Часть третья. Вечер
11. Ни о чем не жалеть, как Ницше
Время: 14 часов 48 минут. Где-то в Швейцарских Альпах. Поезд Swiss Federal Railways № 921, следующий из Цюриха в Санкт-Мориц.
Откидной столик захлопывается со звонким, приятным щелчком. Хорошо. Из окна виден пасторальный пейзаж — взмывающие в небо пики, изумрудные поля. Хорошо. Через несколько минут мое блаженство нарушает странная мысль: это все хорошо, но как-то чересчур.
Чересчур хорошо? Так бывает? Все любят, когда хорошо. Особенно американцы. Свою речь мы пересыпаем словечком nice, словно сладкой паприкой. Иногда еще так тянем звук: ni-i-i-i-ice. И нам всегда мало. Когда мы автоматически говорим «хорошего дня», мы не добавляем «но не чересчур хорошего». Чересчур хорошо — это как чересчур много конфет «Рокки роуд» или чересчур много любви: теоретически возможно, но на практике никто с таким не сталкивался.
До этого момента и у меня так было. Но спустя несколько часов безжалостной хорошести мне начинает безумно хотеться чего-то грубого, шершавого. Разнузданного.
Может, я слишком долго путешествовал и моя кукушка поехала вместе со мной? Так один мой приятель характеризует подобные настроения. Быть может, думаю я, пока поезд въезжает в симпатичный туннель (я и не знал, что туннели тоже бывают милыми), я пробудил внутреннего мазохиста и скоро стану натуральным Руссо, буду выставлять голый зад и требовать, чтобы меня отшлепали.
Есть, впрочем, и другой вариант — эта мысль приходит мне в голову в тот момент, когда проводница с идеальной укладкой, толкая перед собой идеальную тележку, полную идеальной выпечки с идеальным кофе, спрашивает, чем она может сделать мое путешествие приятнее. Быть может — размышляю я над ее вопросом, — страдание необходимо для хорошей жизни. Быть может, и страдание каким-то особым образом хорошо.
— Сэр? Вы что-нибудь хотели бы?
О да, думаю я. Отделайте меня по первое число, изваляйте в грязи и навозе. Сделайте мне больно. Умоляю, немножко страдания.
Чуть больше века назад те же мысли одолевали другого пассажира швейцарского поезда. Неудавшийся композитор и поэт, вундеркинд научного мира, удалившийся от юношеских успехов к жизни в горах, «астронавт духа», обожавший смех и танец, призывавший «жить опасно», — он тоже вожделел страдания.
* * *
Обожаю фильм «День сурка». Он лучший из лучших. Я смотрел его, должно быть, раз двадцать. Обожаю фильм «День сурка». Он лучший из лучших. Я смотрел его, должно быть, раз двадцать. Обожаю фильм «День сурка». Он…
Я не просто смотрел этот фильм — я сжился с ним, впитал его атмосферу. Он сразу мне понравился, едва выйдя на экраны в 1993 году. Еще до того, как он стал культурным мемом, и до того, как в обиход вошло слово «мем». И я люблю его до сих пор. Как никогда раньше.
Главный герой — брюзга и ведущий телепрогноза погоды по имени Фил Коннорс. И вот он прибыл в город Панксатони, штат Пенсильвания, чтобы вести репортаж о ежегодном празднике Дня сурка. Опять. Фил этой командировке не рад и не упускает случая поделиться неудовольствием со своими коллегами-энтузиастами. Фил отправляет отчет и идет спать. Проснувшись на следующее утро, он обнаруживает, что на дворе опять День сурка. И опять, и снова. Фил застрял в заштатном Панксатони, обречен вновь и вновь проживать один и тот же день, делая один и тот же дурацкий сюжет для телевидения, снова и снова. Сначала он не верит в происходящее, потом пускается во все тяжкие, злится, пытается обмануть судьбу, отчаивается и, наконец, смиряется.
Фильм этот считается романтической комедией, но на мой взгляд «День сурка» — самая философская вещь, когда-либо выходившая на экраны. Сталкиваясь с радостью и проклятием постоянного повторения одного и того же дня, герой заодно оказывается лицом к лицу с важнейшими вопросами философии: в чем состоит нравственное действие? Дана ли нам свободная воля, или все предначертано заранее? Сколько блинчиков с черникой может съесть взрослый мужчина и не лопнуть?
Узнав, насколько близок этот фильм к поразительной, умопомрачительной теории, созданной более века назад немецким философом Фридрихом Ницше, я обрадовался — хотя и не удивился. Ницше — «плохой парень» западной философии. Нарушитель всевозможных законов и норм, слишком умный и дальновидный, чтобы им пренебрегать. Как бы нам ни хотелось записать его в сумасшедшие, в антисемиты или в путаники — все это не про Ницше. Он был и остается самым соблазнительным, самым неизбежным из всех философов.
