12. Справляться с трудностями, как Эпиктет
Время: 16 часов 58 минут. Где-то в Мэриленде. Поезд «Амтрака» Capitol Limited, следующий из Вашингтона, округ Колумбия, в Денвер через Чикаго.
Не прошло и получаса, как мы останавливаемся. Ждем. И еще ждем. Я жду с нетерпением — знаю, что разочаровываю Симону Вейль, но ничего не могу с собой поделать.
Меня бесит не столько само ожидание, сколько то, что я не понимаю причины. Дерево упало на пути? Пропускаем товарный поезд? Угроза ядерной войны? Я смотрю в телефон, как будто там найдется ответ. (Нет.) Ерзаю на месте. Смотрю на часы. Снова ерзаю.
Начинаю бояться, что мы просидим здесь несколько часов. Я пропущу пересадку в Чикаго. Это плохо, это действительно очень плохо. В этой ситуации, решаю я, не грех и психануть. И психую.
Мне известно, какая красота простирается за окнами вагона — ряды скальных дубов и цветущих кизиловых деревьев вдоль канала Чесапик-Огайо. Яркое синее небо. Но мне этот вид не доставляет радости: на его фоне не годится психовать. Мне нужна помощь. Мне нужна помощь стоиков.
Я это понял в тот момент, когда заметил рекламу. Ничего особенного: черно-белая, без яркой графики. «Обретите „стоическую невозмутимость“ — проведите время в нашем лагере у подножия Снежных гор».
Вот мы и тронулись с места. Возможно, я зря беспокоился, а может, эта немалая энергия, которую я потратил, теперь и движет нас вперед. Я всегда полагал, что, когда я психую, привожу в движение весь мир и стоит мне хоть на секунду перестать, Вселенная просто исчезнет.
Я делаю пересадку в Чикаго, и вскоре поезд уже везет меня на запад, в сторону Денвера и Снежных гор Вайоминга. «Амтрак» много куда возит своих пассажиров. Но не в Ларами, штат Вайоминг. Последний этап пути я должен преодолеть на автобусе. Но, прибыв на денверский вокзал, я не замечаю никаких признаков существования этого самого автобуса. Я по привычке начинаю подозревать катастрофу — и психовать. Автобус уехал без меня, или его вовсе нет, не было и не будет никогда.
Проходит, по моим ощущениям, несколько часов (на самом деле, наверное, минут двенадцать), и подъезжает автобус. Я захожу в него и занимаю место в самом хвосте. Мы едем, рассекаем пространство, прямо как в поезде. Но это другое.
* * *
Типичное наставление стоиков — «жить в согласии с природой». Организаторы «Лагеря стоиков» поняли этот совет буквально. Лагерь затерян в густом вайомингском лесу, на приличном расстоянии от ближайшего города, который и городом-то не назовешь: заправка и три бара.
Мы, будущие стоики, собираемся в главном фойе для ориентировки. Это большое помещение с высокими потолками, в одном из углов — внушительный камин, очень кстати, хотя на дворе и май. Говорят, будет снег. С одной из стен на нас взирает огромное чучело головы лося. Так называемую меблировку фойе составляют разномастные кушетки и жесткие пластиковые стулья. Адская эстетика, которая привела бы Сэй-Сёнагон в уныние. Гибрид лыжной базы с тюрьмой нестрогого режима — вот куда я попал.
Компания у нас, будущих стоиков, тоже колоритная. Вот Грег — диджитал-менеджер чуть за тридцать из Нью-Йорка; вот Александр, жизнерадостный консультант из Германии; вот кучка студентов-старшекурсников, измученных, кажется, своим существованием, даже мыслью о существовании. Во время перерывов они мчатся на улицу курить — независимо от погоды. Есть тут и старички вроде меня, вскочившие в последний вагон поезда стоицизма.
Мы собираемся в круг — о универсальная геометрия философских тусовок и групповой терапии — и потягиваем кофе из одноразовых стаканчиков. Пухлый розовощекий человек призывает собрание к порядку. Роб Колтер — мужчина средних лет, у него внушительное брюшко, седая бородка и быстрые, пытливые глаза. Он смахивает на стареющего Санту-хипстера. Говоря о чем-то серьезном — а он делает это частенько, — он поглаживает бородку.
— Добро пожаловать, — говорит Роб ничего не выражающим голосом. — Если вы видели прогноз погоды, то уже поняли, что нас ждет испытание, которое мы должны стоически вынести.
На дворе конец мая, но прогноз погоды обещает снег. Много снега. Я беспокоюсь. Я одевался на весну, не на зиму, а после «Лагеря стоиков» у меня авиаперелет.
Роб столь же парадоксален, как и его любимая философия. Он читает древних греков и разбирается в летучей рыбе. Он ведет здоровый образ жизни, часто бывает на воздухе, но признается также, что подсел на «Панда-Экспресс» — это сеть китайских ресторанов. Он глубоко понимает философию, но и не боится признаться, что чего-то не знает. «Не знаю, — отвечает он на особенно каверзный вопрос. — Мне надо над этим подумать». Симпатичный мужик.
Несколько лет назад он заинтересовался стоицизмом. «И я подумал: итак, девиз стоиков — „жить в согласии с природой“, а ведь у нас тут вокруг природы хоть отбавляй!» Он поделился с коллегами-философами из университета идеей создать в Вайоминге «Лагерь стоиков», и те дали типично философский ответ: «Ты, конечно, спятил. Ничего у тебя не получится, но ты попробуй». Он попробовал. И вот мы здесь.
Роб рассказывает, как сам пришел к стоицизму. Это было в 1990-е. Он изучал философию в Чикаго, где «куча специалистов по Платону». Роб изучал Платона, а затем его ученика Аристотеля — не из интереса к их идеям, а потому, что их изучает любой серьезный студент-философ. «Это были, черт побери, настоящие философы», — говорит он, для убедительности ударяя кулаком по столу. Знал он, конечно, и других — Эпикура, киников, а также и стоиков, но это были не «настоящие» философы, как он тогда думал.
