Часть вторая. День
6. Радоваться, как Эпикур
Время: 19 часов 35 минут. Где-то в Монтане. Поезд «Эмпайр Билдер» компании «Амтрак», следующий из Чикаго в Портленд, штат Орегон.
Мы путешествуем, чтобы уйти от тирании привычки. Но без распорядка нам, людям, тяжело. Проведя два дня в амтраковском поезде, я отчаянно в нем нуждаюсь. Я читаю, я размышляю. Я читаю о размышлениях, я размышляю о чтении. Прибираюсь в купе, переставляю багаж из одного угла в другой, потом — обратно. Часами я ючусь в хвосте поезда и, выглядывая в маленькое окошко, наблюдаю, как мир убегает назад, словно фильм, который всегда вот-вот закончится, но никак не заканчивается. В основном я жду бодрого амтраковского голоса — мисс Оливер зовет всех в вагон-ресторан.
Ничто не структурирует время лучше еды. Приемы пищи — словно столпы, на которых держится день. Без них время схлопывается, гравитация растет по экспоненте, будто в черной дыре. Это научно доказано!
Есть в состоянии покоя весьма приятно, но, если ешь в пути, — удовольствие возрастает в разы. Есть что-то упоительно-декадентское в сочетании приема пищи и движения. По крайней мере, раньше было.
В 1868 году Джордж Пульман представил первый вагон-ресторан. Он назвал его Delmonico, в честь знаменитого нью-йоркского ресторана. Высокую кухню поставили на рельсы.
Меню было напечатано на шелке, выбор блюд исчислялся десятками, в том числе предлагались устрицы и гренки по-валлийски. Блюда подавали, конечно же, на самом лучшем фарфоре, с бутылочкой «Шато Марго» или игристого «Круг».
В 1869 году корреспондент The New York Times с восторгом писал о своей поездке из Омахи в Сан-Франциско в пульмановском вагоне. Его очаровал стейк из антилопы («Гурман, не пробовавший это? — Ха! Что он знает о наслаждении едой?»), восхитила форель из горных ручьев (в «неповторимом пикантном соусе»). Все это подавали, пишет он, на «столах, покрытых белоснежными скатертями».
Глядя на свой амтраковский обед, я жалею, что разминулся с золотым веком вагонных ресторанов на доброе столетие. Скатерть у меня не белоснежная. Фарфор далеко не лучший. Я не вижу бокалов с игристым «Кругом», хотя не спорю — моя диетическая кола тоже немножко пузырится. Основное блюдо — вроде бы как креветки на гриле с рисом — не вызывает у меня упоенного восторга. Съедобно, но не изумительно.
* * *
Всех философов, как и всех подростков, никто не понимает. Это в порядке вещей. И никто из них не может пожаловаться на то, что был столь неверно понят, столь несправедливо оклеветан, как Эпикур — величайший философ удовольствия.
Он родился в 341 году до нашей эры на острове Самос. К философии Эпикур обратился в совсем юном возрасте по самым обычным причинам: у него было множество вопросов и глубокий скептицизм по поводу ответов, получаемых от взрослых. Он изучал великих — особенно Гераклита и Демокрита. Вскоре у него появились собственные ученики, привлеченные очаровательным, доступным стилем обучения. Часто он изъяснялся красочным, впечатляющим языком. Подобно Сократу, Эпикур практиковал так называемую безумную мудрость. Людей нужно было вызволить из транса, в котором они жили, — любыми доступными средствами.
Эпикур ездил туда-сюда по греческому миру — немного пожил в Колофоне (на территории современной Турции), на острове Лесбос, потом в 35 лет поселился в Афинах. Там он приобрел домик под городскими стенами. Домик был тоже окружен стеной, а рядом цвел роскошный сад. Прекрасное место, решил Эпикур, чтобы основать собственную школу. Вскоре школа пополнилась множеством учеников и прославилась под названием Кепос — «Сад».
Сады и философия прекрасно сочетаются. Вольтер, душа французского Просвещения, сказал: «Надо возделывать свой сад». Английский писатель и садовод XVII века Джон Ивлин вторил ему: «Воздух и гений садов способствуют философскому энтузиазму».
Мне это очень нравится. Миру очень нужны философы-энтузиасты. Не студенты-философы и — упаси боже — не эксперты, а энтузиасты, со всей незамутненной сладостью, подразумеваемой под этим словом. Сады, удаленные от мирского шума, порождают именно такой философский энтузиазм.