* * *
Я прибываю в городок Зильс-Мария через 124 года после Ницше. Сразу вижу, почему ему здесь нравилось. Пряничные домики, такие уместные здесь и такие милые; чистый, прозрачный воздух; и везде, куда ни кинь взгляд, — Альпы, взмывающие в небеса. Если, допустим, в Швейцарии где-то и бывает грязь — здесь я не вижу и следов ее. Даже мусорные баки безупречны.
Недалеко от моего отеля стоит домик, где жил Ницше. В то время первый этаж занимал магазинчик, торговавший чаем, специями и другими мелочами. Ницше снял комнатку на втором этаже. Сейчас она бережно сохранена, просто обставлена — как и во времена Ницше: узкая кровать, небольшой письменный стол, восточный коврик, керосиновая лампа.
Как я уже усвоил в Японии, простота не недостаток. Простота может быть прекрасной. И эта комната выглядит изящно, радует глаз. Обои Ницше выбирал лично. Подобно Сэй-Сёнагон, он находил красоту в малом. «Мы же хотим быть поэтами нашей жизни, и прежде всего в самом мелком и обыденном», — писал он.
Ницше жаждал рутины. Он просыпался рано, принимал холодный душ, потом садился за почти монашеский завтрак: сырые яйца, чай, пресное анисовое печенье. Весь день он писал и гулял. Вечером, с семи до девяти, он просто неподвижно сидел в темноте. Такой строгий распорядок дня достоен восхищения, но ничего героического в нем нет. А где же, спрашивается, философский сорвиголова, астронавт духа?
Физически Ницше не был супергероем, в чем можно легко убедиться, если погуглить его фотографии. Тщедушный человечек, состоящий в основном из усов. Его большие темные глаза производили на людей впечатление — особенно же на Лу Саломе, обаятельную русскую писательницу-бунтарку, разбившую Ницше сердце. В его глазах, вспоминала она, «не было этой ищущей, моргающей повадки, из-за которой близорукие люди так часто выглядят назойливыми». Напротив, продолжает она, плохое зрение «придавало его чертам какую-то особую магию — вместо того, чтобы отражать меняющиеся впечатления извне, глаза его показывали то, что происходило глубоко внутри него». Густые бисмарковские усы подчеркивали загадочность, которую Ницше пестовал в себе. Так люди думали, будто он не тот, кем являлся на самом деле.
Будучи одним из немногих философов, ценивших здоровье как добродетель, сам Ницше не мог похвастаться крепким организмом. С тринадцати лет он страдал мигренями, которые, наряду со множеством других недугов, преследовали его всю жизнь. Ужасное зрение с годами лишь ухудшалось. Он был подвержен многочасовым приступам рвоты. Порой целыми днями не мог встать с постели.
Ницше испробовал множество медицинских процедур: будучи по природе скептиком, в этом отношении он был невероятно доверчив к разного рода профанациям. Один врач выписал ему режим «полного отрицания»: «Не пить воды, не есть супов, овощей, хлеба». Дозволялись лишь пиявки, которых он прикладывал к ушным мочкам Ницше.
Ницше всегда чутко улавливал присутствие смерти. Его отец умер в 36 лет. «Размягчение мозга», — заявили врачи. (Рак, скорее всего.) Ницше боялся, что и его самого ждет подобная судьба. Вся его переписка полна упоминаний о нависшем над ним роке. Книги написаны взволнованным тоном человека, уверенного, что дни его сочтены.
Он был буквально нечеловечески плодовит как писатель — с 1872 по 1889 год опубликовал четырнадцать книг. И все они до единой продавались плохо. Порой Ницше приходилось самому оплачивать тиражи. Мир не готов был слушать «отшельника из Зильса».
Я бы лично бросил это дело после третьей неудачной попытки. Но не таков был Ницше. Он не сбавлял оборотов и даже не замедлял темп работы, невзирая на отвержение публики и физическую немощь. Как ему это удавалось? Он знал что-то, что его укрепляло?
В его домике есть небольшая библиотека — книги самого Ницше и о нем, а также несколько нотных партитур, свидетельствующих о его несбывшихся амбициях музыканта. Больше всего меня интересуют письма. Он много писал о погоде, будучи исключительно метеочувствителен. Куда бы он ни отправлялся — он всегда записывал температуру и атмосферное давление, отмечал количество осадков и точку росы. Пасмурные дни повергали его в тоску. Он мечтал о «вечно безоблачном небе».
И нашел его в Зильс-Марии. Если какое-то место может спасти человеческую жизнь, то Зильс-Мария определенно спасла жизнь Ницше. Конечно, головные боли и несварение желудка никуда не делись, но стали гораздо мягче. Альпийский воздух пошел на пользу и нервам философа. Он снова смог дышать.
Именно здесь он сформулировал свои величайшие идеи. Именно в Зильс-Марии он произнес: «Бог умер» — одну из самых хлестких фраз в мировой философии. Именно в Зильс-Марии родился его танцующий пророк и альтер эго самого Ницше, Заратустра — вымышленный персонаж, основанный на образе персидского пророка, спустившегося с гор, чтобы поделиться с людьми своей мудростью. А еще именно в Зильс-Марии его посетила величайшая мысль — «самая бездонная мысль», причем с такой яростностью, которой он и сам не ожидал.
