Глава 11

Шесть дней.

Я лишь однажды проделала получасовое путешествие, чтобы повидаться с мамой в Броудвейтской тюрьме, шесть месяцев тому назад, и встреча эта произвела на меня такое жуткое впечатление, что больше возвращаться туда желания у меня не возникало. Тогда со мной ездил отец. Мы практически не разговаривали на извилистой дороге, проложенной среди полей, ни на автостраде, съезд с которой привел нас к тюрьме.

Сегодня ощущения другие, в белом автобусе с табличкой «БРОУДВЕЙТ» в маленьком окошке над ветровым стеклом. Я не пошла на работу, хотя суббота – самый прибыльный день. Даже не позвонила Джорджу, чтобы сказаться больной.

Сквозь мутноватое окно я смотрю, как небоскребы Майами – дрожащие в жарком солнечном свете – исчезают из виду. Поднимаю ноги, прилипшие к сиденью, подсовываю под бедра хлопчатобумажное платье. Кондиционера нет. Я закрываю глаза и мыслями сосредотачиваюсь на Штерне: идущий он него холод сейчас пришелся бы очень кстати.

Мы подъезжаем все ближе, и желудок уже в узлах. Наконец я вижу ее, возвышающуюся вдали: Броудвейт, тюрьма, где мама провела последние десять месяцев в ожидании судебного приговора.

Все замолкают при подъезде к тюрьме, словно боятся, что это ужасное место засосет в себя тех, кто посмеет подать голос. Я крепко закрываю глаза и вижу маму, какой хочу навсегда ее запомнить: длинные волнистые волосы, струящиеся по худенькой спине, длинные ноги (она бежит со мной по прибою), длинные пальцы (она ищет для меня ракушки или окаменевшие морские звезды).

Я не хочу, чтобы эту маму заменила та, что находится сейчас в тюрьме: мама, обвиненная в убийстве, с нездорового цвета кожей, в грязных, потных футболке и трениках, без океана волос.

– Ох, милая. Ливи. Это ты. Ты здесь. – Мамин голос хриплый, надтреснутый. Спортивный костюм великоват для нее, волосы обстрижены слишком коротко. Неровно. Обстрижены так, будто кто-то хотел, чтобы она выглядела насколько возможно отталкивающей и безумной. И она выглядит уставшей, старой и безумной.

Мама поворачивается к охраннице, чтобы спросить, можно ли обнять меня, и, получив разрешение, тянется ко мне и прижимает к груди. Не знаю почему, но я застываю в ее руках. «Привет, мама», – бормочу я. Это все, что я успеваю сказать, прежде чем сдаюсь, прижимаюсь к маме, обнимаю с такой силой, что боюсь сломать ей ребра. Моя мама.

Охранница пристально наблюдает за каждым нашим движением. Она обучена подозревать всех. Мама теперь должна спрашивать разрешение на все: сходить в туалет, принять душ, послушать музыку. Она писала мне об этом в каждом из трех писем. Еще она написала, что руки у нее иногда сильно трясутся, и писать ей тяжело, и здесь нет рояля, так что она не может даже мечтать о том, чтобы на нем поиграть.

Теперь от нее и пахнет иначе, когда мы стоим, крепко прижимаясь друг к другу: не сладкой плюмерией, и имбирем, и океаном, но чем-то затхлым, едким, много раз продезинфицированным, как больничный коридор.

Охранница кивает ей, стоя у двери.

– Почему бы вам обеим не присесть, мисс Тайт?

– Пойдем, милая, – говорит мама. Слезы текут из глаз, когда она подается назад и берет меня за руку. Ее кожа по-прежнему мягкая. – Нам лучше сесть. Тиша не любит, когда ее не слушаются, – и она смеется.

– Да, мэм, не люблю, – буднично отвечает Тиша. Хотя я вижу, что мама ей нравится. Я вообще не могу представить себе, чтобы мама кому-то не нравилась. Даже в тюрьме, где заключенные больше напоминают диких зверей или гниющие отбросы, чем живых, прекрасных человеческих существ.

Мама ведет меня к широкому, пустому столу, и мы садимся напротив друг друга на холодные пластмассовые складные стулья в холодной, белой, без единого окна комнате, в которой нет ничего – ни цвета, ни музыки, ни света. Во многих смыслах мы с мамой пойманы в одном и том же месте.

Она держат меня за руки: наши руки лежат на столе. Я все еще не знаю, что сказать… как начать.

Мама заговаривает первой.