Саду нужен уход. Наши мысли тоже в нем нуждаются. Человек, который размышляет, — это еще не философ, точно так же как человек, который валяет дурака у себя на заднем дворе, — еще не садовник. Для обоих этих дел — садоводства и философии — требуется взрослая дисциплина и детская увлеченность.
В обоих случаях человек пытается создать — не навязывая его — порядок из хаоса, сохранив при этом оттенок дикости в духе Торо и каплю загадочности. Садовник сотрудничает с природой. Наряжает ее, как сказал Вольтер. Садовник делает свое дело — сажает, поливает, пропалывает, но в конечном итоге судьба сада определяется не этим. Определяется она естественными процессами (и магией, да), происходящими в пределах сада. В философии тоже есть своя магия — при условии, что вы не сидите сложа руки.
* * *
Место очень важно. Место — это хранилище идей. Поэтому-то я и путешествую, и поэтому я сейчас здесь, в Афинах, ищу следы Эпикура и его сада. Легко не будет. Археологи с их инструментами и знаниями все еще не нашли точного расположения. Но это не ослабляет мой философский энтузиазм. Необязательно знать, что ищешь, чтобы это найти. Лучший навигатор — смекалка.
Несколько раз свернув не туда, я нахожу первый ориентир — Дипилон, или «Двойные врата». Когда-то это были главные ворота Афин, самые крупные в античном мире. Века подточили их — теперь это низкая каменная стена, чем-то, должно быть, напоминающая ту, на которой в Филадельфии сиживали Джейкоб Нидлмен с Элиасом, проживая вопросы.
В старые времена стены города разделяли два мира. Выйти за пределы стен значило совершить поступок, пойти на риск, что хорошо знал Руссо. Сегодня район за Двойными вратами — своего рода лимб, зыбкий промежуток между вчерашней доступностью и сегодняшней невозможностью. Автомастерские соседствуют с модными кафе. Я останавливаюсь и прислушаюсь, как сделал бы Шопенгауэр. Из автомастерских доносится ритмичное бряканье, из кафе — поп-музыка. И смех. Люди ищут удовольствия, так же как и во времена Эпикура и задолго до него.
Я останавливаюсь в небольшом проеме между двумя не то чтобы роскошными бетонными зданиями. Через бетон пробиваются несколько неряшливых растений. Садом это не назовешь, но хоть что-то. Пытаюсь представить себе это место 2500 лет назад.
Улицы тогда были запружены народом. Представляю себе в толпе молодую женщину. Зовут ее Фемиста — так сообщают учебники истории. Женщине жить непросто даже в самые лучшие времена, а эти лучшими не назовешь. Ничто не постоянно. Мир потрясла смерть Александра. Старый порядок рухнул, новый еще не образовался.
Представляю себе, как Фемиста осмелилась выйти за городские ворота — вдруг повезет. И вот она замечает какой-то обнесенный стеной участок. На воротах — странная надпись: «Гость, тебе здесь будет хорошо; здесь удовольствие — высшее благо». Фемиста заинтригована. Звучит гораздо привлекательнее, чем в Академии Платона, которая тут неподалеку. Там посетителей встречает строгое: «Не знающий геометрии да не войдет». Переступив через порог, она обнаруживает не только сад, но и небольшое хозяйство — и атмосферу дружелюбия.
Эпикур не случайно выбрал обнесенный стеной сад в довольно отдаленном месте. Находясь в конфликте со стоиками и представителями других философских школ, он призывал своих последователей «высвободиться из уз обыденных дел и общественной деятельности». Участие в политической жизни, считал Эпикур, лишает независимости; это все равно что поручать собственное счастье кому-то другому. Его девиз был «Латэ биосас» — «Живи незаметно». Такая отчужденность выглядела тогда так же неоднозначно, как и сейчас. Те, кто удаляется от мира, всегда навлекают на себя подозрения. Мы смеемся над отшельником, потому что боимся его.
Эпикур нарушал традиции и в других отношениях. В большинство школ принимали лишь мужчин, граждан Афин, тогда как Эпикур был рад вольноотпущенникам и женщинам, таким как Фемиста, которой он посвятил ряд своих работ.
Неудивительно, что отгороженное от мира сообщество, где привечали отщепенцев и вели жизнь, полную удовольствий, навлекло на себя подозрения. Поползли слухи об оргиях и мотовских пирах. Говорили, что Эпикур по два раза в день блюет из-за переедания и «долгие годы не может даже встать с носилок».
Слухи эти оказались необоснованы. Сад Эпикура был ближе к монастырю, чем к борделю. Жили там коммуной, почти без личного пространства. «Пусть в вашей жизни не происходит ничего, о чем вы бы боялись, что узнают соседи», — говорил Эпикур. Никто из его последователей особо не возражал. Скрывать им было нечего.