Разные философы привлекают разных людей в разное время. Бунтарский дух Торо близок подросткам. Пламенные афоризмы Ницше — молодежи. Упор на свободу, присущий экзистенциалистам, симпатичен людям среднего возраста. Стоицизм — философия зрелых людей. Тех, кто выдержал пару-тройку битв, пережил те или иные неудачи, познал потери. Это философия на случай жизненных трудностей, будь они большие или малые: болезней, страданий, отказов, мерзких начальников, сухости кожи, автомобильных пробок, долгов по кредитке, публичных унижений, опозданий поездов, смертей, наконец. Когда Диогена — «отца» стоиков — спросили, чему его научила философия, он ответил: «Быть готовым ко всякому повороту судьбы».
Стоицизм, нежданное дитя кораблекрушения, достиг совершеннолетия во времена, когда Древняя Греция переживала великие потрясения, и достиг расцвета в суровом мире Римской империи. Самых знаменитых его приверженцев то и дело высылали, казнили, увечили, подвергали осмеянию. Но, как доказывает нам пример Марка Аврелия — тоже стоика, эта философия была действительно популярна.
Из более поздних ее последователей можно назвать американских героев и президентов. Стоиков встречаешь на протяжении всей истории Америки: от отцов-основателей, в том числе Джорджа Вашингтона и Джона Адамса, до Франклина Рузвельта, который своей фразой «Единственное, чего стоит бояться, — это сам страх» выразил исключительно близкую стоикам мысль, и Билла Клинтона, который называет «Размышления» Марка великолепным образцом мудрости и своей любимой книгой.
«Мудрость» — одно из тех слов, которые известны всем, но никем не определены. Психологи десятилетиями бились над тем, чтобы сформулировать достойное определение. В 1980-х годах группа исследователей берлинского Института человеческого развития Общества Макса Планка решила наконец сделать это раз и навсегда. В рамках берлинского проекта «Мудрость» были выявлены пять критериев, определяющих это понятие: знание фактов, знание процессов, соблюдение жизненного контекста, релятивизм ценностей, работа с неопределенностью.
Последний критерий, мне кажется, особенно важен. Мы живем в эпоху алгоритмов и искусственного интеллекта, по умолчанию обещающих нам разобраться с неопределенностью, с неразберихой жизни. Но это им пока не удается. Жизнь теперь кажется еще менее предсказуемой и более суматошной, чем когда-либо ранее.
Здесь-то и «выстреливает» стоицизм. Основной посыл философии таков: меняй, что можешь изменить; прими, что не можешь. В наши бурные времена он весьма привлекателен. Стоицизм предлагает своего рода поручень, опираясь на который легче двигаться вперед. Я понял это, когда прочел Марка. Но я не сразу понял, насколько эта философия требовательна. И насколько она крута.
* * *
Стоицизм — философия трудных времен — возник в результате катастрофы. Примерно в 300 году до нашей эры финикийский купец по имени Зенон направлялся в порт Пирей близ Афин, когда его корабль перевернулся, а бесценный груз — пурпурный краситель — пошел ко дну. Сам Зенон это крушение пережил и в конце концов добрался до Афин, полностью потеряв все, что имел. Однажды ему попала в руки биография Сократа — к тому времени давно уже покойного.
— Где мне найти такого человека? — спросил Зенон у торговца книгами.
— Следуй вон за ним, — ответил тот, указывая на бедно одетого афинянина, как раз проходившего мимо.
То был киник по имени Кратет. Киники были хиппи древнего мира. Они обходились малым, ничем не владели, оспаривали авторитеты. Такое своеволие киников понравилось Зенону — до определенной степени. Им, размышлял он, недостает глубокой философии. И он основал собственную школу.
Зенон открыл лавку под Стоа Пойкиле — «Расписной стоей» (или «Расписным портиком»), длинной колоннадой, куда приходили покупать, продавать и просто разговаривать. Там, среди настенных росписей, изображавших реальные и выдуманные битвы, Зенон, яростно расхаживая взад-вперед, говорил и говорил. Поскольку проходили эти собрания под стоей, философы получили прозвище стоиков.
В отличие от эпикурейцев, укрывшихся за стеной своего сада, стоики выступали публично, перед купцами, жрецами, проститутками и всеми проходившими мимо. Для них философия была публичным действом. Они никогда не избегали политики.
К концу жизни Зенон шутил: «Вот каким счастливым плаванием обернулось для меня кораблекрушение». Именно это стало главной идеей стоицизма: в неудачах кроется возможность силы и роста. Как сказал римский сенатор и философ-стоик Сенека: «Дерево вырастает сильным и крепким лишь там, где его постоянно сотрясают порывы ветра; терзаемое бурей, оно становится тверже и прочнее вонзает корни в землю».
* * *
В первый день в «Лагере стоиков» выясняется, что все, что я раньше знал о стоицизме, — неправда. Стереотип о стоиках как о людях с каменным сердцем столь же ошибочен, как и о гурманах-эпикурейцах. Стоик — не бесчувственный сухарь. Он не подавляет сильных эмоций, не надевает личину храбрости, дрожа внутри от страха. Стоики не отвергают всех эмоций — лишь отрицательные: беспокойство, страх, ревность, злобу и прочие «страсти» (или патэ — греческое слово, которое ближе других по смыслу к «чувству»).
Стоики — вовсе не безрадостные автоматы. Они не похожи на Спока из «Звездного пути». Они не склонны терпеть удары судьбы, закусив губу или какую-либо еще часть тела. «Жизнь не так плоха, здесь нечего героически терпеть», — говорит Роб.
Стоики — не пессимисты. По их мнению, всему есть причина, предельно рациональное обоснование. В отличие от мрачного Шопенгауэра, им кажется, что мы живем в лучшем из возможных миров, притом в единственно возможном. Для стоика стакан не просто наполовину полон: это чудо, что у него вообще есть стакан! Разве он не прекрасен? Даже утрату стакана, разлетающегося на тысячу осколков, стоик будет спокойно созерцать, а потом начнет ценить стакан еще выше. Он представит себе: а что, если бы у него никогда и не было стакана? Он представит себе, как стакан разбивается у друга и как бы он его тогда утешал. Он предлагает свой прекрасный стакан другим, ведь они тоже часть логоса — рационального порядка.