Был август 1881 года. Ницше, как обычно, прогуливался по берегам озера Сильваплана, высоко над уровнем моря, «шесть тысяч футов по ту сторону человека и времени». Он остановился у «могучего, пирамидально нагроможденного блока камней», и тут-то без приглашения явилась ему «самая бездонная мысль» — идея-землетрясение, заставившая его переосмыслить Вселенную и наше место в ней, а заодно и ставшая основой фильма с Биллом Мюрреем и Энди Макдауэлл. Эта мысль ударила его словно обухом по голове, она была горяча и огромна. Только позже она немного остыла и обрела форму слов.
Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке, и в той же последовательности, — также и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!»
Ницше говорит не о реинкарнации. Человек не возвращается той же душой, но в ином теле. Возвращаешься именно ты сам, вновь и вновь. Но при этом не вспоминаешь предыдущие итерации, как Фил Коннорс из «Дня сурка». И не имеешь возможности, подобно Филу, вносить коррективы в повторяющуюся жизнь. Все уже случалось раньше и случится снова, в точности так же, и так до бесконечности. Всё без исключения. Даже учеба в седьмом классе.
Что бы вы ответили демону? — спрашивает Ницше. Разве вы не бросились бы «навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона»? Или вы склонились бы перед ним и сказали бы: «Ты — бог, и никогда не слышал я ничего более божественного»?
Эту свою идею Ницше называл «вечным возвращением того же самого». Она очаровала его. И привела в ужас. Почти бегом он вернулся в свою простую комнатушку в Зильс-Марии и следующие несколько месяцев, не обращая внимания на мучительную боль в голове и глазах, не мог думать почти ни о чем другом.
* * *
Новый мой день в Зильс-Марии. Я чищу зубы, как делал и вчера, и ополаскиваю лицо холодной водой. Бреюсь, наклоняя голову (опять), спускаюсь в столовую для завтрака — ту же, где регулярно ел Ницше. Вижу ту же женщину-хостес, что и вчера: она в очередной раз терпит мое неуклюжее «гутен морген» и усаживает за тот же столик у того же окна.
Шведский стол предлагает все то же самое: толстые ломти сыра Ярлсберг, круассаны из слоеного теста, фруктовые салатики, выстроенные все тем же идеальным полукругом. Я заказываю кофе — как делал вчера и позавчера — и добавляю ровно то же количество молока. Когда я поднимаюсь из-за стола, хостес говорит: «Хорошего вам дня» — точно так же, как вчера и позавчера, и я в очередной раз думаю (но не говорю вслух): «Да, но не чересчур хорошего». Прохожу мимо стойки ресепшен — опять — и здороваюсь с Лорой, которая, как и вчера и позавчера, одета в национальные шорты-ледерхозен. Выхожу наружу — там стоит идеальный швейцарский день, такой же, как вчера и позавчера, — и направляюсь по одному из ближайших прогулочных маршрутов. Маршрут я выбрал не тот же, что вчера. Как раздраженно говорит герой Билла Мюррея в «Дне сурка», «разнообразие — это хорошо». У меня есть миссия. Не от Бога (его, напоминает мне Ницше, мы убили), но от Заратустры, танцующего пророка Ницше. Я полон решимости найти эти могучие камни, рядом с которыми философа впервые посетила идея вечного возвращения. Увидев их, прикоснувшись к ним, я рассчитываю подумать так же, как думал он в тот день, а лучше — ощутить то, что ощутил он. Я иду как Руссо: так, словно у меня бесконечный запас свободного времени. Это приятно. Приятен не только мелодичный ритм моих шагов, но и то, как чередуются пятна солнца и тени по мере того, как я прохожу под соснами, растущими по берегам озера Сильваплана. Земля под ногами мягка и упруга, словно беседует со мной.
Я иду, иду и еще немного иду. Начинают болеть ноги. Но я продолжаю идти. Иду невзирая на боль, иду по причине этой боли. Ницше бы меня одобрил, отметив, что я тем самым тренирую свою «волю к власти», шаг за шагом приближаюсь к тому, чтобы стать «сверхчеловеком».
Меня подмывает остановиться и почитать Ницше, но философ не согласен: «Как может кто-нибудь сделаться мыслителем, если он не проводит и трети дня без страстей, людей и книг».
Плохое зрение стало для него неожиданным благом. Оно освободило его от тирании книг. Когда тяжело было читать, он гулял. Гулял часами напролет, проходя огромные расстояния. Ницше советовал «не доверять ни единой мысли, которая не родилась на воздухе и в свободном движении». Чтобы писать, нужны руки. Чтобы писать хорошо — ноги.
