Доктор Флориан Троллингер уютно расположился в одном из самых больших и широких кресел Графа. Рядом на столике стоял стакан матового стекла, в толстых пальцах доктора дымилась сигара. Выглядел он, однако, весьма подавленным, как и Граф, сидевший напротив в честерфилдовском кресле.

– Отвратительно, доктор. Я ненавижу проделывать подобные штуки. Но иначе вы так и не стали бы мне обо всем говорить, и мы лишились бы ваших свидетельских показаний.

– Я несколько раз пытался сказать вам об этом.

– Да, кстати, забудьте о Гарнете и его оперативниках. Все это – досадное недоразумение.

– Ребята Гарнета, да и он сам, скоро и так узнают обо мне, – вздохнул Троллингер.

Он вздохнул, откинулся в кресле и извлек из кармана письмо. Открыв его, он взглянул на Графа сквозь верхнюю часть бифокальных очков и громко стал читать. Рокочущий голос старого врача разносился по всему дому:

Троллингер сложил письмо, наклонился вперед, протянув его Графу, и вновь откинулся в мягкие глубины кресла.

– Шантаж – серьезное преступление. Лучше сожгите-ка это послание, господин Граф.

– Спасибо. Последую вашему совету. – Граф щелкнул зажигалкой – листок бумаги почернел, свернулся и превратился в пепел.

– Вы не оставили мне никакого выбора. После того, как госпожа Лихтенвальтер проинформировала меня о вашем визите в больницу, я ждал чего-то в этом роде. Скажите, а тот инцидент с сумочкой тоже являлся частью вашей игры?

– К сожалению, да.

– Та бедняжка – моя жена. Я всегда думаю о ней, как о своей жене. И всегда буду так думать. Хотите верьте, хотите нет – мне приятнее находиться рядом с ней, чем с любым другим живым существом. С нее еще не снято обвинение в магазинной краже. Но она умирает. У нее слабоумие, но она еще вполне способна понять, что означает арест. Я хочу, чтобы ей дали возможность уйти спокойно, без скандалов и суеты… Она из очень хорошей семьи…

– Этого только слепой не заметит.

– Если бы вы видели ее в юности. Вы бы… – тут он взглянул на Графа из-под лохматых бровей. – И видели бы вы меня. Совсем не красавец, а происхождение! Но в те дни – блестящий молодой ученый, подающий надежды врач. Естественно, ее родители никогда бы не позволили ей выйти за меня замуж; собственных денег у нее не было. Но ей хватило духа и любви сбежать со мной… Конечно, наше счастье не могло длиться вечно. Жизнь оказалась сложной, я слишком отличался от знакомых ей людей. И когда новизна ощущений исчезла, она устремилась в тот круг, для которого и была воспитана… Естественно, я дал ей развод. Однако ее приятель оказался дурным человеком. Они жили вместе совсем недолго, но она опустилась, а вскоре попала в большую беду. Я сумел вытащить ее, но этот долг выплачиваю до сих пор. За ним последовали и другие. Казалось, я никогда не выберусь из этой ямы… Эта магазинная кража – первый звонок; я понял, что скоро не смогу противостоять всему этому. И я начал прятать ее. Психиатрическая больница Валпа – и даже этот небольшой домик в квартале Бюмплиц-Оберботтиген – к сожалению, мне уже не по карману. И когда шестого июля пополудни пришел Шмид, я как раз размышлял, что же предпринять… Конечно, я понимал, что меня втянули в какую-то грязную игру. Человек с заболеванием господина Мартинели за первым попавшимся врачом посылать бы не стал; недуги такого рода, даже быстротечные, развиваются постепенно. Следовательно, здесь что-то нечисто. Объяснив господину Мартинели, какая у него болезнь, я понял, что этот диагноз ему ставили и раньше, неизлечимая природа заболевания новостью для него тоже не оказалась. Нельзя обмануть старого практика… Я столько раз сообщал людям о приближении скорого и неизбежного конца. Когда он сделал вид, что мое заключение поразило его до глубины души, я спросил себя, для чего меня наняли.

Граф кивнул.