«Радостный стоик» — вовсе не оксюморон, замечает Уильям Ирвин, профессор философии Государственного университета Райт и практикующий стоик. Он поясняет: «Практика стоицизма научила нас замечать маленькие проявления радости. Мы можем внезапно ощутить восторг от того, что мы те, кто мы есть, живем нашу жизнь, находимся в нашей Вселенной». Признаюсь: звучит заманчиво.
Стоики не эгоистичны. Они помогают другим — не из сентиментальности, не из жалости, но потому, что это рационально, подобно тому как пальцы помогают руке; и они счастливы терпеть дискомфорт и даже боль, помогая другим.
Альтруизм стоиков порой выглядит каким-то нездоровым, но он исключительно эффективен. Есть у меня подруга по имени Карен, и она стоик, хотя не знает об этом. Мы познакомились в Иерусалиме — оба работали там журналистами. В Иерусалиме полно бродячих кошек, едва ли не больше, чем где бы то ни было. Мне безумно тяжело было смотреть на ободранных животных с тусклой шерсткой и открытыми ранами. Я им сочувствовал. Тем моя «помощь» и ограничивалась. В ответ на их страдания я страдал сам, как будто это могло как-то улучшить их жизнь.
Другое дело Карен. Она немедленно взялась за дело: тут подберет уличного полосатика, там — покалеченную короткошерстную ориенталку. Она их кормила, носила к ветеринару. Пристраивала. Она не ограничивалась одними лишь эмоциями.
* * *
Каждому из нас Роб выдает рабочую тетрадь «Лагеря стоиков» и небольшой древний текст. Скорее, даже памфлет. Всего восемнадцать страниц. Это «Энхиридион» — «Краткое руководство». Учение бывшего римского раба, а впоследствии философа Эпиктета. Самая суть стоицизма.
Первую строчку на первой странице Роб читает вслух: «Из существующих вещей одни находятся в нашей власти, другие нет». Я потрясен тем, как это верно, и тем, как это очевидно. Разумеется, что-то в жизни в нашей власти, а что-то нет. И ради этого я проехал 3000 километров?
Но именно в этой простой фразе и заключена суть стоицизма. Мы живем в эпоху, когда все якобы зависит от нас. Недостаточно умны, богаты, худы? Просто плохо стараетесь! Заболели? Вы что-то не то съели, или не съели, или не прошли медицинское обследование, или прошли, или мало упражнялись, или упражнялись слишком много, приняли или не приняли какой-нибудь витамин. Суть ясна: вы сами управляете своей судьбой. Но так ли это? В чем конкретно вы господин своей судьбы?
Вовсе не в том, в чем кажется, отвечают стоики. Большинство явлений, которые мы считаем подвластными нам, вовсе таковыми не являются. Ни богатство, ни слава, ни здоровье. Ни ваш успех, ни успех ваших детей. Да, вы можете регулярно заниматься спортом, но запросто попадете под автобус по пути в спортзал. Можете питаться исключительно здоровой пищей, но это не даст гарантии долголетия. Можете вкалывать в офисе по четырнадцать часов в день, но, если вы не нравитесь начальнику, — карьеры вам не видать.
Все подобные обстоятельства и достижения, находящиеся вне нашего контроля, стоики относят к категории «безразличного». Их присутствие никак не сказывается на нашем характере или нашем счастье. Они не хороши и не плохи. Стоики к ним, соответственно, «безразличны». Как пишет Эпиктет: «Покажите мне кого-нибудь, кто болеет, и все же счастлив, кто в опасности, и все же счастлив, кто умирает, и все же счастлив, кто в изгнании, и все же счастлив, кто в бесславии, и все же счастлив. Покажите. Клянусь богами, это будет стоик».
Враг может нанести урон вашему телу, но не вам самим. Как говорил Ганди, знакомый с трудами стоиков, «без моего согласия никто не может мне навредить». Даже угроза пыток в лапах тирана не должна лишать человека спокойствия и благородства, утверждает Эпиктет. Именно его учение помогло Джеймсу Стокдейлу, американскому летчику, сбитому в Северном Вьетнаме, выдержать семь долгих лет плена и пыток.
Оно же помогло и Робу Колтеру. Как-то он находился в Новой Зеландии и собирался выступить с лекцией, как вдруг почувствовал боли в животе. Сначала он решил, что просто слегка прихватило желудок после долгого пути. Но потом стало еще хуже. «Болело так, что и морфин не помогал», — вспоминает Роб. В больнице ему поставили диагноз — кишечная непроходимость, опасное для жизни состояние.
Между приступами боли Робу удалось вспомнить слова Эпиктета: «Ко мне это отношения не имеет». Он повторял это снова и снова, имея в виду накатывавшие на него волны боли. Ко мне это отношения не имеет. И ему стало лучше. Не сильно, но лучше. «Я не властен над своим телом — я расстался с любыми иллюзиями на этот счет».
Мир Роба сжался до размеров больничной палаты, а из людей остались лишь врачи и медсестры. И боль. Из тела торчало пять трубочек. Он шесть дней не ходил в туалет. Он перенес сложную операцию. Пройди она чуть хуже — ему пришлось бы всю оставшуюся жизнь ходить с калоприемником. Он сделал рациональный выбор, как подобает стоику. «Если я этого не сделаю, мне конец. Поэтому я сделаю это».
Операция прошла успешно. Калоприемник не потребовался. Восстановление шло медленно, но верно. Страховая компания предоставила билет первого класса на рейс домой. Такие бонусы стоики называют «предпочтительным безразличным» — тем, что иногда скрашивает жизнь, но не может дать счастья.
Вспоминая эту историю, Роб точно знает, что стоический взгляд на проблему никак не повлиял на результат, но помог ему выдержать трудные времена. Он страдал, но его страдание не усугублялось желанием иной доли.
* * *
Эпиктет родился рабом в 55 году нашей эры на территории современной Турции. Его хозяин, советник императора Нерона, его бил. Эпиктет стоически терпел дурное обращение. Рассказывают, что однажды хозяин начал его пытать, выкручивая ему ногу. «Ты же так ее сломаешь», — спокойно сказал Эпиктет. Хозяин продолжал выкручивать ногу — и сломал ее. «Я же тебе говорил», — заметил Эпиктет как бы между прочим. Весь остаток жизни он хромал.