– Сколько тебе лет, Оливия? Ты все еще в старшей школе? – спрашивается она, ее глаза полны слез. Она откашливается, кажется смущенной. – Они дают мне много… так много лекарств… я… я очень быстро все забываю… – С ее губ слетает деланый смешок, она рассматривает свою ладонь.

– В следующем году я пойду в выпускной класс, – говорю я ей едва слышно, мой голос теряется в серости комнаты. – В выпускной класс старшей школы, – добавляю я, чтобы прояснить ситуацию. – Я вылетела из художественной школы, мама. Ты помнишь, что я училась в художественной школе?

– Ох, художественная школа! Лив, я так рада за тебя. Это так… так… здорово. – Я вижу, что ей трудно говорить.

– Нет, мама, не здорово. Я вылетела оттуда. Мне предложили уйти.

Она обдумывает мои слова в явном замешательстве.

– Знаешь, мне это не нравится, Оливия. Совершенно не нравится. Как они могли выгнать тебя? Ты так хорошо играла.

– Рисовала, мама, – поправляю я, мое раздражение нарастает. Именно она нацелила меня на живопись, говорила мне, что я особенная, что у меня получается, что нет ничего важнее в мире, чем создание произведений искусства. – Не играла. Музыка – это твое. – Я смотрю на ее руки. – Ты прекрасно играешь, мама. У тебя множество премий и дипломов, мама. Помнишь?

Он вскидывает на меня глаза, руки начинают трястись.

– Мои руки… их часто сводит судорога. Мне не дают от этого лекарств. Даже тигровый бальзам. Мазь в стеклянной баночке, от которой пахнет ментолом…

– Может, я смогу тебе его привезти.

Она качает головой.

– Нет. Нет, они не разрешат. – На ее лице морщин больше, чем раньше: у губ, глаз, на лбу, и уголки рта чуть опущены. – Я просто не могу поверить, что ты здесь. Мне так недостает тебя… – Голос надламывается, она начинает плакать. Она всегда принимала лекарства, они сглаживали колебания настроения. А если не принимала, то большую часть времени проводила в студии: сочиняла. Если плакала, рыдала или выла, все эти звуки глушились музыкой. Я, во всяком случае, ничего не слышала. – Это самое худшее, – говорит она, – и мои руки. – Поднимает их, и я вижу, как они трясутся. – Я не могу даже играть, Ливи. Ничего не могу делать.

Я хочу сказать ей, как мне ее недостает – голоса, музыки, доносящейся ко мне из гостиной, руки, прижатой к моему лбу, чтобы проверить, нет ли температуры, озорной улыбки глубокой ночью, когда мы выскальзывали из дома, чтобы посмотреть на гигантские волны, которые обрушивались на берег. Я хочу сказать ей, как мало от всего этого я тогда понимала.

– Все будет хорошо, мама, – говорю я, хотя, разумеется, не будет. – Мы подумаем, как это сделать. И сделаем. Я знаю, у нас получится. Ты всегда знала, как изменять жизнь к лучшему, мамик. – Я со стулом обхожу стол, ставлю стул рядом с ее, обнимаю маму за шею. Мне так недоставало ее, я это всегда знала в глубине души. Моя мамочка.

Тиша откашливается у меня за спиной, похлопывает по плечу. Я отрываюсь от мамы, смотрю на нее, и она качает головой.

– Извините, мисс, но я должна попросить вас вернуться на другую сторону стола. Для вашей же безопасности.

– Но она моя мама, – протестую я. – У меня все отлично. Что это за правило? Она моя мама…

Тиша смотрит на маму, и та покорно отодвигает свой стул от моего.

– Мириам знает, какие здесь правила, – говорит Тиша, возвращаясь к двери, по-прежнему многозначительно глядя на маму. – И она знает, что случается с теми, кто их нарушает.

Глубокий вздох, и я поворачиваюсь к маме. Время уходит.

– Мама… мне нужно… мне нужно кое-что у тебя спросить. – Я сжимаю ее руки.

Она сжимает мои, но в замешательстве качает головой.

– Что-то не так, милая?

– Мама. Послушай… в ту ночь, когда тебя нашли рядом с телом Штерна… в тот день ты принимала лекарства, так? Мама?

– Я не… я не знаю, о чем ты спрашиваешь меня, Ливи. Я не понимаю, при чем тут мои ле-карства?

– Когда они нашли тебя, со Штерном, – понижаю я голос, – ты ничего не соображала, мама. Я думаю, ты не помнишь, что случилось.

– Ливи, – она говорит чуть ли не со смехом, – почему ты шепчешь? Что за большой секрет?