– Бартон Мартинели узнал свой диагноз в мае – сразу же после этого он уехал в Женеву и обратился за помощью к своему богатому кузену Говарду, которого он никогда не любил и которого он не видел, по крайней мере, двадцать пять лет. Подробности нам рассказала Люсет Дион… Бартона Мартинели ждало незавидное будущее – переполненная палата в больнице для бедных и нищенская общая могила на краю кладбища. Естественно, он попытался избежать такого конца…

– Я не осуждаю его за это, – проговорил Троллингер.

– Мне тоже не хотелось винить его. По сути, он не сделал ничего дурного. Бартон Мартинели был последним представителем младшей ветви семьи: щепетильный, но несколько легкомысленный человек, он занялся исследовательской работой и неплохо зарабатывал, но не скопил ни франка. Когда развилась эта ужасная болезнь, Говард Мартинели оказался его последним прибежищем. Богатый кузен окружил умирающего роскошью, но когда выяснилось, что все эти блага – плата за участие в мошенничестве, Бартон продемонстрировал черную неблагодарность. Он поддался искушению, но, в отличие от Говарда, нарушил условия сделки. Он обманул кузена, а потом винил себя за жульничество.

– Я прекрасно понимаю, что его соблазнило, – подхватил Троллингер. – Он все предвидел: и убогую больницу, содержащуюся за счет благотворительности, и скудную еду, и замотанную сиделку, которая бегает из палаты в палату. Болезнь, одиночество, нищета – и вдруг появляется возможность провести последние дни в комфорте.

– Кстати, не трудно догадаться, почему Бартон нарушил свое обещание и обзавелся приятельницей. Лидия Шафер стала его последним шансом, последней попыткой самоутверждения. Бедняга убеждал себя, что если Лидия восхищается им, значит, все-таки в нем что-то есть, – улыбаясь, сказал Граф.

Троллингер задумчиво кивнул – тема Бартона Мартинели казалась исчерпанной. Однако оставались неосвещенными другие стороны минувших событий.

– Мошенничество не носило финансового характера – госпожа Мартинели оставалась, что называется, при своих. По крайней мере, она получила бы все, что предполагала.

– Ну да, Говард объяснил больному кузену, что его жизнь просто невыносима – скупая, эгоистичная женщина превратила его существование в непреходящий кошмар. Конечно, он и в самом деле просил у нее развод много раз. Но госпожа Мартинели не допускала, чтобы такой унизительный факт стал известен в Ла Роше!

– Такие женщины ценят свое высокое положение в обществе. – Размышляя о госпоже Мартинели, Троллингер сцепил руки и принялся вращать большими пальцами. – И статус покинутой жены их вряд ли прельщал.

– А если бы Мартинели просто оставил ее, она не дала бы ему ни минуты покоя. Она выследила бы его и на краю земли, который теперь гораздо ближе, чем до войны. Говард Мартинели не смог бы жить с Лю-сет Дион, ни как господин Миллер, ни как господин Шредер. Он имел, конечно, гораздо больше денег, чем предполагала его жена. В десять раз больше. Судите сами… Он утаил часть суммы от продажи своего дела и вскоре увеличил капитал. В банке кантона Берн у него открыт отдельный банковский счет – на имя Шредера. Да, господин Мартинели был заманчивой партией. Но годы шли, а женщины типа Люсет Дион очень не любят ждать, и еще – они не станут жить с мужчиной вне брака. Приличия должны быть соблюдены.

– Неужели Говард Мартинели влюбился в нее с тех пор, как она появилась у них в доме?

– Влюбленность бывает разная. Вы бы видели ее, доктор. Она способна ввергнуть в пропасть любого мужчину, если, конечно, у него нет аллергии на подобных дамочек.

– Я так понимаю, что у вас она есть?

– Да. Знаете, мне очень неприятны такие консервативные особы. От женщин типа Люсет Дион пахнет пылью и плесенью.

– Какой цинизм! – ухмыльнулся Троллингер.