Став вольноотпущенником, он перебрался в Рим, где занялся изучением философии и вскоре прославился как прекрасный учитель. Когда в 93 году император Домициан изгнал из Рима всех философов, Эпиктет поселился в Никополе — процветающем прибрежном городке на западе Греции. Там у него появилось еще больше учеников, в том числе знаменитых, таких как будущий император Адриан, но в основном это были обычные юноши, преодолевавшие большие расстояния, чтобы добраться до Никополя. Многие скучали по родине, но все желали учиться.
Эпиктет восхищался Сократом и много в чем ему подражал. Подобно Сократу, он вел простую жизнь в хижине, где из мебели была лишь циновка. Подобно Сократу, Эпиктет не интересовался метафизикой: его философия носила строго практический характер. Подобно Сократу, Эпиктет высоко ценил незнание как важный шаг на пути к подлинной мудрости. Философия начинается с «осознания своего бессилия», говорил он.
Многое в жизни находится вне нашей власти, но самым главным мы все же управляем: своими мнениями, порывами, желаниями и антипатиями. Своей интеллектуальной и эмоциональной жизнью. Все мы наделены суперсилой, не уступающей силе Геракла, но состоит она в способности управлять своим внутренним миром. Пользуйтесь ею, говорят стоики, и станете «непобедимы».
Слишком часто мы доверяем свое счастье другим — деспоту-начальнику, непостоянному другу, подписчикам в инстаграме. Бывший раб Эпиктет сравнивает такое положение дел с путами, наложенными человеком на самого себя. Свободен лишь тот или та, кто не жаждет ничего.
Представь, говорит Эпиктет: ты отдал свое тело незнакомцу на улице. Нелепо, правда? Но именно так мы поступаем каждый день с нашим разумом. Мы уступаем другим свою независимость, позволяя им порабощать наш разум. Этого следует избегать. Прямо с этого момента. Это не так сложно. Изменить себя гораздо проще, чем изменить мир. За это я не очень люблю столь распространенные в колледжах предупреждения о триггерах, которые могут спровоцировать переживание перенесенной ранее травмы. Они заставляют полагать, что студенты не способны контролировать свою реакцию на потенциально стрессогенный контент. Это лишает их власти над собой. Стоики так не живут.
Представим себе лучника, пишет Цицерон. Вот он натянул лук, сосредоточив все свои силы, но, как только стрела выпущена, он облегченно выдыхает: дальнейший полет стрелы уже не в его власти. Как сказали бы стоики, «делай что должно, и будь что будет». Мы можем сделать себе прививку от разочарования, сменив внешние цели на внутренние: надо стремиться не выиграть теннисный матч, а сыграть как можно лучше; не добиться публикации книги, а написать самую прекрасную, честную вещь, на какую мы способны. Не больше и не меньше.
* * *
От костра остались тлеющие угли, кофе остыл, но никто даже не замечает этого. Мы погружены в философию стоицизма и готовы нырнуть глубже. По очереди мы зачитываем вслух ясные, лаконичные фразы из «Энхиридиона». Одни приглашают к долгой дискуссии, для других хватит и простого понимающего кивка. И вот мы добираемся до фразы: «Человека угнетает не происходящее, а его собственное мнение о происходящем». Мы замолкаем, осмысливая эту драгоценную мысль двухтысячелетней давности во всей ее глубине и очевидности.
Стоики полагают, что наши чувства — продукт рациональной мысли, но эта мысль несовершенна. Мы можем изменить свои чувства, изменив образ мыслей. Стоики не стремятся перестать чувствовать вовсе: их цель — чувствовать правильно. Я понимаю: звучит странно. Чувства не делят на правильные и неправильные, они просто есть. Они вне нашей власти.
А вот и неправда, скажут стоики. Эмоции не накатывают на нас, словно волны на песчаный берег. У них есть своя причина. Как объясняет исследователь Античности Энтони Лонг, «злость или зависть обычно посещают нас не без причины: они приходят именно потому, что мы думаем, будто кто-то плохо с нами обращается или добился успеха, которого заслуживаем мы, а не он». За свои чувства мы ответственны не меньше, чем за свои мысли и действия. Они — результат наших суждений, а суждения эти часто неверны. Не вследствие заблуждений или путаницы, утверждают стоики, но вследствие эмпирической ошибки.
Представьте себе дорожную пробку. Две машины стоят вплотную друг к другу. Водитель одной из них взбешен, колотит по гудку и ругается. Водитель другой сидит себе спокойно, слушает радио NPR и вспоминает, какие равиоли с лобстером недавно были у него на обед. Естественно, скажут стоики, не может быть так, что оба они «правы». Так и есть. Разозленный водитель ведет себя неправильно, все равно как если бы он заявил, что два плюс два будет три. Требовать, чтобы жизнь была иной, — вопиющая ошибка разума.
Давайте поймем, как же возникает неправильное чувство. Начинается оно с рефлекторной реакции (так называемой «предэмоции», или «проточувства») на внешнее событие («впечатление», в терминах стоиков). Ударились пальцем ноги — вскрикиваем. Застряли в пробке — ругаемся. Это естественно. Люди мы или кто? Этот первичный шок — не эмоция, а рефлекс вроде того, когда при смущении краснеешь. Эмоцией он становится, когда мы «соглашаемся» на него, говорят стоики. Тем самым мы «повышаем» его из рефлексов в чувства.
Все это происходит быстро, мгновенно, но всегда с нашего согласия. Всякий раз, выбирая поддержать и усилить такое отрицательное проточувство, мы и выбираем быть несчастливыми. И зачем же, вопрошают стоики, вам так поступать?
Надо отследить момент перехода от впечатления к согласию на него. Именно здесь пригодится сократовская пауза — «великая пауза», как я ее называю. Как сказал бы Эпиктет, «пусть тебя не собьет с ног яркость впечатления. Скажи: „Подожди немного, впечатление. Я посмотрю, что ты такое и что несешь мне. Дай мне испытать тебя“». Только осознав, что наша реакция на жизненные трудности не автоматическая, а определяется нашим выбором, можно научиться правильно выбирать.
Но разве не любой расстроится, застряв в пробке или ударившись пальцем ноги о мебель? Вовсе нет. К тому же, как говорит Роб, «если другие злятся, ушибив палец, вы совсем не обязаны следовать их примеру». Мы всегда вправе не соглашаться на такие чувства. Это полностью наш выбор.