* * *
«Всякая истина крива», — сказал Ницше. Всякая жизнь тоже. Лишь оглядываясь на прошлое, мы сглаживаем углы, придаем смыслы и выявляем закономерности. А в реальном времени — сплошные зигзаги. А еще — пробелы: разрывы в тексте, разделяющие наше былое «я» с зачатками будущего «я». Эти пробелы выглядят пустыми, но это не так. Это моменты бессловесного перехода, точки, в которых потоки нашей жизни меняют направление.
Одну такую развилку Ницше прошел еще в юности. Он изучал богословие в Лейпцигском университете и однажды заглянул в букинистическую лавку. Одна из книг, вспоминал он позже, увлекла его в особенности: «Мир как воля и представление» — шедевр Шопенгауэра. Обычно Ницше размышлял, покупать ли ту или иную книгу. Но только не в этот раз.
Дома он немедля опустился на диван и «отдался во власть этого энергичного, мрачного гения». Ницше пришел в восторг — и тут же его охватил ужас: «Я увидел недуг и здоровье, ссылку и убежище, Ад и Небеса». Вскоре после этого он оставил богословие и занялся филологией — наукой о языке и литературе. Казалось бы, не бог весть что, однако для сына и внука лютеранских священников это был настоящий бунт.
В этой сфере Ницше не было равных. В 24 года он был назначен профессором классической филологии в Базельском университете. Но продлилась научная карьера недолго.
Первая книга Ницше, «Рождение трагедии», казалась насмешкой над академическими канонами — без примечаний и сносок, далекая от сухой, сдержанной манеры повествования. Один пожилой профессор назвал «Рождение трагедии» «псевдоэстетической, антинаучной религиозной мистификацией, автор которой страдает паранойей». Блеск вундеркинда померк. Нет ничего менее приятного для академических кругов, чем одаренный бунтарь.
Еще одна развилка пришлась на 1879 год. У Ницше ухудшилось здоровье. Порой он едва мог что-то видеть, поэтому просил студентов ему читать. Попытка стать профессором философии — теперь его увлекла она — обернулась неудачей. Обычный человек, думаю, пытался бы что-то предпринять, поискать врачей получше, наладить связи с университетским начальством, примириться с этой золотой клеткой под названием «академия». Кто, в самом деле, добровольно оставит бессрочную должность в одном из престижнейших европейских университетов?
Но именно так Ницше и поступил. Покончив с формальностями, он отправил своему издателю краткое письмо. «Я на грани отчаяния, у меня едва ли осталась надежда», — написал он. И подписал письмо, заглавными буквами: «ПОЛУСЛЕПОЙ».
Вот этим драматическим жестом он и обменял размеренную жизнь профессора на судьбу одинокого философа, непонятного никому, кроме самого себя, ничем не связанного, никому не принадлежащего. Это был акт невероятной храбрости или, быть может, безумства. «Возможно, — писал Стефан Цвейг, — никто не отбрасывал от себя прежнюю жизнь так безжалостно, как это сделал Ницше».
Как и Руссо, Ницше много странствовал. В отличие от Руссо, он странствовал по заранее заведенному маршруту: летом — Швейцария, зимой — Италия или юг Франции. Весь его багаж составляли одежда, бумага, на которой он писал, и большой сундук, где он все это держал.
Ездил он на поездах. При этом терпеть их не мог. Ему претили холодные вагоны, покачивание в пути. Его частенько тошнило; порой после одного дня пути ему приходилось три дня отлеживаться.
Пересадки и вовсе выводили из себя. Иногда он обнаруживал, что движется не в том направлении. Однажды, будучи в гостях у композитора Рихарда Вагнера, Ницше забыл на железнодорожной станции сумку, а в ней — бесценный сборник эссе Ральфа Уолдо Эмерсона и партитура оперы «Кольцо нибелунга» с автографом композитора. Как впоследствии Хемингуэй и Лоуренс Аравийский, он ничего не предпринял, чтобы вернуть сумку. Ну потерял и потерял.
* * *
Я все еще не нашел «могучего, пирамидально нагроможденного блока камней» Ницше и решаю остановиться и почитать. Уверен, Ницше простит мне мое нетерпение. Вот скамейка. Присев, я раскрываю новенькую книгу — «Веселую науку». Всего несколько предложений — и я понимаю, что Ницше не говорит со мной. Он на меня орет! Если Сократ был философом вопросительного знака, то Ницше — определенно, восклицательного. Он любит их! Иногда ставит по два-три сразу!!!
Читать его и изумительно, и утомительно. Изумительно — потому что по ясности и освежающей простоте его язык не уступает языку Шопенгауэра. Он пишет с незамутненным энтузиазмом подростка, которому есть что сказать. Пишет так, словно от этого зависит его жизнь.
Философия, по мнению Ницше, должна быть веселой. Он играет, он въедливо-смешлив. Каждую истину, писал он, должна сопровождать хотя бы одна шутка. Он играет с идеями, с литературными приемами. Пишет афоризмами, детскими стишками, песнями, а заодно и нарочито пафосным языком своего знаменитейшего творения — Заратустры. Его коротким, хлестким фразам самое место было бы в твиттере.