* * *
Как и другие, кого я встретил на моем философском пути, Эпикур был философом и тела и души. Тело, считал он, заключает в себе величайшую мудрость.
Эпикур был эмпириком. Мир, считал он, мы познаем через чувства, и только через них. Быть может, чувства не идеальны, но другого надежного источника знаний не существует; любой, кто утверждает иначе, либо бредит, либо хочет что-то вам продать.
Сам Эпикур стремился отточить свои чувства до совершенства. Он с пристальнейшим интересом изучал поведение людей. Где бы в Афинах он ни встречал людей — у этих людей всегда было всего достаточно. Достаточно пищи, достаточно денег и, конечно же, достаточно культуры. Почему же они не были счастливы?
Эту тайну Эпикур пытался разгадать, словно врач, которому попался пациент с неизвестными симптомами. Философию, говорил он, следует выдавать подобно лекарству для души. Первые четыре его учения известны под названием «тетрафармакон», или «четверолекарствие». Философию, как и лекарства, следует принимать через равные промежутки времени, в предписанных врачом дозах. Как и у лекарств, у философии есть побочные эффекты: головокружение, потеря ориентации в пространстве, а иногда и эпизоды мании.
Такой медицинский подход он избрал не случайно. Жизнь Эпикура пришлась на пик развития врачующей философии. В эти времена, известные также как эллинистическая эпоха, философское течение люди выбирали столь же обдуманно, как мы сегодня выбираем супруга или интернет-провайдера. Ставки были высоки. Это вам не выбор университета — Принстон или Стэнфорд. Это выбор на всю жизнь, который определит ваш характер, а значит, и вашу судьбу.
Философские школы объединяли в себе университет, фитнес-клуб, семинар по саморазвитию, а в случае Эпикура еще и коммуну хиппи. Основное внимание учителя уделяли этике. Слово это происходит от греческого слова, означающего характер. Этика была наукой о том, как достичь хорошей жизни — эвдемонии. Иные философы считали, будто такой уровень благости — удел лишь богов и избранных смертных. Эпикур полагал, что он доступен любому. Вникайте в эти учения «днем и ночью», говорил он ученикам, и будете «жить, как бог среди людей».
Осматривая больное тело афинского полиса, Эпикур ставил простой диагноз: мы боимся того, что не вредит, и желаем того, что не является необходимым. Чего мы боимся больше всего? — спрашивал он. Богов и смерти. (Похоже, налоги в античном мире никого особо не тревожили.) Эпикуру было что ответить на оба этих беспокойства. Боги, говорил он, существуют, но дела людей им глубоко безразличны. А как еще? Они слишком заняты своими божественными делами. Боги для Эпикура были чем-то вроде селебрити. Живут роскошной жизнью, чуждой забот, для них всегда забронирован лучший столик.
О смерти Эпикур рекомендует не париться. Умирать, возможно, неприятно, признает он; но эта боль сама себя ограничивает. Вечно она не продлится: либо она отступит, либо ты умрешь. В любом случае бояться нечего.
Мне кажется, что эта идея, как и бóльшая часть философии Эпикура, симпатична в теории, но вызывает много проблем на практике. Богов я не боюсь, но перспектива небытия меня пугает. Думаю, и всегда будет пугать.
Спокойно, говорит Эпикур, наслаждайся! Наслаждение он называет «началом и концом блаженной жизни», лукаво добавляя: «Не знаю, что и помыслить добром, как не наслаждение от вкушения, от любви, от того, что слышишь, и от красоты, которую видишь».
Неудивительно, что Эпикура так недолюбливали. Удовольствие — это подозрительно. Оно прячется где-то в тени, за закрытыми дверями. Говоря о «тайных» или «скрытых» удовольствиях, мы признаем оттенок стыда, присущий этому главному человеческому инстинкту.
Эпикур думал иначе. Именно удовольствие он считал высшим благом. Все прочее — слава, деньги и даже добродетель — нужны были ему лишь как средство достижения удовольствия. «Я плюю на прекрасное и на тех, кто суетно им восхищается», — пишет он в своем обычном провокативном тоне. Удовольствие — единственное, что нужно нам само по себе. Все остальное, даже философия, — это средство его достижения.
Первичность удовольствия, по Эпикуру, самоочевидна. На что реагирует ребенок? На удовольствие и боль. Не нужно специально учить ребенка, что огонь — это горячо, а конфета — вкусно: он уже знает. Искать удовольствия и избегать боли — это так же естественно, так же инстинктивно, как и дышать.