Если вы вынуждены уступить этим проточувствам, перенаправьте их, предлагает Эпиктет. Переименуйте. Если вы одни — вместо одиночества найдите в этом спокойствие. Если застряли в толпе — представьте, что вы на всеобщем празднике, «и примите это с радостью». Очередной мысленный трюк? Ну да. Но ведь он работает! Ваш разум в любом случае постоянно проделывает трюки с реальностью. Почему бы не найти им хорошее применение?
В фильме «Лоуренс Аравийский» главный герой в исполнении Питера О’Тула спокойно позволяет догореть спичке, которую держит двумя пальцами.
Другой офицер пытается это повторить, но морщится от боли.
— Черт, больно! — говорит он.
— Ну конечно, больно, — отвечает Лоуренс.
— А в чем же штука?
— Штука в том, — говорит Лоуренс, — чтобы не сопротивляться боли.
Он ответил как настоящий стоик. Естественно, он ощутил боль, но она осталась простым сенсорным раздражением. Рефлексом. В полноценную эмоцию она не превратилась. Лоуренс не позволил своему разуму ощутить и раздуть то, что чувствовало тело.
* * *
«Лагерь стоиков» не просто философский клуб в глуши вайомингских лесов. Это лаборатория. Мы в ней — морские свинки. Над нами проводят эксперименты. Вот, например, такой: берем мужчину средних лет, привычного к определенному уровню комфорта, в том числе к подушкам, одеялам, односолодовому виски, — и помещаем его в лесной домик вместе с пятнадцатью дурно пахнущими старшекурсниками. Никакого постельного белья, никакого виски. Добавьте непрерывный шум; сдобрите лампами дневного света. Часто помешивайте. На ночь ставьте на холод.
Я нытик по натуре своей. Даже моя фамилия напоминает о нытье. Мой удел — стонать, охать, сетовать, брюзжать, жаловаться. Я сдерживаю себя, вспоминая старую фразу стоиков: «Ни один добродетельный человек не сокрушается и не стенает, ни один не охает». Жалобы, напоминает мне Марк, не только не избавят от боли, но и могут усилить ее. «В любом случае, — говорит он, — лучше не жаловаться».
Я ищу специальный ящичек для подачи предложений (ведь технически предложение — это не то же самое, что жалоба), но его нет. Ну разумеется, это же «Лагерь стоиков». И я прекращаю. Останавливаюсь. Это не «великая пауза», скорее микропауза, но все же она мне нужна. Притормозив, я задаю себе вопрос: что в этой ситуации зависит от меня? Не отсутствие обогрева или одеял. Это от меня не зависит. За односолодовым виски придется шагать четыре с лишним километра до городка. Это мой выбор. Скотч, тепло, одеяла — все это из области безразличного, даже если они предпочтительны для меня. Они от меня не зависят. Зависит же только мой взгляд на вещи, мое согласие или несогласие. Эпиктет использует аналогию: собака, привязанная к повозке. Повозка движется и будет двигаться дальше, независимо от собаки. У собаки же есть выбор: волочиться по земле или бежать рядом с повозкой. Я должен бежать.
Кроме того, я занимаюсь тем, что стоики называли добровольными лишениями. (Ну, или не совсем добровольными в моем случае.) Сенека, один из богатейших римлян, советовал по несколько дней в месяц проводить в бедности. Принимать только «самую скудную и дешевую пищу», носить «грубое и суровое платье». Прибегая к добровольным лишениям, стоики, с одной стороны, следуют своему тезису — «жить в согласии с природой». Потеть, когда жарко, мерзнуть, когда холодно, урчать брюхом от голода. Но цель таких лишений — не страдания, а удовольствие. Иногда отказывая себе в определенных видах комфорта, мы начинаем больше их ценить и при этом меньше привязываться к ним.
Добровольные лишения учат самоконтролю, а это полезно, как ни посмотри. Воздержитесь от этого кусочка шоколадного торта, и будете собой гордиться. Отказ от удовольствия сам по себе одно из величайших удовольствий в жизни.
Добровольные лишения учат мужеству. А еще готовят нас к будущим лишениям, уже, возможно, недобровольным. Сейчас нам неприятно, но зато потом будет гораздо легче.
Мне приходит в голову, что я уже много лет практикую что-то наподобие добровольных лишений, но называю это иначе, повеселее — «эпизодическая роскошь». Началось все, когда я был иностранным корреспондентом NPR. Во времена Саддама Хусейна я несколько раз съездил репортером в Ирак. Из-за санкций ООН самолеты были под запретом. То есть мне пришлось проделать немалый путь из Аммана, столицы Иордании, в Багдад.
У меня был план. Несколько дней я проведу в Аммане в ожидании иракской визы, заодно пополняя запасы (шоколада, костюмов химзащиты, односолодового виски). Отель у меня был хороший. Не лучший в мире, но хороший. Достаточно хороший, сказал бы Эпикур. Получив все необходимые разрешения и вещи, я собирался нанять водителя для двенадцатичасового переезда по Сирийской пустыне. В Багдаде меня ждал очень, очень средней руки отель «Аль-Рашид». В номерах воняло плесенью и наверняка стояла прослушка агентов Саддама.
Вернувшись в Амман спустя несколько недель, я вошел в свой «достаточно хороший» отель словно во дворец. Постель стала гораздо мягче, еда вкуснее, даже напор воды, кажется, усилился. На самом деле отель не изменился. Изменился я.
Годы спустя, живя в Майами, я время от времени выключал в машине кондиционер, даже летом. За считаные секунды салон раскалялся, моя потная кожа начинала липнуть к кожаной обивке сидений «фольксвагена». Но мне это нравилось: я напоминал себе, что такое жара, и тем сильнее и глубже становилась моя благодарность Уиллису Кэрриеру, изобретателю современного кондиционера. Добровольные лишения? Допустим. Но я предпочитаю называть их «эпизодической роскошью»: периодическая покупка железнодорожного билета первого класса, возможность покутить в модном ресторане, горячий душ после недельного проживания в лагере.