А утомляет Ницше тем, что, как и Сократ, требует от нас подвергать сомнению закоснелые предположения. А это не бывает приятно. Я всегда считал, что философия — удел строгого разума и сухой логики. Руссо спорил с таким подходом. Ницше же с ним расправился. Страницы его полны подспудного (а порой и не такого уж подспудного) восхваления импульсивного, иррационального. Эмоции для него — не развлечение, дающее отдых уму, идущему по пути логики. Это и есть смысл пути. Все высшие натуры — иррациональны, и благородный «уступает на деле собственным влечениям и в лучшие свои мгновения дает разуму передышку».
Руссо воспевал сердце. Ницше целится ниже. Он философ чрева — места, где, по словам ученого Роберта Соломона, «произрастают сомнения и бунт, часть тела, которую не так просто укротить разумными аргументами или профессорским авторитетом».
Абстрактных размышлений Ницше не любил. Жевание невнятной мысленной жвачки еще никого не вдохновило на свершения — так он считал. «Мы должны научиться мыслить иначе… чтобы иначе чувствовать», — говорил Ницше. У него было что-то вроде эмоциональной синестезии. Так, как обычные люди чувствуют, он мыслил: инстинктивно, с неистовством, не вполне поддающимся контролю. Ницше не формулировал идей. Он рождал их.
Я погружен в его звенящие от напряжения слова, быть может, я в шаге от состояния потока, и вдруг я ощущаю чье-то присутствие. Поднимаю глаза и вижу бабочку. Уселась на Ницше: золотисто-коричневые крылышки подрагивают на поверхности страницы 207. Мне не совсем понятно, что делать. Хочется сразу сделать фотографию, но я боюсь спугнуть бабочку. Кроме того, запечатление момента — неважная замена его проживанию.
Бабочка расположилась как раз на отрывке под названием «В связи с одной ученой книгой». Хороший выбор. Типичный Ницше! «Наши первые вопросы в связи с оценкой книги, человека и музыки гласят: может ли он ходить? больше: может ли он танцевать?»
Некоторые философы шокируют. Многие убеждают. Немногие вдохновляют. Танцевал один лишь Ницше. Для него не было лучшего выражения внутренней полноты и любви к судьбе — amor fati. «Я поверил бы только в такого Бога, который умеет танцевать», — писал он. Заратустра у Ницше танцует дико, яростно, самозабвенно.
У любого хорошего философа, говорил Ницше, — дух танцора. Не обязательно хорошего. «Лучше неуклюже танцевать, чем ходить хромая» — так он говорил и так он жил. В бальной зале он не смог бы показать и пару приличных па. Ну и что? Хороший философ, как и хороший танцор, рад подурачиться.
Философия Ницше танцует великолепно. В ней есть ритм. Она резвится и горделиво шествует по странице, порой даже «лунной походкой». У танца нет определенной цели — целью становится сам танец, — и точно так же с философией Ницше. Танец и размышления для него примерно одно и то же: способ радоваться жизни. Он не пытается ничего доказать. Лишь предлагает читателю иначе взглянуть на мир и на самого себя.
Как и художники, философы вроде Ницше дают нам очки и говорят: «Взгляни-ка на мир сквозь них. Видишь ли ты то, что вижу я? Потрясающе, правда?» С научной точки зрения видимое нами может быть верным, а может и не быть, но дело не в этом. Философ передает истину не как ученый, а как художник или писатель. Это метод «словно». Взгляните на мир так, словно существует еще один уровень реальности — вещи в себе, лежащие по ту сторону видимостей. Живите так, словно жизнь бесконечно повторяется. Смотрите, что произойдет. Расцветает ли ваш мир новыми красками от такого взгляда? Отлично. Тогда в нем есть смысл. Новый взгляд на мир — пусть даже «неправильный», как у Торо, который просовывал голову между ногами, — делает нашу жизнь богаче.
Бабочка улетает — золотисто-коричневые крылышки уносят ее в небеса, а я продолжаю свою прогулку вдоль озера. Воздух прохладен и кристально чист. Я понимаю, почему его так жаждал Ницше. Теплый воздух отупляет разум, холодный — делает его острее. Я прошел уже пару километров, но могучих камней Ницше так и не отыскал. Осматриваю все вокруг. Смотрю там, где они должны быть, и там, где не должны. Нету. Дважды возвращаюсь назад, а я терпеть не могу возвращаться. Ничего. Я устал и подумываю о том, чтобы плюнуть на это дело, но нет: нельзя сдаваться. Того требует воля к власти Ницше. Отвергнутый возлюбленными, игнорируемый читателями, он не сдавался. И я не стану.
* * *
Ницше не первым предположил, что Вселенная повторяет сама себя. Схожую мысль высказывал греческий философ Пифагор около двух с половиной тысяч лет назад, а авторы индийских Вед — еще раньше. Ницше, конечно же, было об этом известно. Подобно Марку Аврелию, он был искателем мудрости, и ум его проникал далеко.