Эпикур определял удовольствие не так, как большинство из нас. Нам кажется, что удовольствие — это присутствие чего-то. Психологи называют это положительным аффектом. По Эпикуру же, удовольствие — это отсутствие чего-то. Греки называли такое состояние «атараксия», буквально — «отсутствие раздражений». То есть удовольствие не в присутствии каких-либо приятных факторов, а в отсутствии беспокойства. Это не противоположность боли, это — ее отсутствие. Эпикур не был гедонистом. Он был, так сказать, «спокоистом».
Некоторые психологи не согласны с ним в том, что он заостряет внимание почти исключительно на избавлении от боли. «Определенно, счастье — это не просто отсутствие всякой боли», — хмыкает Journal of Happiness Studies. До знакомства с Эпикуром я бы с ними согласился. Теперь я уже не так уверен. Если быть с собой честным, я признаю, что больше всего мне хочется не славы, не богатства, а умиротворения, «чистого наслаждения бытием». Такое состояние почти никак не опишешь иначе, чем в категориях «отсутствия».
Избегать боли — вполне здравый совет, я всецело за. Но не слишком ли это хрупкая основа для философии? Так кажется, только если у вас ничего не болит, считал Эпикур. Представьте: вы упали с лошади и сломали ногу. К вам пришел врач и предлагает вам чашу с виноградом. Что не так? Есть виноград — это удовольствие, не правда ли?
И в подобных абсурдных ситуациях мы то и дело оказываемся, считал Эпикур. Из бездны боли мы выскребаем горсть удовольствия, а потом удивляемся, отчего несчастливы. Некоторые страдают от острой физической боли, другие — от ноющей душевной раны или жить не могут из-за разбитого сердца; но боль есть боль, и, если мы хотим достичь удовольствия, надо с ней бороться. «Мы рождаемся один раз, а дважды родиться нельзя», — говорит Эпикур. Любая человеческая жизнь, по его мнению, — это результат счастливого случая, зигзаг движения атомов, своего рода чудо. Так возрадуемся же!
* * *
Я оставляю место, где предположительно (но это не точно) находился Эпикуров сад, и направляюсь в манящее кафе. Заказываю пиво Mythos и размышляю над эпикурейскими удовольствиями. Эпикур не просто радовался удовольствиям. Он препарировал их. Создавал полную иерархию желаний.
Вверху пирамиды располагались желания «естественные и необходимые». К примеру, стакан воды после перехода по пустыне. Затем шли желания «естественные, но не необходимые»: скажем, бокал простого столового вина после того, как напьешься воды после перехода по пустыне. И наконец, внизу пирамиды находятся желания «не естественные и не необходимые», так называемые «пустые». Это когда требуешь бутылку дорогого шампанского после того, как выпьешь простого столового вина после того, как напьешься воды после перехода по пустыне. Такие пустые желания приводят к наибольшему страданию, полагал Эпикур, так как их сложно удовлетворить. «Лучше тебе не тревожиться, лежа на соломе, чем быть в тревоге, имея золотое ложе и дорогой стол».
Я попиваю пиво — естественно, но не необходимо, — и мысленно составляю перечень разных своих желаний. Результаты меня не радуют. Я трачу слишком много энергии, гоняясь за миражами. Трачу, например, на сумки. Я люблю сумки (в основном портфели через плечо, но также рюкзаки и дипломаты). Как всякая любовь, эта любовь губит меня. Одного взгляда на мою огромную (есть такой грешок) коллекцию сумок хватило бы Эпикуру, чтобы назвать ее в лучшем случае порождением желания естественного, но не необходимого. Да, нам нужно в чем-то носить вещи, но пятьдесят четыре сумки, в том числе винтажные и из замысловатых комбинаций материалов, человеку ни к чему. Хватит обычного рюкзака.
Далее, говорит Эпикур, удовольствия не только бывают разных видов, но и действуют с разной скоростью. Они бывают, по его словам, статические и кинетические. Удовлетворить жажду стаканом ледяной воды — это кинетическое удовольствие. Последующее чувство удовлетворенности — статическое. Иначе говоря, «пью» — кинетическое, «напился» — статическое.
Обычно самыми приятными мы считаем кинетические удовольствия, но Эпикур полагал иначе. Статические он ставит выше, поскольку мы стремимся к ним ради них самих. Они — цель, не средство. «Я ликую от радости телесной, питаясь хлебом и водою, — говорил Эпикур. — Я плюю на дорогие удовольствия не за них самих, но за неприятные последствия их».