Так что я решил перестать ныть (если ноешь про себя — все равно ведь ноешь) насчет тяжелых условий пребывания. Чего я, собственно, ждал от места, в названии которого слова «лагерь» и «стоики» стоят так близко друг к другу? Знай, во что ввязываешься, советовал Эпиктет. Если отправляешься в общественную баню — имей в виду, что «там люди брызгают на соседей водой, толкаются, бранятся, крадут друг у друга». Так что не удивляйся, если промокнешь или недосчитаешься вещей. И он прав. Стоит ли удивляться тому, что обстановка в «Лагере стоиков» примерно на уровне багдадского отеля? Не она должна измениться, а мое отношение к ней. Кроме того, напоминают мне стоики, всегда может стать хуже.
Здесь мы подходим еще к одной прививке из арсенала стоиков: premeditatio malorum, или «предвосхищение зла». Опередите стрелы Фортуны, говорит Сенека. Вообразите худшие сценарии из возможных, «повторяйте в уме: изгнание, пытки, война, кораблекрушение».
Представлять себе плохое — не то же самое, что беспокоиться о нем, замечают стоики. Беспокойство туманно, неопределенно. Предвосхищение зла конкретно, и чем конкретнее, тем лучше. Не так — «я представляю, как переживаю финансовые трудности», а так — «я представляю, как теряю дом, машину, всю коллекцию сумок и вынужден переехать обратно к маме». Ах да, любезно предлагает Эпиктет, представьте заодно, что больше не можете говорить, слышать, ходить, дышать и глотать.
Представляя себе наихудшие расклады, мы лишаем будущие трудности их остроты, а заодно начинаем ценить то, что имеем. Когда катастрофа случится — а она, конечно же, случится, — стоик ей удивится не более, чем фигам, растущим на фиговом дереве, или чем кормчий — встречному ветру. Так говорит Эпиктет. Заранее продумать неприятность — значит ослабить ее. Страхи, высказанные вслух, поубавятся. По крайней мере, так в теории.
Моя дочь в этом не столь уверена. Когда я рассказал ей о предвосхищении зла, она заявила, что это «тупо», пожалуй, даже тупее вечного возвращения Ницше. Предвкушать неприятности — это не только уныло, заявила она, но и бесполезно. «Ты уже и так волнуешься о том, что случится какая-нибудь фигня. И зачем заставлять себя волноваться еще больше?» Что-то в этом есть. Впрочем, ей только тринадцать лет — не вполне целевая аудитория стоицизма, философии ударов судьбы. Не будем спешить, говорю я себе.
* * *
На третий день пребывания в «Лагере стоиков» жизнь входит в колею. Утро мы посвящаем Эпиктету и его «Энхиридиону». Днем — делимся на группы и говорим о Марке Аврелии. Студентам философ-император дается нелегко. Он слишком тягучий. Не за что уцепиться, нечего препарировать. Марк не пытается ничего ни доказать, ни опровергнуть. Не выдвигает решительных постулатов. Это просто мужчина, вслух борющийся с внутренними сомнениями, ищущий то, что позволит ему называться настоящим человеком.
Мы здесь в изоляции. Никаких развлечений — ни телевизора, ни вайфая. Сотовый сигнал ловит плохо и не везде. Но нами владеет тихая радость. Отчасти это радость родственных душ, вместе сражающихся со стихиями, но, кроме того, это редкое счастье людей, вслух решающих важные, неотложные вопросы. Так, должно быть, чувствовали себя ученики Эпиктета — вдали от дома, наедине со своей философией.
Мы, стоики, постепенно роднимся друг с другом. Жарим над костром зефирки, стоически терпя холод. Придумываем дурацкие стоические приколы. Вроде таких:
— Народ, я собираюсь в город, куплю всякого предпочтительного безразличного. Кому-нибудь чего-нибудь надо?
— Не, спасибо. У меня тут добровольные лишения.
— Окей. Скоро вернусь. Если судьбе будет угодно.
Вот эта последняя фраза — «если судьбе будет угодно» — своего рода «юридическая оговорка» стоиков. Когда Роб впервые ее ввернул, я заволновался, не стоит ли за этим очередная формальная заморочка — сейчас еще и подписывать что-нибудь придется, — но мои страхи не оправдались. Эта оговорка не юридическая, она терапевтическая. Еще одна техника стоиков, позволяющая пережить неопределенность жизни.
Сердцевину стоицизма образует глубокая покорность судьбе. Вселенная действует по плану, написанному не вами. И сколько бы вы ни надеялись однажды стать режиссером — этому не суждено сбыться. Вы лишь актер, и вам нужно свыкнуться со своей ролью. «Если бы я был соловьем, я делал бы то, что делает соловей, если бы лебедем — то, что делает лебедь», — говорит Эпиктет.
Стремиться играть иную роль — бесполезно и приведет только к лишним страданиям, как у той собаки, привязанной к повозке. Мы должны, учат стоики, научиться «желать то, что имеем». Звучит, конечно, странно. Разве желание — это по определению не стремление к чему-то, чего не имеешь? Как можно желать то, что уже есть? Думаю, лучше всего на этот вопрос ответил бы Ницше. Не отдавайтесь на милость судьбы. Не принимайте судьбу. Полюбите ее. Желайте ее.
Эта оговорка — напоминание о том, что мы следуем сценарию, написанному кем-то другим. События происходят, «если судьбе угодно». Собираясь сесть на поезд до Чикаго, стоик говорит себе: «Приеду в Чикаго завтра утром, если судьбе будет угодно». Если ему светит повышение — он получит его, «если судьбе будет угодно». По смыслу это выражение близко к мусульманскому иншалла (если Богу будет угодно) или иудейскому бэ-эзрат ашем, но без богословской составляющей.
Не все в нашем лагере готовы принять стоическую предопределенность. Студенты — суровые логики — особенно скептичны в этом отношении. Если все предопределено, где же здесь активная позиция человека? Зачем тогда вообще что-то делать? Зачем вставать по утрам? Эти вопросы беспокоят и меня. Роб начинает поглаживать бородку. Мне ужасно интересно, что он ответит.