Ницше хотел развить эту мысль. Сделать вечное возвращение не мифом, но научным фактом. Целыми днями и даже неделями он записывал в блокнотах варианты «доказательств». К примеру, он сравнивал Вселенную с парой игральных костей. Количество выпадающих комбинаций ограничено: однажды они закончатся. В крестиках-ноликах комбинаций гораздо больше — 26 830 возможных вариантов. Это много, но и это число конечно. В итоге, ход за ходом, можно исчерпать любую игру. В шахматах вариантов во много раз больше — 10120 (то есть единица и 120 нулей). Чудовищно много; но и это число тоже конечно. Быть может, когда-нибудь, очень нескоро, два шахматиста все же исчерпают все возможные комбинации ходов, сыграют все возможные партии. Вселенная в каком-то смысле сама является большой сложной игрой. Рано или поздно все повторяется.
Однако выкладки Ницше остались лишь предположениями, основанными на древних мифах и впечатляющих, но сомнительных статистических вероятностях. Ницше так и не решился опубликовать свои заметки. На сегодняшний день почти все физики отвергают идею вечного возвращения, считая ее ненаучным вымыслом.
Но есть и другая возможность, говорит Ницше. Может быть, доказательство не так и важно. Отсутствие научных подтверждений не делает вечное возвращение — «невозможную гипотезу» — менее поразительным. «Даже мысль о такой возможности способна потрясти и изменить нас», — говорит он, ссылаясь на христианское понятие вечного проклятия. Может, ада и не существует, но сама его идея может влиять на наши взгляды и поступки. Нам не нужно доказывать существование вечного возвращения, чтобы жить так, словно оно существует, и смотреть, что из этого выходит.
Возьмем случай Роберта Соломона. В 1960-х годах он был «несчастным медиком-первокурсником» Мичиганского университета. Совершенно неожиданно для самого себя он решил пройти курс под названием «Философия в литературе». Когда преподаватель рассказал о вечном возвращении Ницше, Соломон был потрясен. Этот рассказ поднял в нем целый водоворот чувств и мыслей, но также и сомнений. Действительно ли он хочет проживать свою несчастную жизнь снова и снова, и так целую вечность? Этот вопрос потряс его до глубины души.
После лекции Соломон бросил медицинскую школу, занялся философией — и стал в итоге одним из самых выдающихся исследователей Ницше. Об этом решении он ни разу не пожалел.
Вечное возвращение — это мысленный эксперимент. Экзистенциальный стресс-тест. Мы принимаем его, если нам предлагают переживать только что-то приятное. Кто же откажется снова и снова съедать вкусное мороженое или выполнять триумфальный трехочковый бросок. Застряв в Панксатони, Фил Коннорс — герой Билла Мюррея в «Дне сурка» — размышляет: «Как-то я был на Виргинских островах. И познакомился с девушкой. Мы ели лобстеров, пили коктейль „Пина колада“. Мы занимались любовью на закате, словно две морские выдры. Прекрасный был день. Почему бы этому дню не повторяться снова, и снова, и снова?»
Но вечное возвращение устроено иначе. Либо все, либо ничего. Жизнь повторяется в точности таким же образом, «ничего другого ни впереди, ни позади, ни во веки вечные», — говорит Ницше. Редактировать ничего нельзя. Нужно заново проживать ту же жизнь, со всеми ее изъянами и занудными диалогами. Режиссерскую версию. Ницше понимает, что от такого сценария передергивает. Он прекрасно осознает, что человеку хотелось бы подправить прожитую жизнь, что-то удалить, что-то добавить, где-то пройтись аэрографом, нанять дублера.
Мне хотелось бы вернуться в тот день, когда я совершил свой первый одиночный полет, но в этот раз захлопнуть дверь, прежде чем взлетать. А еще я отдал бы что угодно, лишь бы вернуться в один теплый вечер в Чикаго. Я был в поездке с дочерью, на тот момент шестилетней. Было уже поздно. Ей хотелось спать, а у детей, когда они сильно хотят спать, порой вылезают на поверхность скрытые страхи. Мы шли рядом, она взглянула на меня и спросила: «А ты мой настоящий папа?»
Я приемный родитель. И это был мой шанс дать ей ответ, проникнутый любовью и поддержкой. Однако — сам не понимаю почему — я ответил резко, холодно. «Ну конечно, — бросил я. — Какие могут быть вопросы?» Ее глаза наполнились слезами и болью. Я лажанулся. Если бы только я мог вернуться в тот момент и ответить на ее вопрос с любовью!
Не выйдет, говорит Ницше. Ничего не изменишь. Разве ты не понял? Принимай свою жизнь целиком, во всех подробностях, или не принимай вовсе. Никаких исключений. Неудивительно, что вечное возвращение Ницше называет «величайшей тяжестью». Нет ничего тяжелее вечности. Если все постоянно возвращается, то легких, проходных моментов ждать не приходится. Каждое мгновение, пусть на вид и незначительное, обладает тем же весом, той же массой, что и другие. «Все поступки оказываются одинаково великими и малыми».