Какие именно неприятности последуют, скажем, за обедом из пяти блюд в ресторане «Френч Лондри»? Эпикур говорит и о телесных ощущениях — несварении, похмелье, но в центре его внимания другой, более коварный вид боли — боль необладания. Вы получили подлинное удовольствие от террина из тихоокеанского дикого лосося, но теперь террина нет, и вы хотите его вновь. Свое счастье вы препоручили тихоокеанскому лососю, рыбаку, поймавшему рыбу, ресторану, где ее подают, начальнику, который платит вам достаточно, чтобы вы могли позволить себе этот террин. Теперь вы пленник лососевого террина, ваше счастье зависит от регулярных доз вещества. И все потому, что вы сочли желание необходимым, тогда как оно таковым не было.
Не унывай, говорит Эпикур. Природа позаботилась о тебе на этот случай. Она сделала так, что необходимые желания удовлетворить легко, а прочие — трудно. Яблоки растут на деревьях. Автомобили «Тесла» — нет. Желание — это GPS природы, оно ведет нас к подлинным удовольствиям, прочь от удовольствий пустых.
Предположительно, мы живем в золотой век удовольствия. Столько мучительных соблазнов всего в одном клике: лучшая еда, ортопедические матрасы, сексуальные изыски, гаджеты на любой вкус. Удовольствия, причем любые, — это ловушка, ложная мишень, сказал бы Эпикур. Как любая хорошая ложная мишень, они бросаются в глаза: мы берем их на мушку. Не попадая в цель, мы виним себя, что плохо целились, и пробуем еще раз.
Хватит целиться в ложные мишени, предупреждает Эпикур. И вообще хватит стрелять. «Наше изобилие — не в том, что у нас есть, но в том, что приносит нам радость», — говорит он, добавляя, что при правильном взгляде на вещи и маленьким горшочком сыра можно «пороскошествовать».
У удовольствия, считал Эпикур, есть свой предел, — так же как ясное небо не может стать еще яснее, — но его можно разнообразить. Купить новые туфли или умные часы — значит разнообразить удовольствие, а не усиливать его. Но вся наша потребительская культура исходит из предположения, что разнообразие удовольствий ведет к их увеличению. Это ошибочное уравнение приводит к ненужным страданиям.
Разнообразие удовольствий менее важно, чем мы думаем; то же самое относится и к их продолжительности. Двадцатиминутный массаж не обязательно вдвое приятнее десятиминутного. Нельзя стать вдвое спокойнее. Умиротворение либо есть, либо его нет.
* * *
Кажется, что последователи такой философии не умели веселиться, но это не так. За стенами своего сада эпикурейцы жили простой жизнью, но время от времени устраивали роскошнейшие пиры. Они знали, что роскошь приятнее, если ею наслаждаться изредка, и не отказывались ни от каких удовольствий, попадавшихся на пути. Эпикурейство — это философия принятия, а также тесно связанной с ним благодарности.
Принимая что-то по-настоящему, мы неизбежно ощущаем благодарность. Недавно я познакомился с молодым психологом по имени Роб, и он, по-моему, воплощает в себе эпикурейский взгляд на вещи, даже сам того не зная. Мы с Робом три дня бродили по жутковатой глуши Южной Юты — в рамках эксперимента, чтобы узнать, как природа влияет на здоровье. (Я был у него подопытным кроликом.)
Однажды я заметил, какая у Роба фляга для питья — изящная, эргономичная, она повергла меня почти в такой же восторг, в какой обычно приводят сумки.
— Где ты такую купил? — спросил я у Роба.
— Я не покупал, — ответил он. — Она сама мне попалась.
И так ему попадается многое. Не только фляги для питья: чашки для кофе, фонарики и прочее. По завершении похода мы с Робом обменялись письмами, и он написал мне в том числе: «Где-то час назад, пока я шел по кампусу, мне попалась новая кофейная кружка. Довольно симпатичная и по какой-то загадочной причине еще в упаковке. Я поставил ее у себя в кабинете в компанию к еще пяти кружкам, восьми бутылкам для воды, шейкеру для белковых коктейлей и двум налобным фонарикам. Все это тоже мне случайно попалось. Если это в ближайшее время не прекратится, я смогу пораньше уйти на пенсию и открыть магазин всякой всячины».
Чисто эпикурейский подход! Если на вашем пути встретилось что-то хорошее, наслаждайтесь. Не ищите специально. Хорошее происходит с теми, кто не ожидает, что оно с ними произойдет. Роб не тратил силы на поиск всех этих вещей. Они ему просто попадаются. И всякий раз он за это благодарен.