Отвечает он аналогией (стоики их очень любят). Люди, говорит Роб, поблескивая глазами, подобны цилиндрам, катящимся со склона холма. Все они когда-то достигнут нижней точки склона. Это данность. А вот плавно они будут катиться или все время подскакивать — зависит от них. Отполированы ли эти цилиндры, идеальна ли их форма, или они грубы и неровны? Иначе говоря, достойные ли это цилиндры? Мы не контролируем сам холм, от нас не зависит гравитация, но вот какие мы цилиндры — вполне в нашей власти. И это важно.
* * *
Моя койка трясется. Сильно трясется. «Землетрясение!» — думаю я в полусне. Такого зла я не предвосхищал. А жаль. Но нет, это не землетрясение. Тряска слишком ритмична, скорее всего это человек.
— Время жить в согласии с природой, — произносит кто-то. Разлепив глаза, я смотрю на часы: 5:00 утра. Что происходит?
Ах да, старина Марк. Было у него что-то поэтичное насчет того, чтобы пробуждаться на рассвете, любоваться звездами и встречать солнце: «Остановимся на красоте жизни. Наблюдай за звездами и увидишь, как ты бежишь с ними». Я практически уверен, что сам Марк никогда не просыпался на рассвете, не бегал ни с единой звездой, но Роб поверил философу-императору на слово и решил, что проснуться затемно — тот самый животворящий энергетик, который нужен нам, кандидатам в стоики.
Я бреду в ванную, брызгаю в лицо холодной водой и присоединяюсь к товарищам по лагерю. Несколько раз чуть не наворачиваюсь и постоянно дрожу от холода, пока карабкаюсь на холм. Я собирал вещи на мэрилендскую весну, а не на вайомингскую!
Кое-какая рациональная основа в наших предрассветных маневрах есть. Стоики не чурались телесности. Основатель школы Зенон славился стройностью — не зря же он туда-сюда расхаживал под колоннадой. Его преемник Клеанф раньше был боксером, а последовавший за ним Хрисипп — бегуном на длинные дистанции. Тренировались они не ради медалей и даже не ради хорошего здоровья. Как и все прочие занятия стоиков, это было упражнение в добродетели — в частности, в добродетелях самодисциплины, мужества и выносливости.
Ветер продувает меня насквозь. Я ною. Вслух. На холм карабкаются всего три человека, включая меня. А где остальные, интересно знать?
Я поднимаю голову и вижу, что они уже наверху.
— Э, — говорю я Робу, — а как насчет «стоики своих не бросают»?
— Про это в «Энхиридионе» ничего нет, — отрезает он.
Захожу с другого конца: интересуюсь, что бы Марк сказал об этом пронизывающем холоде.
— Сказал бы: мужайся, — отвечает Роб.
Стоицизм — штука строгая. Дается с трудом. И никто не пытается сделать вид, будто это легко. Тут не место обычной греческой умеренности. Тут — все или ничего. Либо ты добродетелен, либо нет. Либо живешь в согласии с природой, либо нет.
Подобно эпикурейцам, стоики считали философию лекарством для души. Горьким лекарством. Эпиктет сравнивал философскую школу с лечебницей, добавляя: «Выходить оттудa должны не удовольствие испытав, но боль». Цель, добавляет он, — не зависеть от врача, а излечить себя, стать врачом самому себе.
Такой акцент на самодостаточности помогает понять, почему стоицизм был близок отцам-основателям американского государства, а также современным военным по всему миру. Ответственность за счастье человека он возлагает исключительно на его же плечи. Когда юный ученик пожаловался на насморк, Эпиктет ответил: «Глупец, разве нет у тебя рук? Ты лучше высморкнись и не вини бога».
В каждом из нас есть частица логоса — божественного разума, пронизывающего Вселенную. Так говорят стоики. Разум — наша главная награда, единственный подлинный источник счастья. Космос пропитан божественным, но абсолютно рациональным присутствием. Всякий раз, поступая рационально, мы приобщаемся к божественному разуму. Для стоиков действовать «рационально» — не значит действовать с холодным расчетом. Это значит действовать в согласии с космосом; ничего холодного и бесчувственного в этом нет. «Мы — агенты божественного промысла», — говорит Роб, и я ему верю.
Таким образом, жить в согласии с природой — значит поддерживать царство разума, и неважно, где ты находишься. «На Манхэттене точно так же можно жить в согласии с природой», — замечает Роб, и я задаюсь вопросом, что же я тогда делаю в вайомингской глуши, одетый не по сезону, в непроглядной тьме.
А потом небо проясняется, над горизонтом показывается солнце. Вокруг так прекрасно, что я забываю о холоде, о плохих условиях и перестаю спрашивать себя, почему я здесь. Глядя в светлеющее небо, я вспоминаю слова Роба: «Мир очень велик. А я — нет».
Так он сформулировал принцип стоиков под названием «взгляд с высоты». Представьте, что висите высоко над землей и смотрите вниз на крохотный мир: дурацкие дороги, грязная посуда, мелкие дрязги, пропавшие блокноты. Все это — из области безразличного. Вы — ничто. Вы — всё.
* * *
Неприятностями можно также назвать потери. И снова стоикам есть что сказать. Я рад. Мне бы здесь пригодилась поддержка. Эпиктет предлагает разобраться сначала с мелкими утратами и затем перейти к большим. Потеряли пальто? Ну, значит, оно хотя бы у вас было.
Правда, с точки зрения стоиков, вы на самом деле не теряли пальто. Вы его вернули. И страдать от этого следует не больше, чем когда возвращаете книгу в библиотеку или выезжаете из отеля. Мой любимый блокнот, с которым я ездил в Англию, я не потерял. Я его вернул. «А когда отнимается что-то, — напутствует Эпиктет, — отдавать легко и тут же, с благодарностью за все время пользования этим, если не хочешь плакать по кормилице и маме». Будь мужиком!
Мы слишком часто путаем то, что принадлежит нам, с тем, что нам не принадлежит. И зря, говорят стоики. Все очень просто. Нам не принадлежит ничего, даже наши тела. Мы все получаем в аренду, а не в собственность. И понимание этого освобождает. Если нам нечего терять — можно не бояться потери.
Вот я недавно потерял шляпу, которую купил всего парой дней раньше. И очень расстроился. Рассказывая об этом дочери, я попробовал тщательно сформулировать свои чувства: «Эта шляпа меня радовала, и, потеряв ее, я потерял радость». Вслух это прозвучало инфантильно и глупо. Я не терял шляпу, я ее вернул. К тому же она относится к области безразличного.