Представьте себе, что вечное возвращение — это ежедневная проверка связи с самим собой: живешь ли ты той жизнью, какой хочешь? Уверен ли, что хочешь выпить эту бутылку текилы и маяться бесконечным похмельем? Вечное возвращение требует от нас безжалостно оценивать свою жизнь и задавать себе вопрос: что здесь достойно вечности?
В том числе примерить на себя вечное возвращение позволит то, что один ученый назвал «брачным тестом». Представьте, что после долгого брака вы развелись. Учитывая все, что вы уже знаете, сказали бы вы снова «да»?
Неплохой тест. Но я придумал другой — «тест подростка». Мы с дочерью вернулись домой и сели ужинать. Говорили о научных проектах, расписании футбольных матчей — и я рассказал ей о вечном возвращении Ницше. Как она к этому отнеслась? Подошло бы ей такое?
Соня знает, что ей нравится, а что нет; вечное возвращение Ницше ей не по душе. Она моментально окрестила его «социопатической идеей». И ни за что не захотела бы, чтобы ее жизнь повторялась вновь и вновь.
— Только подумай, как это было бы уныло. Застрять в бесконечном цикле. Каждый в своей жизни делает одну огромную ошибку — я свою еще не сделала, но когда-то точно сделаю, — и вот представь, переживать это вновь и вновь! Ну то есть, скажем, тебя убьет маньяк с топором. Тебе захочется, чтобы это повторялось? А если у тебя рак? Оно тебе надо — переживать его снова?
— Разумно, — ответил я, прежде чем ринуться на защиту Ницше. — А как же хорошее в жизни? Концерты, друзья, куриные наггетсы? Они не компенсируют плохого?
— Нет, — был решительный ответ. — Ничья жизнь не достаточно хороша для такого. Ничто в моей жизни не заставит меня заново прожить то плохое, что я могу сделать.
И я обнаружил себя в непривычном состоянии: я молчал. Мне нечего было ответить. Плохое в жизни и впрямь, похоже, перевешивает хорошее. Удовольствие от «Рокки роуд» меркнет перед мучениями человека, проходящего химиотерапию. А может, Ницше знал что-то, чего не знала Соня — и все мы тоже?
* * *
Если у кого-либо и были причины удариться в Шопенгауэра и заявить, что мы живем в «наихудшем из возможных миров», — так это у Фридриха Ницше. Однако в конце своей короткой и тяжкой жизни он заявляет, что благодарен за все пережитое, и от души добавляет: Da capo! Еще раз!
Страдание неизбежно — вы и без философов это знаете; но то, как именно мы страдаем и от чего страдаем, важнее, чем кажется. Переживаем ли мы «великое страдание», как это называл Ницше, или что-то не столь фундаментальное? Мы едва переносим страдание или находим в нем и что-то приятное?
Ницше не был мазохистом. Страдание он считал составляющей хорошей жизни, способом учиться. «Лишь страдание приводит к знанию», — говорил он. Страдание — это зов, о котором мы не просили, но на который все равно должны откликнуться. Как мы отвечаем на него? Впадаем в оцепенение или, как предлагает Шопенгауэр, скрываемся от него в мир искусства и аскезы? А может быть, благодаря страданию мы глубже проникаем в смысл мира? Без оглядки бросаемся в него? Этот путь Ницше называл дионисийским — по имени греческого бога, любившего вино, театр и жизнь. «Я хочу все больше учиться смотреть на необходимое в вещах как на прекрасное: так буду я одним из тех, кто делает вещи прекрасными», — говорил он. Не следует любить жизнь вопреки страданию, добавляет он: любите ее благодаря ему.
В письме сестре от 1883 года Ницше дает, пожалуй, самое точное описание того, что значит в его жизни страдание: «Весь смысл ужасных физических мук, которым я был подвергнут, заключается в том, что только лишь с их помощью я был вырван из плена ложных представлений о моей жизненной задаче, во сто крат принижавших ее. И поскольку я от природы принадлежу к людям скромным, понадобилось самое сильное из возможных средств для того, чтобы призвать меня к самому себе… это самопреодоление из числа самых трудных».
Мне особенно нравится это «призвать меня к самому себе». Не нужно, говорит Ницше, выглядывать за пределы себя, чтобы найти смысл. И внутрь себя заглядывать тоже ни к чему. Подними глаза. «Твоя истинная сущность лежит не глубоко скрытой в тебе, а неизмеримо высоко над тобою или, по крайней мере, над тем, что ты обычно принимаешь за свое „я“».
