странным голосом.

– Ее любовь ко мне еще сильнее, чем моя к ней, – отвечал Вильгельм.

– Да, – промолвила Мабель с содроганием, – такова участь всех пожилых матерей: любить сыновей больше, чем те любят их. Послушай, я не хочу, чтобы твоя мать умерла от боли и страданий, узнав, что ее сын сгинул, как она того и боялась, в этом загадочном городе, так как я слишком хорошо знаю, каковы они, эти страдания матери, узнавшей о смерти вскормленного ею ребенка. Вильгельм, ты увидишь мать и родную землю.

Свет глубочайшей радости появился в глазах швейцарца, по щекам, по густой рыжей бороде потекли слезы, и он сложил руки, прошептав:

– Я буду боготворить вас так, как меня научили боготворить Пресвятую Богородицу.

– Я дам тебе достаточно золота для того, чтобы ты смог вернуться в Швейцарию, помогу тебе уехать так, чтобы ты не попался, и когда ты вернешься в родной город, несмотря на все расходы, которые тебе придется понести, у тебя еще останутся деньги на то, чтобы обеспечить матери счастливую старость. Взамен же я попрошу тебя только об одном: попросить старушку Маргарет молиться каждый вечер, но уже не за тебя, так как в этом не будет больше необходимости, а…

– Если вы хотите, чтобы она молилась за вас, – сказал швейцарец со всей пылкостью, которую он был способен вложить в свои слова, – то, поверьте, в этом тоже уже нет необходимости, так как вы – ангел божий и, несомненно, отправитесь в рай.

– Или, быть может, в ад! – пробормотала Мабель глухим голосом. – Нет, это не за меня, – продолжала она, – но за одну мать… такую же, как твоя. Ее зовут Анна де Драман.

– Анна де Драман! – произнес Вильгельм Роллер, хлопнув себя по широкому лбу, который, казалось, был вырезан из куска гранита, вырванного из скалы Юнгфрау, – Это имя навек останется здесь!

– Прекрасно, – сказала Мабель. – А теперь слушай. Офицер, которого ты хочешь убить, ни в чем перед тобой не виноват. Он лишь повиновался, как повиновался бы ты сам, ибо, как и ты, он – солдат, человек, которому платят за то, что он исполняет полученные приказы. Так что, нанеся удар по этому человеку, ты совершишь преступление, которому не будет оправданий.

– Похоже, вы правы, – задумчиво проговорил Вильгельм. – Ему приказали бросить меня в эту подземную тюрьму, и если то была не его идея – оставить меня там, умирать с голоду, то и я не имею права ему мстить. Но кто-то же возжелал моей смерти!.. Кого-то же я должен возненавидеть и отправить на тот свет? О! Вы сейчас мне это скажете, я чувствую… Именно для этого вы меня сюда и привели!

– Да, сейчас скажу, – отвечала Мабель с таким спокойствием, что лучник королевы, совсем недавно явивший чудеса звериного долготерпения, содрогнулся. – Сейчас я скажу тебе, кто пожелал твоей смерти и холодно приказал бросить тебя в тюрьму; но прежде поклянись, что не станешь ничего предпринимать, пока я не скажу: «Пора!»

– Клянусь!

– Ты останешься здесь, будешь сидеть тихо, никуда не выходя.

– Обещаю!

– Дважды в неделю я буду приносить тебе провизию; а теперь поклянись мне и в том, что когда я скажу: «Пора!», ты решительно и без колебаний исполнишь все мои указания.

– Клянусь! – повторил швейцарец. – А теперь ваш черед назвать мне имя этого мерзавца!

– Маргарита Бургундская, – молвила Мабель.

– Королева!.. – прошептал Вильгельм Роллер. – О! Я как чувствовал! Давно уже полагал, что эта женщина, которую все обожают и почитают, не иначе как дьяволица, изрыгнутая преисподней! Я замечал, как она бросает взгляды, которые меня пугали… О! И если б я только посмел…

– Оставь свои мысли при себе, – проворчала Мабель, увидев, что Вильгельм запнулся. – Теперь, когда ты знаешь имя, скажи мне честно: твоя решимость отомстить осталась прежней?

– Прежней? Нет! Пока речь шла всего лишь об офицере, я хотел убить его, только и всего; теперь же, зная, что это была королева, я не просто убью ее, но заставлю немного помучиться перед смертью, испытать то, что довелось испытать мне. Но если офицера я мог встретить когда угодно на одной из городских улиц, то как я смогу отомстить королеве Франции? Мне ли не знать, какая в Лувре охрана!

– Тебе даже не понадобится к ней приближаться, и тем не менее ты убьешь ее даже более верно, чем если бы ударил кинжалом в самое сердце.

– И как же я это сделаю?

Пронзительный взгляд Мабель на секунду задержался на этом открытом лице, выражавшем неумолимую решимость.

И, вероятно, увиденное ее успокоило, так как она добавила:

– Ты говорил, что на улице к тебе подошел некий дворянин и попросил передать королеве сверток?

– Это истинная правда.

– Сможешь вспомнить, когда будет нужно, лицо и имя этого дворянина?

– Его зовут, – сказал швейцарец, – Филипп д’Онэ. А что до лица, то, думаю, я еще долго его не забуду. Оно показалось мне таким странным, несущим на себе завораживающий отпечаток некой таинственной боли… При всем желании я не могу выбросить его из памяти.

– Хорошо, – промолвила Мабель, роясь в кошельке, что висел у нее на поясе. – Вот тот сверток, который Филипп д’Онэ попросил тебя передать королеве, сказав, что та тебя щедро отблагодарит. Ты видел, какой была благодарность Маргариты Бургундской.

Швейцарец вздрогнул. Он взял сверток, который был точно таким же, как тот, что вручил ему Филипп д’Онэ, и посмотрел на него с удивлением.

– Открой, – сказала Мабель.

Вильгельм Роллер повиновался и, с еще большим удивлением, прошептал:

– Два драгоценных камня!

– Два изумруда, – уточнила Мабель. – Так вот, когда будет нужно, именно эти два изумруда помогут тебе отомстить за себя, да так, что ничто в мире не сможет спасти ту, которая придумала для тебя такое вознаграждение. Храни их, бережно храни. И когда придет время, тебе достаточно будет найти того, чье имя я назову тебе. Этот человек спросит, кто передал тебе эти изумруды… и что ты ответишь?

– Филипп д’Онэ.

– А если он спросит, где ты повстречал Филиппа д’Онэ, что ты ответишь?

– Неподалеку от Нельской башни!

– Этого хватит, – сказала Мабель, – теперь тебе остается лишь ждать.

И Мабель, махнув на прощание рукой, удалилась. Она спустилась по лестнице, покинув Дом с привидениями, тогда как швейцарец, погрузившись в мрачную задумчивость, пытался понять, в какую ужасную драму он оказался втянутым.