Стоики, подобно японцам, говорят: «Всё повсюду смертно». Этот факт не печалит их (как многих из нас) и не радует (как японцев): это просто факт. Если рассуждать рационально, мы не можем ничего с этим поделать, а значит, лучше всего об этом и не переживать. Марк напоминает, что все, что нас радует, однажды исчезнет, словно листья с дерева, поэтому советует: «Остерегайся, как бы, вот этак радуясь, не привыкнуть тебе настолько это ценить, чтобы смутиться, утратив это».
Ну а если речь о серьезных утратах? Ничего нет ужаснее потери любимого человека. Горе естественно, значит, стоики поощряют скорбь, да? Нет. Стоики признают, что человеку порой нужно погоревать, но недолго. «Пусть слезы текут, но пусть они и прекращаются», — писал Сенека другу, лишившемуся близкого. В другой раз он говорил одной женщине, что, чем горевать по умершему сыну, лучше провести время с внуками. На известие о смерти ребенка идеальный ответ, с точки зрения стоиков, такой: «Я знал, что породил смертного».
Вот тут мне с ними не по пути. Подавляя горе, мы подавляем и радость, не правда ли? Не лучше ли открыться всему спектру нашей человеческой природы, в том числе и горю?
Подозреваю, что Роб тоже не в ладах с этим аспектом стоицизма, и история, которую он нам рассказывает к концу пребывания в «Лагере стоиков», подтверждает это. В камине ярко пылают дрова. За окном холодно, пасмурно. Вот-вот пойдет снег.
Дочка Роба проколола уши довольно рано и после этого сделала пирсинг еще несколько раз. Но однажды, когда ей было тринадцать, кровотечение после очередного прокола никак не останавливалось. Девочку отвезли к врачу, где обнаружилось, что «все анализы крови показывали не то». Взяли еще анализы. И выяснилось: дочь Роба страдает редким заболеванием под названием апластическая анемия. Ее костный мозг перестал вырабатывать тромбоциты — клетки, отвечающие за формирование сгустков крови.
Лечению эта болезнь поддается очень плохо. «Проще рак вылечить», — сказал Робу один врач. На их глазах от той же болезни умер друг семьи. Роб погуглил, сколько живут люди с апластической анемией. Шестнадцать лет.
— Так вот, — продолжает Роб спокойным, ровным голосом, — в такие моменты, на мой взгляд, проявляется ценность стоицизма. Не буду врать: это трудно. Трудно сказать о своей дочери «ты всего лишь впечатление», но придется.
Роб задал себе типичный вопрос стоиков: что в этой ситуации зависит от меня? Ответ: ты можешь быть для нее лучшим отцом из лучших. «Все анализы, вся медицина ничего не стоят, если я не смогу быть для нее лучшим отцом. А что это значит? Значит, что именно я должен возить ее в больницу, доставать ей лекарства. Я должен быть тем, кто сохранит присутствие духа». Стоицизм сделал Роба лучшим, более ценным и более любящим — хотя стоики это слово используют редко — отцом.
* * *
Когда я проснулся в последний день лагеря, на улице была метель. Намело уже прилично и останавливаться не собиралось. Снег. В конце мая. Природа, кажется, не слишком-то в согласии с самой собой; но что я об этом знаю?
Знаю, что дорога в Денвер закрыта, а мне нужно успеть на самолет до Парижа. Люди встревожены. Люди — это в смысле я. Роб советует успокоиться.
— Было бы для этого специальное приложение, что ли, — говорю я.
— Так оно есть, — отвечает он. — У тебя в руке.
— Айфон?
— Да нет. В другой руке. «Энхиридион». Эпиктет.
Ну разумеется. Неужто «Лагерь стоиков» ничему меня не научил? Все эти великие идеи об отказе от согласия, оговорках насчет судьбы, предвосхищении зла — все испарилось, стоило мне столкнуться с реальными трудностями. Хотя не такие уж это и трудности. То, что у меня рушатся планы, — это ерунда по сравнению с приступом Роба в Новой Зеландии или болезнью его дочери.
Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза, представляю, будто смотрю на все с высоты. Это помогает, но лишь немного: с этой самой высоты мне прекрасно видно, как самолет улетает без меня в Париж.
Я вспоминаю Сенеку, который тут же обесценивает и текущую проблему, и дело всей моей жизни — философские путешествия: «Неужели мудрости, которая превыше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влечений, от гнева, от страха». Чертов римлянин.
Вспомню лучше Эпиктета — он позитивнее. Для него путешественник — «мыслящий созерцатель космоса». Так-то лучше. Что делать с метелью в мае, он прямо не говорит, так что приходится импровизировать. Что в этой ситуации зависит от меня? Снег — нет. Закрытые дороги — нет. Собственно говоря, мой философский путь — тоже нет. Я слишком крепко привязан ко всему этому. Я, сказал бы Эпиктет, подобен путнику, который нашел понравившуюся ему гостиницу и не хочет оттуда уезжать: «Человек, ты забыл о своей цели — твой путь лежит не к гостинице, а через нее».
До меня доходит, что моя тревога — это реакция на впечатление от потери. Я пропущу самолет, потеряю время, а значит, потеряю… что?
Не очень понятно. Я раньше не продумывал все возможные варианты. А теперь продумал — и понимаю, сколь мало на самом деле поставлено на карту. Мой рейс — это безразличное. Мое счастье от него не зависит. Ни на йоту. Он не принадлежит мне. И я не могу его потерять. Я здесь лишь временно, проездом. Кроме того, попаду ли я в Париж — зависит не от меня. Если дороги закрыты — значит, закрыты.
Назову-ка я это все иначе. Свою транспортную заминку — мини-отпуском, который позволит еще немного побыть с друзьями-стоиками. Парижу уже много сотен лет. Подождет еще немного. Снег не будет идти вечно — все повсюду смертно. Рано или поздно он перестанет, и я поеду на юг, проеду Снежные горы под бесконечным вайомингским небом, затем прибуду в денверский аэропорт, а вскоре после этого увижу и яркие огни Парижа. Конечно же, скоро все так и случится. Если судьбе будет угодно.