* * *
В течение нескольких веков после смерти Эпикура его сады расцвели по всему Средиземноморью. Многие следовали учению Эпикура; в отличие от других философских школ, текучка здесь была минимальная. Многие входили в сад, а уходили немногие.
Снаружи в учеников порой летели камни. Учитель стоиков Эпиктет называл Эпикура «сквернословом и скотиной». Эпикурейство, придерживающееся принципов удовольствия, стало угрозой для других философских течений, а особенно для популярной новой религии под названием христианство. В конце концов церковь победила. На многие столетия эпикурейство почти исчезло.
А затем в 1417 году отважный ученый по имени Поджо Браччолини, разыскивавший на юге Европы утраченные сокровища античных времен, обнаружил единственный сохранившийся экземпляр труда «О природе вещей» римского поэта Тита Лукреция Кара, подлинный эпикурейский трактат. В 1473 году эту вещь одной из первых отпечатали с помощью нового изобретения — механического печатного пресса.
Идеи Эпикура — идеи удовольствия, простоты и хорошей жизни — нашли новую благодарную аудиторию, располагавшуюся от Франции до американских колоний. В 1819 году уже удалившийся от дел Томас Джефферсон заявил: «Я тоже эпикуреец». В письме к другу он объясняет: «Я рассматриваю подлинные доктрины Эпикура (а не приписываемые ему) как содержащие все рациональное в философии нравственности, что Греция и Рим оставили нам».
С учением Будды Джефферсон был знаком не так хорошо, но аналогии с Эпикуром здесь потрясающие. Оба считали желания корнем всех страданий. Оба считали конечной целью умственных изысканий спокойствие. Оба ощущали потребность в сообществе единомышленников: для Эпикура — его сады, для Будды — сангха. И обоим явно нравилось число четыре. Будда сформулировал «четыре благородные истины», Эпикур — свое «четверолекарствие».
Возможно, все это не просто совпадения. Два философа, оказавшие влияние на раннего Эпикура, — Демокрит и Пиррон — побывали в Индии и посещали там буддийские школы. Возможно, Эпикур узнал от них об учении Будды. А может быть, два учителя шли разными путями, но прибыли к одной и той же цели.
* * *
Сегодня эпикурейский сад, как и почти все остальное, переместился в интернет. В интернете-то я и познакомился с Томом Мерлом. Я специально его не искал. Он мне сам попался.
Том — эпикуреец с большой буквы Э. Он живет по исконным заповедям философа. Его дом в Напе — калифорнийском городе, эпикурейском с маленькой буквы э: здесь это слово — синоним кулинарной роскоши. Как же он совмещает прописную и строчную буквы? Именно этот вопрос я первым записываю в блокнот. Но вопросы — они как чипсы (или как сумки): одного всегда мало. Раз — и я уже исписал в блокноте десяток страниц. Эпикур, идеолог простой жизни, меня бы не одобрил.
Я понимаю, что все мои вопросы сводятся к следующему: как может мертвый грек, любитель ругаться и плеваться, живший в саду и практиковавший радикальную простоту, быть актуальным в современном сложном мире хай-тека?
Я проехал полмира — от Афин до Напы, чтобы вместе с Томом отправиться обедать. Я предоставляю выбрать место ему отчасти потому, что он лучше знает город, но в основном потому, что мне любопытно, какое эпикурейство он выберет — с маленькой или с большой буквы Э. Он предлагает встретиться в центре города и пройтись до ресторана.
Тому 73 года, но выглядит он лет на десять моложе. На нем темные очки, которые он не снимает даже в тени, и шелковая сорочка с узором из цветных винных бутылок. Тому явно нравится его загорелая кожа. Мне он симпатичен. Пока мы идем, я в порядке смол-тока расспрашиваю о жизни в Напе.
Тому нравится здесь жить, хотя он устает от внешнего лоска, избытка красивых людей, а также прискорбной нехватки шероховатостей.
Шероховатости — это важно, соглашаюсь я. Нельзя доверять месту, где нет шероховатостей.
Том подводит нас к маленькому кафе. Меню здесь простое, недорогое. Эпикурейство с большой Э. Я заказываю сэндвич под названием «Лесной пожар» — меня привлекает сыр Оахака в его составе, а также вспоминается эпизод из жизни Торо, о котором я как-то читал. Они с другом однажды случайно подожгли изрядный участок уолденских лесов, отчего сильно огорчились.
— Что-нибудь из напитков? — спрашивает женщина, принимающая заказ.