– Видели бы вы, с каким выражением на прекрасном личике она повернулась к своему сообщнику, когда выяснилось, что их план сорвался. Ничего человеческого! Никогда этого не забуду. Не забуду и его лица. Он думал, что Люсет любит его. Он считал ее неземным созданием, и как жестоко ошибся. А вот другую женщину, свою жену, Говард Мартинели знал досконально. Он с легкостью вычислил ее в высшей степени спокойную реакцию на известие о его болезни и смерти. Так или иначе, она догадывалась, что мужу нет никакого дела до ее чувств и представлений о приличиях, и расценила эту его историю, как хорошо продуманное оскорбление. Когда я впервые увидел госпожу Мартинели, она выглядела рассерженной, но ничему не удивлялась. Говард знал, что она заинтересуется только денежной стороной вопроса и, конечно, не станет терять время на осмотр тела. Более того, и не подумает пойти на похороны.

– Почему же он оставил ей так много?

– Он написал это завещание очень давно, сразу после свадьбы, ну, и до появления Люсет Дион ему и в самом деле некому было оставить деньги. А шесть лет назад, когда на горизонте Мартинели замаячила эта бедная сиротка, его личный капитал увеличился в несколько раз. Чистенькое старое завещание не вызовет подозрений, и госпожа Мартинели вполне удовлетворится этим документом.

– Полагаю, в банк представляться ходил все же Бартон Мартинели, а Говард находился поблизости, чтобы подписывать чеки.

– И документы. Кстати, в самом банке никто ничего не подписывал, а когда двадцать первого после обеда приехал Фелбер с остатком счета – у Бартона в блокноте уже лежал заготовленный чек с подписью Говарда на точную сумму. Все сошлось, и никто не задавал лишних вопросов.

Троллингер хитро взглянул на Графа и сказал:

– А госпожа Дион многое вам рассказала…

– Она скажет еще больше, лишь бы избежать суда по обвинению в мошенничестве. Если бы госпоже Мартинели могла, она сварила бы заживо эту барышню в кипящем масле, но нельзя. Теперь Люсет – государственный свидетель.

– Бартон Мартинели не знал о ее существовании?

– Подозрения у него возникли, но позже, когда он немножко изучил своего двоюродного брата Говарда и мотивы его поведения. «Ищите женщину». Наверняка, Люсет Дион упоминалась в разговорах – возможно, без имени, но сам факт ее существования был бесспорен. Да и мог ли одержимый страстью Мартинели ни разу не вспомнить о ней?

– Странно, что госпожа Мартинели ничего не подозревала.

– У Люсет Дион было множество поклонников. Послушали бы вы, как она говорила о своем бедном дорогом дяде Говарде! Совершенно чужом человеке, ведь он даже не был ей приемным отцом. Руководствуясь старым советом из томика Шекспира, я искал женщину, и Люсет привлекла мое внимание. Она в совершенно неподходящей ситуации решила порвать со своим прошлым, объясняя это любовной страстью. Но при этом очень неубедительно сыграла в сцене «Воссоединение влюбленных». А вот бедный Балли был полон восторга от встречи.

Троллингер печально улыбнулся.

– Вы умеете наблюдать гораздо лучше меня. Конечно, мне пришло в голову, что Шмид и Мартинели прячутся от закона: растрата, мелкое воровство или мошенничество – что-нибудь в этом роде. Больной, правда, не очень-то походил на жулика, но и я не считал себя обманщиком, пока не взял две тысячи франков, не задавая лишних вопросов. Когда Шмид пришел ко мне вечером двадцать восьмого числа – с остатком моего гонорара, – я почувствовал себя обязанным сказать ему, что наводились справки. Я назвал ему имя Лидии Шафер и ваше имя, дал ее адрес и сообщил, что вы собираетесь пойти в бюро Галлера. Мне как раз недавно позвонили из больницы – господин Вонгунтен, ночной дежурный врач, заинтересовался вашими расспросами. Тогда я подумал, что человек, известный мне как Шмид, должен быть потрясен последними новостями – его хозяин был одинок, а тут столько народу. Он впервые услышал о Лидии Шафер. Это имя его словно громом поразило, но я сумел подметить только выражение умеренного любопытства на худом загорелом лице ночного посетителя. Правда состоит в том, что мысль о моей собственной продажности – и о том, что этот человек знает это – была настолько мне отвратительна, что я старался даже не глядеть на него. Я направил его прямо к той девушке. Я приговорил ее к смерти. А после молчал. Уверяю вас, я провел много времени, убеждая себя, что газеты правы – это был вооруженный грабеж.