– Господи, мама. – Я убираю руки. – Я говорю о юноше, которого, по их словам, ты убила. Моем лучшем друге. Твоем ученике.

– Я не знаю… я не знаю, о чем ты говоришь. – Она оглядывается, пытается сжаться, как испуганное животное. – Тебе надо в туалет?

– Что? Нет. Мама, посмотри на меня, ты сказала, что не помнишь. Не помнишь, что перед тем случилось, так? Так? Мама?

– Да… я не помнила. Не помню, – говорит она, ее подбородок дрожит.

–  Посмотрина меня. – Она не смотрит, не может. Я наклоняюсь ближе. – У тебя есть враги? Кто-нибудь хотел намеренно причинить тебе вред?

– Враги? Откуда у меня враги? Почему ты задаешь такие странные…

– Кто-то тебя подставил, мама. – Как только я произношу эти слова, мне становится абсолютно ясно, что это правда. – Ты не должна быть здесь, – продолжаю я, вновь сжимаю ее руки, оглядывая эту холодную, вонючую, пустую комнату с голыми стенами, лишенную всего человеческого, всего живого. Как она оказалась здесь? Что-то не складывается. – Ты никого не убивала… ты бы не смогла. Ты не убиваешь даже насекомых. Помнишь? Ты что-нибудь помнишь? О чем-нибудь?

Мой голос добавляет пронзительности. Слова потоком изливаются из меня, и я знаю, что права. Другого быть не может. – Ты даже не разрешала мне убивать пауков, ползущих по стенам, хотя я их боялась. Ты всегда учила меня, что у всего есть душа, помнишь? Ты в это веришь. Ты не могла кого-то убить. Не могла.

Она убирает руки. Пристально смотрит на них. Начинает дрожать.

– Была кровь… кровь на моих руках… кровь. Кровь. Была кровь. Кровь на моих руках, – говорит она, сначала тихо, потом громче, громче, и это уже не слова, ничего такого, что я могу понять… Она раскачивается взад-вперед на стуле, прижимает руки к ушам, дергает себя за волосы.

– Мама. Пожалуйста, прекрати. Посмотри на меня, просто посмотри на меня. – Я пытаюсь переключить ее внимание на меня, пытаюсь вытащить ее из ямы. Из бреда.

Она на минуту успокаивается, смотрит в никуда, далеко-далеко, хватается руками за край стола, наклоняется вперед и шепчет: «Бис-кейн-бискейнпятьдесят-вторая-бискейн-пятьдесятвторая», – и с губ летит слюна.

Я качаю головой, подаюсь назад. Ее бессвязное бормотание пугает меня… белиберда, которую она говорит с такой важностью. Она продолжает бубнить одно и то же, только не бубнить, а кричать, громче и громче, а ее руки мечутся по воздуху, как два больших мотылька: «БИСКЕЙНБИСКЕЙН-ПЯТДЕСЯТ-ВТОРАЯ-БИСКЕЙНПЯТЬДЕСЯТВТОРАЯ…»

– Мама. Чего ты хочешь? Что тебе нужно? – кричу я. В отчаянии, когда Тиша срывается со своего поста у двери, отрывает руки мамы от ушей и заводит их за спину.

– Мисс Тайт. Все хорошо. Все будет хорошо. – Она достает из нагрудного кармана формы что-то вроде мобильника, говорит в него, когда я отодвигаю стул от стола.

Мама извивается и пинается, кричит, как младенец. Тиша держит ее крепче.

Я хочу оторвать от нее взгляд, но не могу. Не могу отвести глаза в сторону.

– Вы должны успокоиться, мисс Тайт.

Но мама не успокаивается, ее глаза вылезают из орбит, она продолжает вырываться, сальные волосы, уже мокрые от пота, прилипают ко лбу, и она кричит, кричит. Кричит.

В комнату влетают двое охранниц. Я наблюдаю, как одна помогает Тише держать маму, а вторая достает шприц и вгоняет иглу в правую руку. Я наблюдаю, как голова мамы валится набок, глаза закатываются, струйка слюны – как паутинка – растягивается с нижней губы до футболки.

Тут я срываюсь с места, выскакиваю из комнаты свиданий, бегу по холодным, сырым коридорам, которые пахнут мочой и дезинфекцией. Проскакиваю рамки металлоискателей, маленькую армию охранников у передней двери, тяжелые железные ворота с колючей проволокой по верху – и со всех ног мчусь к пустой стоянке, где ждет автобус, чтобы увезти нас всех из этого места.