Я смотрю на часы: одиннадцать утра.
— Рановато для вина, да? — спрашиваю я.
Женщина с Томом обмениваются понимающими взглядами. У нас тут турист. В Напе для вина никогда не рано и никогда не поздно.
По совету Тома я заказываю пино нуар. Мы устраиваемся за столиком на улице. Солнце приятно пригревает, небо — безупречной калифорнийской синевы. Ни малейших признаков шероховатостей. Мимо проезжает «Тесла».
В ожидании еды я берусь за первый вопрос — а тот, пока я отвлекся, снова распался на вопросы.
— Как вы пришли к Эпикуру, — спрашиваю я Тома, — или это Эпикур пришел к вам?
Том объясняет, что всегда был «идейным человеком». В университете он интересовался философией, но лишь в магистратуре углубился в нее по-настоящему. Это было в 1960-е. Хорошее время для людей идей.
Том читал Спинозу, Канта и прочих, но его притягивал Эпикур и его акцент на удовольствиях.
— Для меня удовольствие — нечто всеобъемлющее, даже в большей мере, чем счастье, — говорит он мне, потягивая вино.
Том никогда не устает разрушать мифы об Эпикуре. Философ не был обжорой. Он был бы в ужасе, если бы узнал, что его именем назвали кулинарный сайт. Он высоко ценил простую жизнь. Низко висящие плоды вкуснее всего.
Я вслух задумываюсь о том, как Том объединяет идею простой жизни с реальной жизнью в Напе, где низко висящим плодом, скорее всего, будет изысканный виноград, из которого сделают бутылку мерло за двести долларов, а крыша над головой запросто может обойтись в миллион.
— Это непросто, — соглашается Том, — но возможно. Просто нужно все правильно рассчитать.
При слове «рассчитать» я вздрагиваю. Расчеты, математика, геометрия — все это для меня явления того же порядка, что боги и смерть: то, чего я боюсь. В Академию Платона меня бы и на порог не пустили.
— Любые удовольствия — это хорошо, — говорит Том, — а любая боль — это плохо, но это не значит, что боли всегда следует предпочесть удовольствие. Иные удовольствия в будущем оборачиваются болью, поэтому их лучше избегать. Боль от рака легких весомее, чем удовольствие от курения. Точно так же иная боль может привести к удовольствию в дальнейшем, и она для человека полезна. К примеру, боль в мышцах во время тренировки.
Как бы странно это ни звучало, путь к удовольствию можно спланировать с позиций разума, учил Эпикур. Если мы несчастливы — это не потому, что мы ленивы или ущербны. Просто мы допустили ошибку в расчетах. Нам не удалось спланировать все разумно, трезво оценивая удовольствие и боль.
Том постоянно рассчитывает, «проверяет удовольствие», по его словам. Чего в каждом случае получится больше — удовольствия или боли?
Вот на днях, рассказывает Том, он узнал, что в Сан-Франциско привозят театральную постановку, которую он мечтал увидеть. Поехать? На одной чаше весов — удовольствие от просмотра; на другой — боль от цены билета и ада калифорнийских трасс. И вот в конце концов Том решил, что да, удовольствие здесь перевешивает боль. И купил билеты.
— Чистых удовольствий в мире очень мало, — говорит он. — Поэтому-то эта философия для меня в самый раз. Я человек очень нерешительный.
Меня необходимость выбора тоже фрустрирует. Причем, что удивительно, речь идет не о глобальном жизненном выборе («чем мне заняться в жизни?»), а о мелочах: заказать гватемальский или суматранский кофе? В корне моей нерешительности, догадываюсь я, лежит страх. Страх сделать неверный выбор. Выбрать хорошее вместо лучшего.
И вот, пока мы с Томом попиваем пино нуар, я начинаю понимать, в чем привлекательность эпикурейства. Но меня все еще кое-то беспокоит — я про атараксию, отсутствие душевных раздражителей, которую Эпикур считал высшим благом. Это похоже на некую пассивную форму удовольствия. Что не так с тем, чтобы активно удовлетворять свои желания? Я спрашиваю об этом у Тома.
— Вот посмотрите на эту картошку фри, — говорит он, размахивая в воздухе ломтиком, как волшебной палочкой.
— Так, — говорю я, не совсем понимая, к чему он.
— Желание получить картошку фри начинается с боли. У вас нет желаемого. Вы жаждете. Ищете. У вас словно чешется в этом месте.
— Так удовольствие — это почесать там, где чешется?
— Да, но вам не суждено его достичь, потому что всегда появится еще какая-то боль, зачешется еще где-то и придется там тоже чесать.