– Вы могли лишь подозревать, что тут что-то не так. Ну а если следовать фактам – Мартинели без труда догнал нас возле бюро Галлер, не торопясь выяснил – к собственному удовольствию, – что именно мы его добыча. Он видел Лидию в Шпице. Убийца последовал за нами в аптеку-кафе. Затем мы разделились: я направился в центр города, а Лидия к себе. Но, конечно, убийца стал преследовать девушку: кто знает, что наговорил ей Бартон Мартинели и чем она собиралась поделиться со мной? Возможно, они ехали через весь город в одном и том же трамвае. И не имеет значения, видела ли она его. Она так мечтала получить любое известие от Говарда Мартинели! Но, скорее всего, госпожа Шафер не сумела рассмотреть своего убийцу. Она открывала дверь, и ей нанесли удар сзади… Потом настала моя очередь. Но убийство не удалось.

После длинной паузы вновь заговорил Троллингер:

– А самое отвратительное то, что я хотел заполучить две тысячи франков для пропащей души в доме Валпа больше, чем узнать правду о смерти госпожи Шафер. Когда вы ушли, я немедленно умчался в лечебницу и положил деньги в ее сумочку. Знаете, почему она так цеплялась за нее? Именно туда она прятала от персонала украденные в магазине вещи. В больнице работают очень порядочные люди, а госпожу Лихтенвальтер я знаю очень давно. Если бы со мной что-нибудь случилось, она потратила бы эти две тысячи на мою бедную жену. Ну, – Троллингер тяжело поднялся с кресла, – я всегда знал, что ничего хорошего не выйдет из этого дела. Когда вы зашли ко мне тем вечером, я уже знал, что со мной все кончено, – и не спрашивайте меня, почему. Нечистая совесть? Просто меня пробрало до мозга костей. Я врач, поставил точный диагноз и правильно лечил Бартона Мартинели – все остальное, в том числе и частная жизнь пациента, меня не касалось. Но я взял в двадцать раз больше своего гонорара и отрабатывал эту сумму: помалкивал сам и оберегал больного от любых контактов с внешним миром. И даже убийство Шафер не заставило меня явиться в полицию. Боюсь, что и в суде мне придется излагать скорбную повесть о своих сомнениях, но только не в качестве свидетеля: адвокат Мартинели скажет, что я участвовал в этой афере… Мне конец, и я заслужил это.

Граф не стал вставать. Он внимательно посмотрел в лицо собеседнику и просто сказал:

– Не отчаивайтесь, доктор.

– В самом деле? Но вам не удасться спасти меня, – проговорил Троллингер с горькой улыбкой. – Возможно, вы посчитаете свой долг выполненным, засадив Говарда Мартинели в тюрьму? Может, и госпожа Шафер вполне удовлетворилась бы этим?

– Будь Лидия мстительной натурой, она была бы удовлетворена, увидев, как изменилось лицо Мартинели, когда разъяренная маленькая фурия, перегнувшись через стол в Шпицхорне, завопила на него. А ведь он стал убийцей из-за нее. Пережитое госпожой Дион потрясение привело к временному помрачению рассудка, а я этого и добивался. Я позволил им безмятежно спуститься к обеду, расслабиться в обществе друг друга, а затем выплеснул на ее пустую голову целое море шокирующей информации… и барышня сломалась и дала показания против своего сообщника. Правда, все эти события довели до помешательства и Мартинели. Он хотел застрелить ее, а потом себя. Когда же мы его обезоружили, он превратился в живой труп – не возражал, не сопротивлялся – выполнял наши приказы. И ни разу не взглянул на нее.

– Ну, ладно. – Троллингер повернулся к двери. – Я всегда под рукой – так что лучше уж я пойду.

Граф поднялся.

– Постойте, доктор. Слышите – звонок. Ко мне пришли, но это ненадолго. Мне хотелось бы с вами обсудить один вопрос. Заранее прошу прощения за то, что предлагаю пустяковое дело человеку вашей квалификации… Но послушайте, если над вами все-таки разразится гроза, мне ужасно нужен лаборант. Мой на войне, а когда вернется, женится и откроет свое дело. Я чувствую себя дураком, предлагая вам эту работу, но это временно. К тому же лаборатория – очень миленькое уютное местечко. Вы не хотели бы спуститься и взглянуть на нее прямо сейчас?..