Вечное возвращение обнажает наши иллюзии и изобличает достижения. Вот вы заключили крупную сделку, закончили книгу, добились повышения. Поздравляем! А теперь все это исчезло и пора начать с начала. И опять, и снова. И так вечность. Все мы повторяем путь Сизифа, бедняги-лентяя из греческих мифов, которого боги приговорили вечно закатывать на гору камень, а камень в последний момент срывается и катится вниз, и так до бесконечности. Я вспоминаю разговор в Монклере, штат Нью-Джерси, и вопрос моей подруги Дженнифер: «Как выглядит успех?» Я знаю, как ответил бы Ницше: успех — это радикальное принятие своей судьбы. Успех выглядит как счастливый Сизиф.
* * *
Как и у многих других философов, у Ницше лучше получалось делиться мудростью, чем следовать ей самому. «Умри вовремя», — говорил он, но сам так не поступил. Умер он слишком рано. И слишком поздно.
В 1889 году, находясь в Турине, он увидел, как человек бьет хлыстом лошадь. Ницше бросился к животному, обнял его — и лишился чувств. Его последним сознательным действием стала попытка унять страдание другого существа. После этого он погрузился в мрак безумия. Свои письма он начал подписывать «Дионис», а себя считал богом.
Вмешались обеспокоенные друзья, забрали Ницше домой в Германию. Утратив дееспособность (скорее всего, последствие сифилиса), после 44 лет он не написал ни слова. Следующие десять лет о нем заботилась семья — сперва мать, а когда ее не стало — сестра. Хотя Ницше ничего больше не творил, слава его росла с каждым годом.
Именно такой Ницше, сломленный, бессильный, и запечатлен, увы, на фотографиях, которые использовала его честолюбивая сестра-антисемитка. Именно ее действия привели к тому, что наследие Ницше использовал в своих целях Гитлер.
Перед тем как лишиться рассудка, Ницше работал над книгой, которую называл «Опыт переоценки всех ценностей». Крикливое название — но глубокая идея, которая, закончи он работу, могла бы многим обогатить концепцию вечного возвращения. Если наша жизнь — а по сути, и вся Вселенная — впрямь повторяется, что мы тогда контролируем? Не действия свои, думал Ницше, а их оценку. В своем существе его философия была «экспериментом по смене ориентиров в мире полной неопределенности». Обычно мы движемся от неопределенности к определенности. Но это, говорил Ницше, совсем не обязательное правило. Это всего лишь одна из ценностей, а всякую ценность можно переоценить.
Мы можем сделать выбор в пользу того, чтобы находить радость не в определенности, а в ее противоположности. Тогда жизнь, с точки зрения постороннего не изменившись, будет ощущаться совсем иначе. Находите радость в неопределенности — и офисный гвалт начнет веселить ваше сердце, а не вынуждать вас скрипеть зубами, а по вечерам опрокидывать еще один стаканчик вина. Находите радость в неопределенности — и даже болезнь, пусть и связанная с физической болью, перестанет страшить. Такая смена угла зрения незначительна, но по сути огромна. Весь мир начинает выглядеть иначе. Так переориентировать свой взгляд нелегко, признает Ницше, но возможно. А что такое философия, как не исследование ранее немыслимых возможностей?
* * *
Моя прогулка окончилась неудачей. Сколько я ни искал, сколько я ни возвращался — каменной пирамиды мне найти не удалось. Что ж, всегда есть завтрашний день. И тут я вспоминаю слова Фила Коннорса из «Дня сурка»: «А что, если завтра — не будет? Сегодня его нет».
С точки зрения вечного возвращения завтра — это сегодня, а каждое сегодня — это завтра. Я пройду той же тропой бесчисленное количество раз. В голливудском фильме я смог бы скорректировать свой путь, подправить маршрут тут и там и в конце концов нашел бы эту пирамиду, завоевал бы любовь девушки — и все закончилось бы хорошо. Титры.
Но у Ницше подобного хеппи-энда не предусмотрено. Да, я буду вновь и вновь идти тем же путем, никуда не отклоняясь. Снова сяду на ту же скамейку, увижу ту же бабочку, и буду искать камень Ницше, и не найду его. Каждый раз. И так вечность.
Готов ли ты принять эту бесконечную неудачу? — спрашивает Ницше. Более того — готов ли ты принять ее с радостью? Полюбить ее?
Если говорить о камне — да не вопрос, Фридрих. Если речь о более серьезных разочарованиях в жизни — проваленных собеседованиях, проблемах в отношениях с дочерью, размолвках с друзьями, — тут я не был бы так уверен. Я могу согласиться с их существованием. Даже принять их. Но полюбить? Это уж слишком. До сих пор мне это не удавалось. Может, никогда и не удастся, сколько бы ни повторялись Вселенная и я сам.
Вот почему «День сурка» — это комедия. Если мы живем одну и ту же жизнь раз за разом снова и снова, что нам остается, кроме как посмеяться?
А еще лучше — потанцевать. Не ждите повода. Танцуйте, и все. Яростно, самозабвенно, будто никто не смотрит. Жизнь хороша — танцуйте. Жизнь делает больно — танцуйте. А когда ваше время подойдет к концу и завершится танец — тогда скажите (нет, выкрикните): Da capo! Еще, еще!