Звучит ужасно. Бесконечный цикл зуда и чесания. У меня уже все зачесалось. Мы пробуем икру, и это приятно, что хорошо; но потом нам снова захочется икры, и это проблема. Вкус икры никогда не сравнится по силе с болью от неудовлетворенного желания. Начиналось как удовольствие — в итоге превратилось в боль. Единственный выход — свести такие желания к минимуму.
Как и следовало ожидать, разговор сворачивает к вину. Я предполагаю, что Том, как истинный житель Напы, своего рода винный сноб. Я ошибаюсь. Том Мерл, житель Напы, энолог-любитель, совладелец кейтеринговой фирмы под названием «Великолепие в траве», пьет «Ту Бак Чак». Это вино делает Чарльз Шоу, оно продается по два доллара за бутылку — и хорошо продается.
— Серьезно, Том? Эта бормотуха?
— Столовое вино, и вполне неплохое. Тратить тридцать пять долларов на то, что проглотишь и не вернешь, просто глупо. Чарльз Шоу не зря так успешен. «Ту Бак Чак» — приличное вино. Я называю это «достаточно хорошим».
— Достаточно хорошим?
— Ну да. Я бы сказал, достаточно хорошего достаточно. С ним у вас остается время на более важное в жизни. Кроме того, кому малого недостаточно, тому ничего не достаточно, — говорит Том словами Эпикура.
Я замираю, не допив глоток. А сколько это — достаточно? Я нечасто задавал себе этот вопрос. Я всегда исходил из того, что ответ — «больше, чем есть сейчас». А выходит, что «больше» — это непостоянная величина. Психологи называют это «гедонистической адаптацией». Этот нюанс человеческой натуры объясняет, почему третье крем-брюле никогда не бывает таким же вкусным, как первое или второе. И почему новая машина, тест-драйв которой привел нас в восторг, через месяц езды наскучивает. Мы привыкаем к новым удовольствиям, и в какой-то момент они уже не так новы и не так прекрасны.
Особенно мы восприимчивы к так называемому «ещенемножеству». Для счастья нам не надо намного больше — денег, успеха, друзей. Лишь еще немножко. А получив это «немножко», мы, поразмыслив, приходим к выводу, что нужно… еще немножко. Мы не знаем, когда бывает достаточно.
«Достаточно хорошо» не значит отказа от амбиций. «Достаточно хорошо» — это не упадничество. Это знак большой благодарности в адрес всего, что с вами происходит. Не только лучшее — враг хорошего. Также хорошее — это враг достаточно хорошего. Следуйте доктрине «достаточно хорошего» достаточно долго — и с вами произойдет кое-что прекрасное. Слово «достаточно» в какой-то момент отпадет, словно сброшенная кожа змеи, и останется просто — «хорошее».
* * *
Одним из величайших удовольствий в жизни Эпикур считал дружбу. «Из всего, что дает мудрость для счастья всей жизни, величайшее — это обретение дружбы», — сказал он. Друзья, добавляет он, необходимы для совместной трапезы — например, как у нас с Томом. Ведь «нажираться без друзей — дело льва или волка».
Казалось бы, такой акцент на дружбе противоречит принципу «удовольствие — высшее благо». Ведь настоящая дружба — это когда ставишь радость друга выше собственной. Разве это не идет вразрез с гедонистической математикой? Нет, говорит Эпикур. Дружба в целом облегчает боль и способствует удовольствию. Какую бы боль ни несла в себе дружба — удовольствий в ней заведомо больше.
Мне приходит в голову, что мы с Томом переживаем сейчас подлинно эпикурейский опыт. Простая еда с достаточно хорошим вином. Роскошь дружбы, свободное время. Радость отсутствия боли, атараксии. Я отмечаю приятное состояние духа, но не слишком углубляюсь в него, чтобы не пасть жертвой парадокса удовольствия. Созерцать счастье — значит утратить его.
Перед прощанием я прошу Тома посоветовать кофейню. Я надеюсь, что он посоветует какое-нибудь необычное здешнее местечко, где подлинные любители своего дела с любовью готовят каждую чашку. Особенное место.
— Там дальше по улице есть «Старбакс», — отвечает он.
Я разочарован, но останавливаю себя и мысленно спрашиваю: «Как бы поступил Эпикур?» Конечно, пошел бы в «Старбакс». Так я и делаю.
Это не особенное место. Здешние бариста не влюблены без памяти в свое дело. Здесь нет ничего необычного. Это место достаточно хорошо.
Иначе говоря — идеально.
